Из истории кризиса русской буржуазно-либеральной историографии. А. А. Корнилов
|
Скачать 2.45 Mb.
|
| ГЛАВА II ОБЩАЯ КОНЦЕПЦИЯ ИСТОРИЧЕСКОГО РАЗВИТИЯ РОССИИ В ЛЕКЦИОННОМ КУРСЕ А. А. КОРНИЛОВА В 1909 г. Корнилов был приглашен в Санкт-Петербургский политехнический институт читать лекции по русской истории XIX в. В своих мемуарах он писал, «что собственно мысль о приглашении меня возникла в связи с моими статьями об Александре II («Общественное движение при Александре II». – А. Л.)»319, именно на этой эпохе историку было предложено сосредоточить свое внимание. Однако, замечал Корнилов, «мне казалось это неправильным; историю XIX века надо было начинать во всяком случае с Александра I и даже этому я предлагал порядочное введение, в котором, рассказав студентам более или менее кратко о русской истории вообще и об Екатерине II подробнее, уже тогда приступить к изложению истории XX века, начав ее с Павла Петровича»320. Таким образом, именно исследования в области крестьянской и земской реформ открыли ученому дорогу в историки ХIХ в. В то же время курс должен был существенно отличаться от них – и не только количественно, объемом охватываемого материала, но и качественно. Теперь речь шла уже не о той или другой конкретной исторической проблеме; предметом курса должен был стать, исторический процесс в России, речь шла об изложении и обосновании корниловской «историософии»321. Заметим, однако, что в курсе Корнилов отнюдь не собирался открыто пропагандировать свое историческое мировоззрение. В первой же лекции, носившей методологический характер, он подчеркивал, что стремится прежде всего «к объективности», основанной на «возможно полном и точном» изложении материала322. При этом Корнилов полагал держаться (94) «достоверности, точности (основанной на практической проверке излагаемых фактов и выводов) и понятия в расчет всех существенных данных, добытых до настоящего времени научными исследованиями в излагаемой области знания»323. Вся лекция выдержана в подобном духе: стремление к факту и отказ от обобщений. Подобный фактологический подход к истории вообще близок Корнилову. И все же – в конечном итоге всегда оказывалось, что эмпирический «объективизм» служил в его работах не более как прикрытием стройной и цельной системы взглядов. Так и в данном случае: Корнилов заявлял о своем желании дать в лекциях «не готовую систему выводов, а главным образом отчетливо изученные факты», – но не просто голые факты, а «ясное понимание их взаимного отношения и их роли в общем социально-политическом процессе нашей страны (курсив мой. – А. Л.)»324. Таким образом, Корнилов отнюдь не отрицал, что в его курсе есть определенный историографический стержень. Отметим, что именно в это время – в начале 1910-х годов и позже – Корнилов в некоторых своих работах, сопутствующих курсу, и прежде всего в рецензиях, все более и более определенно начинает выступать с позиций защитника вполне определенной «историософии». В эти годы ему приходилось писать рецензии как на работы адептов дворянской историографии – обширные внутренние отзывы для Академии наук на работы М. М. Катаева «Местные крестьянские учреждения 1861, 1874, 1889 годов» и А. И. Миловидова «Административная деятельность графа М. Н. Муравьева по управлению Северо-Западным краем», так и на сочинения ученых, рассматривавших или пытавшихся рассматривать историю с материалистических позиций: Б. Б. Веселовского, П. И. Лященко, П. Б. Струве. Обращаясь к работам дворянских историков, все основные их недостатки Корнилов связывал с голым фактологизмом, с отсутствием в них «исторической перспективы», т. е. правильно понимаемого исторического процесса в России325. «Материалистов» же Корнилов еще более определенно упрекал в искажении этой перспективы во имя (95) «предвзятых», т. е. материалистических, взглядов326. Сам же он в обоих случаях занимал в этом вопросе свою, хорошо продуманную позицию. И, несомненно, позиция эта формировалась у него именно в ходе работы над курсом, в котором Корнилов не только «излагал факты», но и разрабатывал схему «социально-политического процесса» русской истории. Все же его оговорки во вступительной лекции говорят лишь о том, что, как и всякий историк, он мечтал об органичности этой схемы, о строгом соответствии ее с точными и проверенными фактами». Вопрос о том, как примирить свои взгляды и убеждения с конкретным историческим материалом, вновь вставал перед Корниловым. Сущность своей схемы исторического процесса Корнилов раскрыл все в той же первой – вводной – лекции, в кратком очерке «классической» русской истории, т. е. до начала XIX в. Он начинал свой очерк с образования Московского государства в XV в.: именно тогда, по его мнению, перед русским народом встала задача, на несколько веков определившая ее ход его исторического развития, – задача «формирования и укрепления государственной территории»327. Претворить же эту задачу в жизнь должна была центральная государственная власть в лице московских князей. В упорной борьбе как с внутренними, так и особенно с внешними врагами она «чрезвычайно усилилась» и, более того, «сложилась в форму деспотическую»328. При этом, хотя московское правительство было поддержано «всем населением Руси еще с XVI века»329, главным орудием его в борьбе за территорию стало служилое сословие. Но, отмечал историк, в условиях господства натурального хозяйства сословие это невозможно было содержать на деньги. И правительство пустило в ход свой единственный «капитал»: «огромные земельные пространства, частью пустые, частью населенные крестьянами»330. В результате образовались «сперва поместная система», а затем и крепостное право, явившееся первым шагом к закреплению всех сословий: выполнение исторической задачи потребовало «напряжения всех сил и средств страны», выразившегося прежде всего в обязательном отбывании всем (96) населением «тяжелой государственной повинности того или иного рода»331. Наконец, при Екатерине II задача «формирования государственной территории», во имя которой проведено было закрепощение сословий, была выполнена. «Момент этот, – отмечал Корнилов, – является великим поворотным пунктом в развитии нашей страны». Поворот он усматривал в «иных нежели раньше тенденциях», которые проявились во второй половине XVIII в. «в сознании общества и правительства»: «главной целью государственной деятельности официально признается уже не расширение и охрана государственной территории, а «блаженство подданных, благополучие граждан»332. Таким образом, в России «начинается совершенно новый исторический процесс, который и дает содержание новейшей истории»: если раньше, во имя создания единого государства, сословия закрепощались, то теперь во имя гуманных идей, они начинают раскрепощаться, вернее, их раскрепощает государственная власть, которая по-прежнему стоит во главе исторического процесса. И первый шаг на этом пути «раскрепощение» дворянства. Относительно же крестьян Корнилов признавал, что при Екатерине крепостное право «достигает своего апогея»333. Однако он считал, что изменился сам подход к этому вопросу: «признается ненормальность крепостной зависимости, и идея освобождения крестьян в будущем именно в это время начинает пробивать себе путь...»334. Кроме того, Корнилов отмечал и «другую сторону исторического процесса» – смягчение «деспотической власти, вернее, ее форм», – он считал возможным говорить об этом, ссылаясь на стремление Екатерины «искоренить наиболее жестокие формы наказания по суду»335. Следует отметить, что «великий поворот» русской истории Корнилов усматривал не только в постановке новых исторических задач – раскрепощение сословий, «смягчение» государственной власти, – но и в появлении новой исторической силы – интеллигенции, которая, по его словам, «с самого же начала получила если не всесословный, то разносословный и бессословный состав и явилась в государстве наиболее (97) ее активным движущим элементом...»336. Интеллигенция, указывал Корнилов, была создана еще при Петре все той же центральной властью, в чисто служебных целях, так же как в свое время служилое сословие, крепостное крестьянство и т. д. Однако она быстро «оперилась», выработала самостоятельную идеологию и уже со времен Новикова стала составлять серьезную оппозицию этой власти337. И если на первом этапе русской истории основные задачи, стоявшие перед всем народом, самостоятельно и полновластно решало надсословное правительство, то теперь, ввиду качественно новых задач, эту «честь» начинает оспаривать у него «бессословная интеллигенция». Что же касалось народа, то он как в первом, так и во втором случае представлялся в изображений историка пассивной, безликой массой. Корнилов не отрицал способности русского крестьянства на стихийный протест против непосильного гнета, но он отказывал ему в значении активной исторической силы. И показательно, что, анализируя «идейную деятельность» народа, ученый целиком сводил ее к косному, верноподданническому расколу338. Всем своим содержанием корниловский очерк «классической» русской истории убеждает в принадлежности автора к государственной школе. Более того, традиционная историческая схема этой школы воспроизведена в первых лекциях курса с исключительной для начала XX в. четкостью и последовательностью. В этом нетрудно убедиться, сравнив их с работами других историков-«государственников», хотя бы с теми, которые сам Корнилов рекомендовал «желающим составить себе правильное представление об общем ходе развития русского народа и государства»: с «Курсом русской истории» В. О. Ключевского и «Очерками по истории русской культуры» П. Н. Милюкова339. Несомненно, концепция корниловского очерка имеет общую основу с этими работами: надклассовый характер государственной власти, чрезмерное усиление ее, связанное с необходимостью обороны государства от внешних врагов, закрепощение сословий во имя общегосударственных интересов – все (98) эти положения составляли неотъемлемую часть историографических взглядов этих ученых, так же как и других представителей государственной школы. И все же... В капитальном труде М. В. Нечкиной убедительно показано, насколько сложным было отношение Ключевского к традиционной государственной схеме исторического процесса в России. Так, например, одним из основных источников крепостного права Ключевский считал задолженность крестьян помещикам, – а тем самым «государство как демиург истории оказывалось отодвинутым от корня явлений»340. Экономическая причина, таким образом, становилась в один ряд с политической341. Еще сложнее обстояло дело с той характеристикой, которую Ключевский давал процессу «раскрепощения сословий». Так, он определял основное правление исторического процесса в XVII – первой половине XIX в. (в IV период русской истории по его периодизации) следующим образом: «...по мере того, как оборонительная борьба (Русского государства. – А. Л.) превращалась в наступательную, с верхних классов снимались их специальные повинности, заменяясь специальными сословными права, и скучивались на низших классах. Но по мере то как росло чувство народного недовольства таким неравенствам, правительство начинало подумывать о более справедливом устройстве общества»342. Таким образом, Ключевский, в отличие от Корнилова, совершенно определенно указывал на несправедливость той формы «раскрепощения сословий», в какой оно проводилось русским правительством во второй половине XVIII в. Дворянство, по его мнению, «раскрепощалось» за счет крестьян. Об освобождении последних правительство «начинало подумывать лишь из страха перед народным недовольством. Таким образом, народ в концепции Ключевского приобретал значение одной из движущих сил русской истории. Несомненно внимание к экономическим факторам и к народному движению, общий демократизм курса, антидворянская его направленность, так убедительно показанная М. В. Нечкиной, – все это вразрез с традиционной концепцией государственной школы. (99) Исследователь имела полное право писать о Ключевском, что он «скорее метался в старом мировоззрении, нежели принадлежал новому»343, метался, не находя выхода из государственной схемы, но и не удовлетворяясь ею. Милюков отнюдь не продолжил этой прогрессивной линии творчества своего учителя. По меткому замечанию Н. Л. Рубинштейна, он «отбросил и идею единства исторического процесса, развитую Соловьевым, и проблемы социально-экономической истории, принятые Ключевским, и из всего наследия «буржуазной исторической науки остановился на государственной исторической схеме Чичерина, доведенной до ее логического конца»344. Но это глубокое идейное родство с «патриархом» государственной школы в милюковских «Очерках по истории русской культуры» отнюдь не бросалось в глаза. Более того, на первых же страницах своей работы историк давал как будто совершенно иную, нежели сугубый идеалист Чичерин, постановку вопроса о движущих силах истории: «Мы, – писал Милюков, – отвели видное, место экономическому фактору; даже самое значение политического фактора мы объясняем как результат данного состояния русской экономики при данных условиях внешней среды»345. Этот тезис как будто находил некоторое подтверждение в построении «Очерков», в которых, например, глава, посвященная «экономическому быту», предшествовала анализу «государственного и сословного строя»; Однако достаточно взглянуть на результаты этого анализа346, и мы убедимся в том, насколько формальным для историка было обращение даже к «экономическому материализму»: оно ничуть не повлияло на суть его «государственных воззрений». Как отмечал Рубинштейн, Милюков «пытался спасти видимость зависимости политической надстройки от фундамента»; но это лишь «экономический вариант» основного тезиса государственной теории, согласно которому слабость населения становится основой силы государства»347. Милюков отнюдь не потрясал основ государственной школы своими «новациями», в отличие от Ключевского, он не «метался», а изворачивался, пытаясь хотя бы внешне модернизировать старую схему, скрыть ее (100) сущность за модной «материалистической» фразеологией348. При этом теоретическая изворотливость Милюкова имела те же корни, что и глубокая внутренняя противоречивость Ключевского: сказывалась реакция исследователей на общий кризис буржуазной историографии, и государственной школы в частности. И тот же Милюков уже в конце XIX в. не рисковал воспроизводить идейно близкую ему чичеринскую государственную схему в ее первозданном виде, ибо сознавал, сколь неубедительно выглядит она на фоне новых явлений в исторической науке. Корнилов же в 1909 г. пошел именно на это: мы видели, насколько прямолинейно изложены в курсе его историографические взгляды, выдержанные в «лучших традициях» основоположников государственной школы и напрочь лишенные не только противоречий, свойственных Ключевскому, но и милюковского камуфляжа. Немалую роль здесь сыграл, несомненно, слишком общий, программный характер корниловского очерка: Корнилов лишь декларировал в нем свою безоговорочную принадлежность к государственной школе; в основном же содержание курса ученому предстояло еще втиснуть в прокрустово ложе ее исторической схемы конкретный материал. Свой рассказ о «новейшей русской истории» Корнилов начинал с проблемы ее периодизации. Мы видели, что он рассматривал эту историю как качественно особый период, который характеризовался совершенно иными, нежели раньше, историческими задачами, вставшими «перед страной и народом». Этими задачами он и пытался поверять свою периодизацию. Всю историю России XIX в. Корнилов делил на два основных этапа: первый – до 1861 г. – «характеризовался подготовлением падения крепостного права», т. е. выполнялась первая историческая задача; на втором же – после 1861 г. – «развивались последствия падения крепостного права и, вместе с тем подготовлялась именно этим дальнейшим развитием процесса замена самодержавного строя конституционным, т. е. подводилась необходимая база |
Похожие:
 |
Московского пожара 1812 г относится к числу вечных тем русской истории.... Дарьи Оливье, которая, как известно, имела русские корни и обращалась к русской и советской историографии. Но… Это особая тема… |
|
План Общая характеристика системного кризиса в Российской империи... Углубление революционного кризиса (лето 1917 г.). Независимость Украины и Финляндии |
|
Спецкурс «Россия в условиях революционного кризиса 1917 года: современное... Методологические проблемы изучения «русской революции». Социокультурный, историко-антропологический, цивилизационный, альтернативный,... |
|
Сидорина Т. Ю. Философия кризиса: Учебное пособие / Т. Ю. Сидорина Т. Ю. Философия кризиса: Учебное пособие / Т. Ю. Сидорина. М.: Флинта: Наука, 2003. 456 с |
 |
Календарно-тематическое планирование по литературе в 9 классе Общее понятие об истории русской литературы Основные этапы развития русской литературы: древнерусская, литература |
|
Программа дисциплины дпп. Ф. 12 История русской литературы (ч. 3: 1/2 XIX в.) В истории русской литературы особую эстетическую и этическую значимость имеет литература начала и середины ХIХ века. При ее изучении... |
|
Институт филологии и искусств кафедра истории русской литературы Художественно-документальные жанры русской литературы х1-хх вв.(Генезис, жанры, поэтика) |
|
Учебной дисциплины актуальные проблемы изучения истории русской культуры:... Актуальные проблемы изучения истории русской культуры: лингвистический и методический аспекты |
|
Учебной дисциплины актуальные проблемы изучения и преподавания русского... Актуальные проблемы изучения истории русской культуры (лингвистический и методический аспекты) |
|
Тема Роль и значение историографии Вернадский Г. В. Русская историография / Г. В. Вернадский [Текст]. – М., 2003, 447 с |