Ч 39 Человек-Волк и. Зигмунд Фрейд
|
Скачать 4.8 Mb.
|
|
2 Тем летом 1908 года, после нашего возвращения из-за границы, мы оставались в Одессе всего лишь несколько дней, а затем отправились в имение моей матери на юге России. Много месяцев находясь вдали от дома, я был рад возможности провести остаток лета в нашем имении. Воспоминания о Терезе, сохранив все свое романтическое очарование, продолжали оставаться со мной, но мысль о ней более не причиняла мне боли. С другой стороны, я был рад, что больше не являюсь рабом моей страсти и вновь обрел свое Я. То, что я достиг этого состояния в такое сравнительно короткое время, казалось мне удивительным, чем я имел полное право гордиться. Кроме моей мамы, в нашем имении находились также две моих тети - ее сестры Ксения и Евгения, а также дедушка и бабушка со стороны матери. Отец мамы, несмотря на свои восемьдесят лет, отличался превосходным здоровьем и был в прекрасной форме. Однако иногда у него проявлялись патологические психические симптомы, которые, по мнению врачей, были явно артериосклеротического происхождения — результат его преклонных лет. Особым выражением этих приступов было то, что с их наступлением все характерные черты дедушки превращались в свою противоположность. Обычно сдержанный, молчаливый и скуповатый, он неожиданно становился веселым, разговорчивым и щедрым человеком, чей оптимизм и слепая доверчивость не знали предела. В этом состоянии он загорался всевозможными фантастическими проектами. Я помню, например, как в то время он был поглощен идеей проведения всемирного конгресса по эсперанто, президентом которого он собирался стать. Что касается моей бабушки, то она уже многие годы была парализованной, за ней требовался уход опытной сиделки, которая и приехала вместе с ней в имение. Сиделка была замужем за неким П., испытывавшим к своей жене глубокую привязанность и часто навещавшим ее в нашем имении. Миссис П. была крупной флегматичной женщиной, а ее муж — небольшого роста, хрупким человечком с непритязательным и обязательным характером, завоевавшим ему всеобщую симпатию. Когда ему было уже под тридцать, он поступил в Юридическую школу при Одесском университете, которую собирался закончить в следующем году. Моя мать, считая, очевидно, что личностные качества П. делают его подходящим для меня обществом, спросила у меня, согласен ли я принять его в этом качестве. Поскольку П. мне тоже нравился, я согласился, и его постоянное присутствие в нашем имении было, так сказать, узаконено. Для того чтобы дать завершенную картину всего происходившего, я обязан упомянуть и о младшем поколении. Это прежде всего мой двоюродный брат Саша, который был на восемь лет меня моложе, и сестра Женя — приблизительно того же возраста, что и Саша. Оба часто нас навещали и оставались на довольно продолжительное время. Саша был сыном маминой сестры Евгении, муж которой умер от туберкулеза через несколько лет после свадьбы — поэтому Саша почти не помнил его. После ранней смерти мужа тетю Евгению едва ли интересовало в жизни что-нибудь другое, кроме сына, за которого она вечно переживала, опасаясь, что он мог унаследовать серьезную болезнь своего отца. В связи с этим Саша воспитывался без «сильной руки», что, конечно же, нежелательно, но, возможно, не настолько, как это принято считать, поскольку он рос живым и умным мальчиком, свободным, к счастью, от невротических и других патологических эмоциональных состояний (что, увы, было редким в нашей семье). Чтобы закончить эту историю, следует сказать, что Сашу миновала болезнь его отца, но в свои более зрелые годы он страдал тяжелой формой сахарного диабета. Женя была дочерью дяди Василия от его первого брака с польской оперной певицей (вскоре он развелся с ней и женился на итальянке). Поскольку вся его любовь была отдана детям от второго брака, Жене уделялось очень мало внимания. Она выросла на попечении своей матери, которая вращалась главным образом в польских кругах, и Женя владела польским языком так же хорошо, как и русским. Она обладала миловидной внешностью, но при небольшом росте была, подобно матери, склонна к полноте Когда Женя оставалась в нашем имении, она любила длительные прогулки под луной в обществе нашего сельского школьного учителя, красивого и приятного молодого человека Это пристрастие к ночным прогулкам привело к неожиданному результату. Когда после первой мировой войны Женина мама получила выездную визу и собиралась выехать в Польшу вместе с дочерью, Женя объявила, что хочет остаться в России и выйти замуж за школьного учителя - что она затем и сделала. По сведениям моей мамы, у них было много детей и брак оказался, как утверждали, очень счастливым; возможно, они счастливы до сих пор - если, конечно, еще живы. Мы ожидали возвращения из Москвы моего отца, который должен был приехать через несколько дней. Однако прошло две недели, а он по-прежнему не возвращался, и от него, что было довольно странно, не поступало никаких известий. Затем из Москвы пришла телеграмма, сообщавшая о том, что отец неожиданно скончался. Нас проинформировали о том, что вечером, предшествовавшим этому событию, он собирался идти в театр, но, поскольку началась сильная гроза, ему пришлось вернуться в гостиницу. На следующий день его нашли мертвым в постели его гостиничного номера. Для нас известие о его смерти оказалось полной неожиданностью, так как отцу было всего сорок девять лет, и он обладал прекрасным физическим здоровьем. Я не могу припомнить, чтобы он когда-либо, хотя бы на один день, оставался дома из-за гриппа или простуды, либо должен был лежать в постели. Правда, он страдал бессонницей и регулярно принимал перед сном веронал. Возможно, его преждевременная кончина и произошла из-за передозировки снотворного. Тело отца перевезли в Одессу и похоронили в фамильном склепе рядом с Анной. Поскольку отец занимал различные видные посты и активно участвовал в общественной жизни, в его честь на похоронах звучааи многочисленные речи и элегии. Для урегулирования различных формальностей мама на некоторое время осталась в городе, я же через несколько дней вернулся в имение. По истечении двух или трех недель я получил письмо с соболезнованиями от Терезы. Она услышала о смерти моего отца от русской дамы, которая все еще оставалась в санатории, и решила выразить мне свое сочувствие. Ее письмо было очень дружеским, и меня удивило, что смерть моего отца она использована как повод для того, чтобы мне написать. Я думал, что она будет избегать возможности любого контакта со мной. Все еще находясь под влиянием смерти отца — события, которому предстояло сыграть решаюшую роль во всей моей дальнейшей жизни,-я не придал большого значения выраженному Терезой соболезнованию. Я был рад, что она еще помнит обо мне, и также написал ей дружеское письмо, в котором поблагодарил за сочувствие. Тем временем мать вернулась в имение. Следующие несколько недель она была полностью поглощена формальностями, касающимися выражения воли покойного и завещания. Часто к нам заходили два юриста. Она консультировалась с ними за закрытой дверью, даже не приглашая меня принять участие в обсуждении. Она ничего не говорила о содержании завещания и, очевидно, не имела ни малейшего желания обсуждать этот вопрос со мной. Таким образом, у меня не было другого выбора, как только напрямую спросить ее об этом. Мать сообщила, что я указан в качестве наследника, но она является распорядителем доходов, полученных от половины собственности. Я получал полную свободу распоряжаться своей половиной только тогда, когда мне исполнится двадцать восемь лет. Поскольку в то время мне было двадцать один, это означало, что, будучи законным наследником, фактически я не мог ни владеть, ни свободно распоряжаться имуществом. Эти условия не привели меня в особый восторг, но я отнесся к ним с определенной долей понимания, поскольку знал о своей склонности к депрессиям и нестабильности своего психического состояния. Труднее мне было понять поведение матери. Мне казалось, что как наследник я должен был бы в первую очередь видеть завещание. С другой стороны, поскольку мать охотно предоставляла мне любые средства, которые моти бы потребоваться, я не счел необходимым волноваться о cbvam финансовом будущем и все оставил как было, более не уделяя никакого внимания завещанию отца. Кроме того, уже через год дядя Петр — младший брат моего отца — оставил мне третью часть своего значительного состояния. Тем не менее, позиция матери в вопросе о завещании отца имела некоторые неприятные последствия для наших отношений. Чувства мои были уязвлены ее скрытностью, которая казалась мне совершенно излишней, однако все упреки я держал при себе и не сказал матери ни слова. Как следствие этого, я отчасти перенес на мать то внутреннее раздражение, которое ощущал раньше по отношению к ртцу Это привело к непониманию и разногласиям, которых ранее не существовало между нами. Я отдавал себе отчет в том, что именно я провоцирую все эти разногласия, но по-прежнему не мог сопротивляться искушению испытывать любовь матери снова и снова. Однако все это случилось позже — тогда же, после всего пережитого, я мечтал лишь о спокойствии и каком-то разнообразии. Я вооружился моими красками и с огромной энергией взялся за пейзажи. Это был один из самых удачных периодов в моей живописи. Когда в детстве мне позволили прекратить уроки игры на скрипке, поворот был сделан в сторону живописи. И это было более удачным решением, чем попытка сделать из меня скрипача. Мой отец, припомнив, что ребенком я любил рисовать, решил вместо уроков музыки учить меня живописи и рисованию. В качестве моего учителя был выбран художник Г. Он был холостяком тридцати пяти лет. Г. оказался очень своеобразным человеком, у него не было друзей ни женского, ни мужского пола, он едва ли вообще имел какую-то личную жизнь и не интересовался ничем, кроме живописи. В то же время он умел находить в жизни смешные стороны, умел развлекать людей короткими смешными историями, в которых проявлялась его наблюдательность и своеобразный юмор. Он сознательно избегал всех неприятных аспектов жизни и не выносил, например, когда кто-нибудь затрагивал в его присутствии тему смерти. В подобных случаях он пытался как можно скорее удалиться. Между нами сложились скорее дружеские отношения, чем отношения, обычно существующие между учителем и учеником. Когда Г. впервые пришел к нам, он был еще мало известен как художник-пейзажист. И лишь когда он начал посылать свои картины на выставки за рубеж, его работы получили всеобщее признание и в России. Он был награжден золотой медалью на международной выставке в Мюнхене и избран членом парижского осеннего салона. Отличительной чертой его метода обучения было то, что он не выказывал как своего одобрения, так и недовольства. Это имело определенные преимущества, поскольку художники, как правило, хвалят своих учеников лишь тогда, когда те рисуют в манере учителя. Соответственно студент, стремясь понравиться учителю, подражает ему и тем самым теряет свою собственную индивидуальность. Если, с другой стороны, его подвергают критике, то его удовольствие от создания картин или рисунков может существенно уменьшиться. Что касается меня, особенно после моих неудачных музыкальных уроков, то метод Г. был для меня наиболее подходящим. Хотя сам Г. был последователем преобладающего тогда стиля art nouveau, который казался мне слишком изощренным и лишенным чувства, он не стремился сориентировать меня в этом направлении или навязать мне свой способ видения. Несколько раз подряд Г. проводил лето в нашем имении, что позволяло мне рисовать вместе с ним на природе. Эти уроки никогда не длились более одного часа. Именно благодаря им я научился ловить определенные моменты изменения игры света в пейзаже и переносить это на полотно. Когда после смерти отца летом 1908 года я начал рисовать самостоятельно, мне вскоре удалось обрести свой собственный стиль. Я уже упоминал о своих детских попытках создавать музыкальные композиции. Вероятно, нечто, что было погребено еще в детстве, благодаря живописи вновь обрело жизнь. Можно сказать, что изменилось лишь средство, и музыка стала теперь пейзажной живописью. Особое значение здесь имеет, вероятно, и то, что пейзаж составлял неотъемлемую часть моих детских музыкальных импровизаций. Своим увлечением живописью я заразил даже П., который, следуя моему примеру, также взялся за кисть, хотя никогда прежде не рисовал и не писал. Мы выходили уже вместе, и П., сидя рядом со мной, пытался в меру своих возможностей воспроизвести раскрывающийся перед нами пейзаж. Тем временем пришла прекрасная южная русская осень, с ее тлеющими тонами и теплым, насыщенным цветом. Я, безусловно, стремился извлечь из такого благоприятного для живописи сезона как можно больше. В связи с этим после отъезда из имения моей матери и всех остальных мы с П. еще надолго задержались в деревне. Однако когда незаметно подкралась поздняя осень (вначале — совсем неощутимо, а затем — уже бесспорно), когда начались дожди и пейзаж стал серым и пасмурным, нам не оставалось ничего другого, как оставить имение и вернуться в город. Здесь я показал мои пейзажи нескольким знакомым художникам. Они отозвались о моих работах достаточно положительно и посоветовали мне представить несколько моих полотен на рассмотрение жюри выставки Союза южно-русских художников, которая должна была вскоре открыться. Представленные мною картины были приняты и положительно оценены. Я радовался этому неожиданному успеху, но вдруг с возвращением в город моя страсть к живописи самым странным образом исчезла. Что могло бы быть более логичным в то время, как не решение полностью посвятить себя живописи? В то же время я настолько привык к живописи на пленэре {plein-air), что работа в закрытой мастерской показалась мне неинтересной. Возможно, чувства, испытываемые мною тогда, можно было сравнить с ощущениями доктора Живаго, который, как говорил Пастернак, считал, что искусство в качестве профессии столь же немыслимо, как профессиональная веселость или профессиональная меланхолия. У меня не возникало никакого желания и возобновить мои занятия юриспруденцией. Таким образом, я совершенно не знал, что мне с собой делать. Я ломал над этим голову до тех пор, пока не нашел, по моему мнению, правильного ответа. Я решил последовать ранее данному совету отца, что я уже однажды сделал не очень удачно, а именно - поехать в Мюнхен и проконсультироваться у профессора Крапелина. Это странное решение казалось мне оправданным, так как я уже перенес несколько тяжелых депрессий и считал, что в моем случае имеет место наследственное заболевание и, следовательно, я не должен доверять временному улучшению своего состояния. Итак, я обязан направить все мои усилия на предупреждение грядущих срывов. Естественно, я не мог и предположить, что профессор Крапелин вновь порекомендует мне санаторий возле Мюнхена, так как ему было известно о моей любовной связи с Терезой. Следовательно, я рассчитывал всего лишь на кратковременное пребывание в этом городе. Я планировал по возможности встречаться с Терезой, но лишь эпизодически, так как был убежден, что моя любовь к ней уже принадлежит прошлому и что наши встречи не представляют для меня никакой опасности. По дороге в Мюнхен я проезжал через Вену, где остановился на два дня. По приезде в Мюнхен я написал письмо Терезе, объяснив ей цель моей поездки и упомянув о том, что я ненадолго задержусь в Мюнхене. Я сказал ей, что мне бы не хотелось уезжать, так и не увидев ее, и что я был бы рад, если бы нам удалось встретиться в следующее воскресенье. На следующий день я навестил профессора Крапелина и рассказал ему о неожиданной смерти моего отца. О себе я сообщил, что в настоящий момент я не чувствую себя больным, но не уверен в том, что это психическое состояние — пока удовлетворительное — будет продолжаться и в дальнейшем. Следовательно, я приехал в Мюнхен, чтобы посоветоваться с ним о том, что же мне делать дальше. Я сразу же заметил, что профессор Крапелин не желает вторично возвращаться к моему случаю, по-видимому, из-за моего бегства из рекомендованного им санатория. Я не мог принять ни его ответ («Вы, конечно же, знаете, что я совершил ошибку»), ни его отказ впредь что-либо мне советовать. В то же время мне нужно было узнать хотя бы о том, считает ли он необходимым для меня возобновление лечения, прерванного летом, в каком-то другом санатории Вначале он не желал обсуждать и этого, однако постепенно отступил, и на клочке бумаги быстро написал название и адрес санатория в Гейдельберге. Через два дня я встретился с Терезой. Мы вместе посетили выставку искусства, а вечером прогулялись вдоль реки. Затем я пригласил ее к себе в гостиницу, где она оставалась со мной до следующего утра. На этот раз мы уже не прощались «навсегда». Мы договорились, что будем поддерживать связь посредством переписки. Вначале я думал последовать совету профессора Крапелина и отправиться в санаторий, но этого так и не произошло. Через день или два я проснулся в ужасном эмоциональном состоянии. Вначале я не мог понять причину этой невыносимой агонии, поскольку не произошло ничего такого, что могло бы объяснить подобный рецидив такой глубочайшей депрессии. Однако вскоре я осознал, что во мне говорит bccfo лишь моя страсть и непреодолимое стремление снова видеть Терезу, а моя уверенность в окончательном исцелении от этой страсти - не более чем самообман. Таким образом, решение посетить профессора Крапелина в Мюнхене на самом деле оказалось лишь предлогом для того, чтобы увидеть Терезу. Однако могло ли это решение одновременно быть и запоздалой реакцией на смерть моего отца, а также неосознанным желанием найти ему замену? Ведь именно мой отец послал меня из Санкт-Петербурга к профессору Крапелину, который лечил и его самого, и, следовательно, профессор был, возможно, как раз тем человеком, который в наибольшей степени подходил для подобного переноса. В этом случае его отказ мог означать для меня и то, что отец, обидевшись на меня за отсутствие скорби после его кончины, больше не хочет иметь со мной ничего общего. Конечно, эти рассуждения возникают в моем сознании лишь сейчас, так как в те дни я еще ничего не знал о психоанализе и, следовательно, не мог предпринимать никаких попыток интерпретации. Но одно было совершенно ясно для меня уже и тогда: мои усилия забыть любовь к Терезе могли быть успешны лишь в том случае, если бы я был убежден, что все мои старания ее завоевать были с самого начала обречены на неудачу. Казалось бы, совершенно невинное письмо Терезы, выразившей мне свои соболезнования, подорвало эту уверенность. Если она решила написать мне первой, значит, я не был для нее так безразличен, как мне это казалось. Кроме этого, у меня возникло ощущение, что ее решимость отказаться от любви не была столь непоколебима, как представлялось до сих пор. Более того, мои страстные ухаживания, возможно, льстили ее самолюбию, и она получала от них нечто вроде нарциссического удовлетворения. При подобных обстоятельствах у меня, казалось, не хватит решимости сопротивляться своему желанию вновь ее завоевать. Сейчас мне предстояло принять решение. Тереза все же пришла ко мне, но, может быть, лишь потому, что я думал задержаться в Мюнхене всего на несколько дней. Если бы мне предстояло остаться на более продолжительный срок, то, вероятно, следовало бы ожидать нового сопротивления с ее стороны. Память о том лете в санатории и обо всем, через что мне пришлось тогда пройти, была еще слишком свежа во мне для того, чтобы быть готовым идти на риск. С другой стороны, если бы я последовал совету профессора Крапелина и поехал в Гейдельбергский санаторий, то несомненно возникла бы аналогичная ситуация, так как я чувствовал бы себя там совершенно одиноким и снова попытался бы сблизиться с Терезой. При подобных обстоятельствах у меня не было иного выбора, как снова вернуться в Россию. Когда я уезжал из Одессы, у меня было весело и легко на сердце; сейчас я отправлялся домой несчастным и потерявшим надежду. На обратном пути я вновь провел несколько дней в Вене. Раздираемый сомнениями и тоской по Терезе, я бесцельно бродил по венским улицам, не подозревая о том, что в этом же самом городе, через пятнадцать месяцев я начну мой психоанализ у профессора Фрейда. Остаток путешествия домой я размышлял над ситуацией, в которой вдруг так неожиданно оказался и которая представлялась мне столь запутанной и неразрешимой. Вернувшись в Одессу, я рассказал матери о своем неудачном путешествии в Мюнхен и отчаянном эмоциональном состоянии. Мы долго размышляли над тем, какие шаги можно было бы нам еще предпринять, и наконец у мамы возникла идея проконсультироваться в Берлине у доктора X., который сопровождал меня когда-то в поездке из Санкт-Петербурга в Мюнхен. Я принял это предложение в основном потому, что оно приближало меня к Терезе, но также и потому, что был рад вырваться из нашего дома, который после смерти сестры и отца казался мрачным и опустошенным. Кроме того, мне нравилась перспектива путешествовать в этот раз не в одиночестве, а в обществе моей матери, тети Евгении, а также в сопровождении П. Предложение матери было принято доктором X., и вскоре мы уже встретились с ним в Берлине. Я не знаю, откуда доктор X. получил эту информацию, но уже через несколько дней он доверительно сообщил мне, что ему удалось найти санаторий недалеко от Франкфурта-на-Майне, который он считал наиболее подходящим для меня. Итак, мы отправились во Франкфурт, в котором я уже бывал. Доктор X. и я должны были посетить санаторий, а моя мать, тетя и П. собирались тем временем остановиться во Франкфурте. До санатория нельзя было доехать поездом или другим общественным транспортом, поэтому мы вынуждены были взять такси, и дорога заняла у нас целых два часа. Со стороны это место выглядело не столько как санаторий, сколько как поместье баронов, в одиночестве стоявшее среди лесов и полей. Учреждение находилось в величественном здании в большом и красивом парке, окруженном высокой стеной. Эту «территорию» можно было покинуть, лишь получив разрешение от доктора Н. — директора по медицинской части, который к тому же был владельцем этого учреждения. Люди, находившиеся здесь, были в большинстве примечательной, но несколько странноватой публикой. Например, здесь содержался двоюродный брат царицы - между прочим, единственный пациент, который поразил меня как личность с явными психическими нарушениями. Хотя он был еще довольно молодым человеком, он всегда стоял сгорбившись, в одном и том же положении; он никогда не говорил ни слова, но лишь смеялся и потирал руки. Все остальные пациенты показались мне совершенно здоровыми, а большая часть из них — даже веселыми людьми, что вызывало у меня недоумение: что же они делают в этом изолированном, и я бы даже сказал «закрытом» учреждении. Здесь, как и в санатории в Мюнхене, я также встретил несколько своих земляков: пожилую даму С. с сыном и еще одну женщину - жену профессора, лекции которого я посещал-в Юридической школе в Санкт-Петербурге. Сын миссис С. был очень красивым, моего возраста молодым человеком, которого я скорее принял бы за жителя одной из средиземноморских стран, но только не за русского. Он учился в специальной юридической школе - единственном в своем роде учебном заведении, готовящем молодых людей к работе в высших административных и юрис-дикционных органах царского режима. Однако эта учеба была ему не по душе, и он пожаловался на это родителям, которые все же настояли на своем, хотя их сын предпочел бы учиться в Сельскохозяйственном колледже. Профессорская жена была маленькой, высохшей женщиной сорока с лишним лет и казалась человеком чрезвычайно нервным. Обе дамы обожали доктора Н. и все время пели ему дифирамбы. Среди гостей санатория находились также мексиканец и итальянец по имени Медичи. Последний был маленьким, коренастым человеком с усами на манер немецкого кайзера. Мне показалось, что в учреждении доктора Н. он прекрасно освоился. Не зная в то время, что фамилия Медичи довольно часто встречается в Италии, я поинтересовался у С, который был дружен с итальянцем, не является ли тот потомком знаменитой правящей семьи Медичи из Флоренции. С. ответил, что ему хотелось бы это знать не меньше, чем мне, но всякий раз, когда эта тема затрагивается, итальянцу удается искусно избежать ответа. Почти каждый вечер завершался танцами, которые продолжались до полуночи или затягивались еще дольше. Дамы являлись в вечерних туалетах, а мужчины в смокингах. Эти вечеринки должен был посещать каждый, независимо от того, хочется ему этого или нет. Особой чертой санатория было то, что за каждым пациентом мужского пола была закреплена молодая леди - все это были девушки из хороших семей. Мне также определили подобную женскую компанию, но поскольку надо мной полностью взяла шефство профессорская жена, которая никуда меня от себя не отпускала, то молодая леди сразу же отступила на задний план, и уже через несколько дней я едва ли вообще с ней виделся. Мне неизвестно, какой курс лечения проходили другие пациенты. Что касается меня, то доктор Н. назначил мне только ванны. Была зима, кто-то забыл закрыть окно, и, принимая ванну, я сильно простудился. Страдая от жестокой боли в горле, я воспринял это как знак судьбы, повелевавший мне как можно скорее исчезнуть из заведения доктора Н. Все мои мысли были с Терезой, с которой я постоянно поддерживал переписку, помимо этого, меня уже утомила навязчивость профессорской жены. Я не видел вообще никакой при- чины оставаться в санатории. При очередном посещении доктора X. я сказал ему, что не останусь здесь дольше ни при каких обстоятельствах. Я попросил доктора X. информировать об этом доктора Н. и сделать все необходимые приготовления для моего отъезда. Затем вместе с доктором X. я вернулся во Франкфурт. Перед отъездом я навестил двух русских дам, чтобы с* ними проститься. И в этой связи разыгралась весьма неприятная сцена. Обе дамы в буквальном смысле обрушили на меня град упреков за мое «катастрофическое» решение оставить учреждение доктора Н. По их словам, я самым чудовищным образом отбросил уникальную возможность восстановить свое здоровье. Когда миссис С и профессорская жена поняли, что все их доводы бессильны и не смогут изменить моего решения, это их привело в еще более неистовое состояние. Они обвинили меня в неблагодарности, миссис С. даже разразилась слезами. Я вышел из комнаты, сопровождаемый громкими криками двух женщин. Когда во время психоанализа у профессора Фрейда я описал институт доктора Н. и рассказал о своем бегстве оттуда, то он, очевидно не желая это комментировать, тем не менее заметил: «Ваш инстинкт подсказал вам правильно. Это было не для вас» |
Похожие:
 |
Мемуары «человека-волка» «Человек-волк» «Человек-волк», знаменитый пациент (1910—1914) Зигмунда Фрейда, прожил до преклонных лет в Вене. Воспоминания о своем детстве в царской... |
|
Зигмунд Фрейд Толкование сновидений Я целовал ее. Храню молчанье о прочем, как поклялся ей. И мать покойная моя была при этом |
|
Зигмунд Фрейд Тотем и табу. Психология первобытной культуры и религии Охотно признаю, что ближайшим поводом к моей собственной работе послужили эти оба источника |
 |
Образовательная система «Школа 2100» И. Крылов. Басни: («Лисица и виноград», «Квартет», «Ворона и лисица», «Мартышка и очки», «Кот и повар», «Кукушка и петух», «Волк... |
|
Анна Фрейд Детский психоанализ Е. Строганова Е. Журавлева Ю. Климов С. Малчкова С. Игнатова, Л. Васильева М. Аввакумов |
|
Магические слова. К. Бессер-Зигмунд В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог (Евангелие от Иоанна, 1: 1) |
|
«Человек среди учений. Человек среди религий»: Шандал; С. П; 2003 isbn 5-94861-011-x Множество философских и религиозных учений окружает человека. Каждое из них утверждает свою исключительную правоту и отвергает любые... |
|
Список литературы на лето для 4 класса Русские народные сказки: «Морозко», «Финист – ясный сокол», «Иван – царевич и серый волк» и т д |
|
Литература к лекциям по смеховой культуре История вопроса: анализ смеха как явления в 20 веке (Фрейд, Бергсон,международные конференции по смеховой культуре) |
|
Список рекомендуемой литературы для летнего чтения во 2 классе «Царевна Несмеяна», «Летучий корабль», «Марья Моревна», «Иван-царевич и серый волк», «Финист – Ясный сокол» |