Раньше дома у всех иерусалимских профессоров были такие: когда-то купленные под ключ с виду развалюхи, а внутри неожиданно просторные хоромы, все в арочных

Скачать 225.58 Kb.

Название	Раньше дома у всех иерусалимских профессоров были такие: когда-то купленные под ключ с виду развалюхи, а внутри неожиданно просторные хоромы, все в арочных
Дата публикации	03.10.2014
Размер	225.58 Kb.
Тип	Документы

literature-edu.ru > Авто-ремонт > Документы

Кровавый выкуп ключа

Готический роман

Глава 1.

Рехавия. Зимняя сказка.
Раньше дома у всех иерусалимских профессоров были такие: когда-то купленные под ключ с виду развалюхи, а внутри неожиданно просторные хоромы, все в арочных окнах, в старых коврах, в медных подносах на инкрустированных ногах из Дамаска. Подвесьте со сводчатого потолка синагогальную люстру; добавьте кривых пузырчатых ваз хевронского стекла и обязательно наделайте светильников из латунных цилиндрических кофейных мельниц. Однообразная пестрота, сказали бы раньше. Мы скажем: тиражированная оригинальность.
Для не входящих в корпорацию

Легко построить корреляцию:
К мебели чёрной и тёмной вожделеют бородачи-ликудники и национально-религиозная вязаная кипа. К мебели светлой и белой стремится публика светская, левая: раздражённые социологини в круглых очках (морда репой, мимика скудная).

Тут и тонкости: представьте лейбориста, но национально мыслящего. Такой склонялся к компромиссу: к рыжей тиковой мебели кибуцного производства. На левом фланге у самых продвинутых попадалась мебель как бы не материальная, из оргстекла. Крайне правый фланг, уже тогда живший в крайней бедности, мебелью озабочен не был вовсе. Крайности сходились. На нет.

Мы приехали с тремя чемоданами. Сразу купили библиотечные белые полки из перфорированного железа. Купили поднос, звонкий как гонг. И купили – да-да! – тиковый диван. Так в крохотной сфере дизайна отразилась двойственность и неслиянность, исподволь разводившая наши траектории. До полной перемены жизни.

Тут-то и встал квартирный вопрос, встал, издевательски изогнувшись. Где жить? Как снять небольшую недорогую квартиру?

Опрос знакомых я начала со старичка-библиофила, попавшего сюда в двадцатые годы из Германии: одно это указывало на исключительную мудрость. Но поди знай, что предусмотрительный старик, в Палестине возглавлявший крупный банк – вот что значит приехать вовремя – так богат, что ему мой вопрос покажется мелок. Он только мычал, а отмычавшись, через год умер, оставив миллион русской библиотеке.

Зато загорелась помочь его фрау. Но та от старости съехала на родной немецкий: раз в час разевала рот и выпаливала «Циммер!». Забывала продолжение и трагически таращила базедовые глаза.

Да и то. Ведь отдельная квартира в Израиле штука новая: вплоть по конец шестидесятых годов полагалось снимать комнату. Эх! Готовили на примусе! Питались конопляным семенем, как канарейки! А пели как! Белозубо улыбались из под кепки, сдвинутой на чубчик: работали в ритме ускоренной перемотки, только трещали по швам галифе.

Но устраивались! Терпение! Тушили баклажаны, из кожуры тачали сапоги. Научились выращивать особо крупные, мякоть вырубали, а циммеры сушили и отдавали в наём халуцам. Хацилим ле халуцим.

Ну что ответить милой фрау Циммервальд?
Цу мир бляйх Циммер ляйзе шприхт:

Либ Брюдерхен, пфлюке мих!
Нет, фрау Циммервальд. Уж извините. Ниммер Циммер! Ниммер мер.

У меня маленькая, но семья. Мне нужна маленькая, но квартира.

О, звонки по квартирным объявлениям с телефонов-автоматов! О, немой заглот последнего сикля серебра! А роковое «Это уже не актуально»! У кого не обольётся сердце кровью. У кого не участится пульс.

И вдруг подфартило: выпала игрушечная квартирка на бульваре Бен Маймон, воспетом русскоязычной прозой. Но всего на полтора месяца – хозяин её продавал.

Из-за тесноты застройки, сплошь заросшей иерусалимской сосной вперемешку с кипарисом и - в подлеске - олеандрами плюс плющ где только можно, в доме было тепло даже зимой. Бен Маймон на северном склоне Рехавии: сюда не попадал ни резкий южный ветер из пустыни, несущий пыль, ни западный морской, несущий дожди, а в старом Иерусалиме это важно – здесь строили без отопления.

Даже дождик на Бен Маймоне шёл не налётами со всех сторон, обрывая зонты, как в остальном городе: он там тёплый и сеется мягко, прямо как в каком-нибудь Регенсбурге. Под таким радушным, терпимым, либеральным даже дождичком мы – немолодая молодая пара в новом составе – выгружали из такси медный поднос и связки книг.

Ничего больше не было. Но мы зато сидели на Клондайке. Мы попирали ногами золото Рейна. На легендарные помойки Рехавии по праздникам съезжались из соседних поселений, охотясь за редкими немецкими изданиями. В бездуховных городах читатель вымирал. Юношество переходило на английский. Только на периферии ещё сохранялись просвещённые социалисты, верующие в Культур. Какой мы собрали Инзель-Ферлаг! Какие шрифты! Какие шмуцтитулы!

Но не только. Потные и упрямые, как скопидом Гильгамеш, как известно, на собственной спине приволокший при отступлении из Ливана совершенно необходимую ему в хозяйстве кедровую дверь, мы вдвоём едва донесли с той же баснословной свалки поистине циклопический стеллаж из грубо обтёсанных досок красного дерева, по всему, шумерской ещё работы. Мы выкрасили его тёмно-зелёным снаружи лаком, ярко-красным снутри: в стеллаж-арбуз вместились все наши книги. На той же благословенной помойке скромно белела кисейная юбка в сборках и воланах: она несколько сезонов исполняла у нас роль занавески.

Только лавки в фешенебельной Рехавии дороги. До рынка пешком не дойти, на автобус нет денег, и мы обнищали. Питались страшно дешёвой некошерной печёнкой с апельсиновыми корками. Это называлось «свинья в апельсинах». Тут и полуторамесячный срок вышел.

Опять настало время искать, как сказано в одном журнале. Помню полуподвал в Немецкой колонии, покрашенный масляной краской, которую в дни молодости моей няни-покойницы, протекшие в огородной Усть-Луге, определяли как салатовую. О, няня. О детство моё. Oh, my salad years! В жарко натопленном подвальчике рядками вдоль пазов в потолке висели светлые капли. Парниковый эффект! Он впечатлил надолго.
Пуримшпиль. Интермедия.
На горизонте начинала проступать сквозь предвесеннюю мглу недостроенная вилла в Тальпиоте, однако хозяйка просила две недели отсрочки. Вариантов не было. Кстати подвернулась гарсоньерка поэта Ге, в ней как раз шёл ремонт, и хозяин куда-то съехал. За посильное участие в ремонте нас пускали пожить.

В крыше, покрывавшей гарсоньерку Ге, скрывался таинственный изъян. В квартире можно было пробить арки, покрыть паркетом пол и даже стены, сложить камин из порфира и лабрадора, натащить пуды бронзы в местном стиле «бецалель» - сохнутовское ар нуво, задержавшееся здесь до поздних шестидесятых, вместе с поклонением Сталину – но первый же дождик прободал насквозь крышу Ге частой дружной капелью. Весь уют сводил на нет серый в яблоках потолок, по мере просыхания переходящий в пегий. Гениальное решение покрыть паркетом потолок было принято поэтом Ге гораздо позже.

Посильное участие в ремонте! Только мы побелили потолок, как Иерусалим смыло точно направленной струёй душа Шарко. К вечеру с неба застучали крупные белые шарики нафталина. Ежегодная санация Иерусалиму обязательна – Восток! Этот пургаторий приходится на Пурим, как предполагают, притороченный к какой-то астрономической пертурбации. На Пурим зима даёт свой Бородинский бой, уже бессмысленный, но тем более беспощадный. Жертвой в этом бою пал свежевыкрашенный потолок, пал буквально – выпал хлопьями на голову вернувшемуся поэту Ге.

Барабанная дробь. С весёлым другом Вар-раваном. Вот он, хозяин. Поэт Ге, автор поэмы «Как ангел», ворвался бурей в пустыне, руками в карманах умело производя кипение пол серой солдатской шинели.

Ситуация социальна! – воскликнул он нарочито мэттер-оф-фэктно. - Социация ситуальна! я вам говорю. Такого не припомнит нога человека! И вы будете рвать на себе локти, если дадите ей уйти.

Он метался по квартире, одновременно возникая в разных её углах. Храбро бодая затаившихся там великанов. Полы шинели бились у него в ногах, как хребты целующих сапоги наложниц. Как валы сладострастного моря, выпоротого Ксерксом. Отдельно взятая западно-восточная страна была ему тесна, как Шкловскому теория прозы.

Сухая истерика кончилась. Клочья риторической пены шипели в углах. Ге обмяк, попросил супу, куда всыпал полперечницы. Ожидалась лирически-депрессивная стадия. Но глянув на брегет, патрон стремительно занял полпачки «Бродвея» и выбежал, выбивая высокими каблуками крутую садическую дробь.

Ге был замкнутый, осторожный человек. До свидания, Ге.

Глава 2.

Ночи на вилле. Отрывок.
Мы опять паковались. Это искусство, еврейское по преимуществу, к сожалению, не представлено в музее Израиля. Недооценивают у нас национальные традиции!

Негоже хвалиться, но всё же к десятому переезду мы научились сворачивать весь дом в две перемётные сумы, легко перекидывающиеся через спину ослика. Ничего с собой не возите, кроме ненужного: фотографии, да вазочки, да тряпки, да старый хлам. Разложил – и ты дома. А книги – что книги! Мда, книги.

И снова пожитки сгружены с серенького терпеливого двужильного арабского грузовичка и расставлены кое-как на юру среди бурьяна: смесь пейзажа с интерьером. Заносите. К нам переехали белые железные полки из начала рассказа.

Две недели хозяйка брала, чтоб родить младенца. Ура, он недосидел свой срок. Отец дитяти откупался от семейного счастья этой самой недоделанной виллой. Но ввозить сюда своего недоноска она побоялась, а постучалась с подарком в подоле к любимым родителям, заколовшим в честь её упитанную курицу. Вместо того, чтоб ютиться в темноватом сыроватом низу, который мы сняли, нам разрешалось ночевать в огромном недостроенном помещении наверху. В глубине его извивались какие-то чудовищные белые трубы и кузова, источавшие дармовое тепло: над нами ступенями надстроены были ещё три этажа, трубы к ним из подземного общего котла шли через нас.

Мы тут же перетащили наверх матрацы, на которые разложился без остатка наш самодельный диван (берёте четыре матраца, склеиваете по два и обтягиваете бухарским халатным шёлком). Затеялся филологический семинар: в антракте я разливала чечевичную похлёбку спартанской крепости, к экстазу великого Пинеса, который мужу приходился научным руководителем: «Первородство-то я продал давно!» – счастливо хохотал Пинес, старый мальчишка, романтик и неряха, великий учёный: в древнем амхарском переводе Флавия он нашёл сухое, протокольное упоминание о казнённом самозванце, и тем доказал, что Христос существовал.

Но расцвет был недолог. Хозяйкины родители не сдюжили и дали трещину. Мы переехали в казённую квартиру.
Глава 3.

Чарльз Диккенс. Холодный дом. Роман в романе.
Дело в том, что дитё намечалось и у нас. О легкомыслие. О неопытность. Друзья вертели пальцами у лбов. Но то, что должно было погубить нас, обернулось во спасение. Мы получили на год казённую квартиру неподалёку от горы Скопус – ненужно большую, на высоком этаже. Вот где южный ветер свистел в щели всю зиму - нас высвистывал! В старом Яффо на запущенной дороге к морю мы нашли ржавую посеребрённую банку от кофе и алое шёлковое сердце для иголок. Ими было декорировано помещение. Но всё равно дом был вопиюще, пугающе пу-у-уст.

Квартплата, хоть и субсидированная добрым начальством. Муниципальный налог. Электричество. Вода. Газ. Телефон!!! И домовый комитет, требовавший денег на отопление (час утром, час вечером), на уборку лестниц и даже на никак не проявлявшего себя садовника. В сумме как раз получался наш месячный заработок. Как мы выжили, я не помню. Подозреваю, и выжили-то именно потому, что родили сына. Так у израильтян: получают пять тысяч, тратят восемь, а живут на разницу. Нас правильно обвиняли в безумии, но мы не испугались тоже правильно – и тем повысили свой потолок кредита.

Из супера были принесены два сухих картонных ящика с надписью «Плоды весны». К одному приделали верёвочные ручки, это была коляска. Другой поставили на стол. Это была кроватка. Плод весны лежал в ней, подтянув коленки под животик, и посетители брезгливо спрашивали: «Что, он у вас так и родился без ног?»

Ни о чём никогда не надо заботиться: тут же свалились нам под ноги и кроватка, и коляска, и игрушки, и приданое. Но на этом кредит доверия истощился. Настоящая жизнь караулила за углом с обрезком ржавой трубы на перевес.

Очередной ежегодный бросок – и мы в барачном студгородке, в общежитии для семейных рядом с британским кладбищем, симметрично разместившим войско генерала Алленби. Наши бараки из асбестовых тонких плит приблизительно с тех же пор стояли прямо на грунте без фундамента. Как только начинался дождь, электричество тухло, асбест сырел, в пазах между плитками пола, лежавший на земле, поднималась жижа.

Диккенс! Достоевский! Крошка Нелли! Вечная Сонечка! Гробик ребёнку и ужин отцу! Ужин ребёнку и гробик отцу! Ребёнок кричал весь красный от жара, муж заходился в кашле, чтобы согреться, я едва таскалась на распухших ногах. В британском кладбищенском соседстве чувствовалась стилевая целесообразность.

Всё-таки воссияло, конечно, солнце, должно было воссиять, мы вынесли дверь на козлах – у нас был замечательный стол из двери на козлах – на подсохшую дорожку под сосной и сели пить чай с клубничными пенками. Ребёнок выполз и снюхался с местными кошками. Жить бы да жить! Но Израиль не даёт расслабиться. Местный обычай требует ежегодно выкидывать жильцов на улицу, чтоб им наконец надоело, чтоб они поняли, что выхода нет, а только залезать в долги и покупать собственность. То-то банкам раздолье!

Но до нас ещё не дошло, и мы сделали следующий ход – оказалось, роковой. Из студёного городка – в квартал Пророка Самуила, к восточным ортодоксам. Пророческую квартиру заливало то водой от соседей сверху, то снизу нечистотами из сточной трубы. Ноги мои по колено покрылись алой коркой, несгибаемой и режущей, как испанский сапог. Это страшная эритема нодоза. Этим мстительным именем называется аллергия на скрытую лёгочную заразу: её ничто не лечит – она приходит и уходит сама.

Спасла, как всегда, русская литература. Позвонил старый маклер, долгими зимними вечерами под бури завыванье переводивший Пушкина – с немецкого на латынь. Русского он не знал, но нам сочувствовал, и продиктовал адрес в Нахлаоте.
Глава 4.

Рыночная экономика. Диссертация.
Нахлаот значит выселки. Не от этого ли слова произошли все в мире Нахаловки? И даже их жители – нахалы? Иерусалимскую Нахаловку построили на старый арабский манер в конце-начале века восточные евреи, торговцы и ремесленники, выселившиеся из Старого города к новому рынку «Стан Иегуды» на тогдашнем выезде из Иерусалима. Теперь Нахлаот – центр и нарасхват.

Вместо улочек тут щели, первые этажи тёмные, стены метровой кладки, окна узкие и высокие. Но к нам на второй этаж под самые окна подходил весь Нахлаот с красными черепичными крышами, всё остальное было небо.

В тёмном низу жила старуха, каждую пятницу вечером собирались в старое гнездо её шестеро детей, хищных, но безработных самодеятельных ремонтников и неудачных квартирных спекулянтов. Они пели по-испански медленные старинные песни.

Нахлаот пришёлся нам как влитой. Мы совпали с местной традицией:

Всюду ходить пешком.

Покупать на рынке перед самым закрытием, когда еда дешевеет.

Не пользоваться кредитом и чеками.

Рассиживаться на балконе по вечерам.

Кошки, горячий известняк, сухая жаркая тишина, в дверях шипят восточные старухи в линялых платках, щурят дурной глаз. Шаркают мимо мёртвыми ступнями в войлочных туфлях лобастые старички, что-то видевшие в жизни, носители многих фольклоров, стягиваясь в синагогу Великолепной общины Алеппо.

Мы вылечились, вздохнули – и захотели никогда из Нахлаота не уезжать. Но как это оказалось трудно.
Глава 5.

Ключ к таинствам натуры. Суфийские новеллы.
В двадцатые годы в Палестине, где недвижимость была не по карману почти никому, а главное, никто не собирался уступать наехавшим из Европы евреям в собственность землю, входившую в покупку дома, придумали продавать не собственность, а право жить в ней не съезжая. За полцены покупали этот «вид на жительство» на 99 лет, платя символическую квартплату.

С такой квартиры можно съехать, только найдя себе в замену другого жильца: он заплатит тебе рыночную цену «ключа» на тот момент – но из этих денег ты должен отдать хозяину после первого года десять, после второго двадцать, а с третьего года сорок процентов.

При продаже новому жильцу хозяин имеет на свою квартиру как бы право первой ночи: в течение месяца с начала сделки он может выкупить её по цене, предложенной новым жильцом. Часто покупатель только затем и нужен, чтобы написать проект договора. Оттого и найти покупателя непросто: слишком много подвохов.
В банке объяснили, что положенной нам ссуды не хватит даже на покупку отдельно стоящей в любом нахлаотском дворе уборной. Оставалась странная вещь, непонятная вещь, осколок и пережиток британского владычества: квартира под ключ. Мы, правда, опоздали лет на десять. Про тот праздник жизни рассказывали чудеса. Нам ничего не осталось, ключ явно изживал себя. И тем не менее мы надеялись – несмотря на мёртвый сезон.

Кабы знатьё! Квартиры-то в Израиле покупают зимой! Знающие люди то есть. Зимой всё, что могло протечь, протекло. Зимой видно, тянут ли сырость стены и дырявая ли крыша. Летом распродают остатки. Которые покупают фраера вроде нас.

Квартиру надо покупать в зябкий дождливый день, когда полрынка сидит без электричества: собираются у маклера в военных ватниках, в перчатках с отрезанными пальцами, в шлемах «балаклава» - и закрепляют договор отпечатком капиллярных линий большого пальца. Ты считаешь доллары от честного менялы так медленно, что краснеешь от стыда и страха сбиться. Хозяин же считает с такой скоростью, что пачка издаёт трель. Мелкие же доллары он для удобства свёртывает трубочкой и держит во рту, чтобы не потерялись.

Ничего этого не зная, мы таскались с рыночным маклером Рахамимом по Нахлаоту, и он посвящал нас в Ключи Тайн, в Тайну Ключа.

Рахамим! Ты проповедовал уже обращённым. Однако теорией дело и ограничивалось. Терпение!

И вот нас ведут смотреть квартиру. Крысиным лазом мы спустились по вековым залежам ссохшегося оттоманского дерьма всё ниже, ниже (Крестоносцев мимо! Римлян побоку!) - в подземный дворец иродовой кладки. Сверху в отверстие в полуразрушенном куполе бил сноп пыльного полуденного света. Из трещин в крыше проросли кусты цветущих каперсов – был июль. Зимой-то книги отсыреют – поняли мы – и отклонили.

Рахамим, старая лиса, жадный, но честный Рахамим, иракец с саддамовскими усами, сват и брат всему Нахлаоту, выросший на рынке. Он знал тут каждую щель. И вот он ведёт нас, заводит в тупик между трёх глухих стен. Что он нажимает – непонятно, но щёлкает пружина, отъезжает часть глухого забора. Ах.

Открылся ход - вверх по узкому воздушному мосту. Главное ничего не бояться. Вперёд на второй этаж, на белый балкон-дворик, с деревьями в кадках, оттуда в белую большую кухню, оттуда в белую анфиладу квадратных комнат, тихих и печальных. В последней комнате сидит бледная хозяйка. Она больна раком, оттого и продают, шепнул нам Рахамим. Ключевые квартиры не наследуются.

Мы ничего не боялись. Мы сказали да. Но белая квартира в руки никак не давалась. Плохо, когда вы звоните маклеру каждый день, а он вам говорит: «У меня ещё нет ответа»! Совет славного клана Бузагло собрался и решил, что грех упускать такое из семьи, нам отказали, а продали за гроши богатому соплеменнику.

Рахамим! Ты недооценил нашу смелость. Ты не предполагал в нас порыва. Ты был уверен, что мы откажемся от арабского дома с саженными стенами, окнами-бойницами и четырёхскатными сводами - а мы просто вспомнили Грановитую палату. Нас восхитил коридор: двенадцать метров коридор, куда входили все бывшие и будущие книги, включая ещё ненаписанные. Ещё больше дом понравился нашему адвокату. Он сказал, что у хозяина не в порядке документы, но почему-то вскоре дом купил его сын, мы об этом узнали совершенно случайно.

А счастливый домик над автобусной станцией? Как можно было его упустить? Представьте себе три купола под красной крышей – две комнаты и большая кухня. Крыльцо с колонками выводит в росистый сад. Два арочных окна, а во лбу розетка. Это была жемчужина несверлёная и кобылица необъезженная. Автобусы ревели и воняли, но далеко внизу. Земля почти не вздрагивала. Из кухни получалась гостиная, из ванной кухня, из уборной совмещённая ванная.

Рахамим кинулся в банк договариваться о ссуде. Куда ты? Вернись! Дадут! Они дадут, не волнуйся, Рахамим! Зачем, зачем ты перестраховался? И всё погубил! Надо было подписывать на месте. Назавтра хозяйка, крашенная пурпуром безумная старуха с дрожью в пальцах, вздула цену на десять тысяч. Спрашивается, кто безумный?

На баштан с огромными полосатыми турецкими огурцами по кирпично-красному плодородному полю повёл нас маклер-пушкинист. Во глубине под тысячелетней шелковицей кипел самовар, вокруг трое бритых бухарцев в тюбетейках пили чай с блюдечек. Сверху в чай шмякались чёрные тутовые ягоды. Бухарцы были рады любому покупателю: их хозяин, старый пройдоха-армянин, владевший ключами от всего Иерусалима, покупателей распугивал, угрожая выкупить за любую цену. Он хотел, чтоб бухарцы отчаялись, чтоб ползали в пыли у его ног, чтоб молили выкупить баштан со старым домом за те же два зуза, что заплатили ему незадолго до декларации Бальфура. Так и не знаю, чем у них дело кончилось.

Доканала нас история с квартирой неподалёку от больницы «Врата Справедливости» - четыре комнаты в саду, которые продавала училка со скрипучим голосом. Кой чёрт нас понёс в литературную дискуссию!

Ципи: Мы воспитаны на русской классике. Моей первой книгой был «Цемент» Гладкова. Как у вас перековывали человеческий материал!

Мы: Какой ужас вы говорите. Человек не материал. Человеческий материал – это когда берут людей и варят из них мыло. Разве можно?

Ципи (не слушая): А как Маяковский наступил на гордо собственной песне!

Мы: Лучше бы не наступал. Ведь всё самое лучшее он написал до!

Ципи (не слушая): Поэзия должна служить.

Мы: Поэзии нет без свободы!

Уже тогда мне показалось: как-то она не смотрит нам в глаза. В душе заворочались сомнения. На следующий день они оправдались сторицею: она передала через маклера, что квартира продана. Врата Справедливости захлопнулись с лязгом.

Это Ципи сказала запоминающуюся фразу: «Вы преподаёте? Литературу? Так вы такие же люди, как мы?» Я рвалась опровергнуть, муж наступил мне на ногу. Всё равно не помогло.

«Под ключ» на иврите «дмей мафтеах», цена ключа. Но слово «дмей» значит не просто цена, корень его тянется к слову «дам», кровь. Он прячется в седой древности, когда кровь ещё была искуплением или выкупом. И мне уже начала мерещиться эта кровь на ключе, как в сказке о Синей Бороде. Кровавый выкуп ключа.

Глава 6.

Тотем и табу: Социопсихоаналитическое исследование.
Тотем – это голос предков, протекция в подсознании, накопленные до тебя правильные реакции. Они под кожей. Они в крови. Наши тотемы от здешних напастей не помогали. Они умели разве что выживать в коммуналке, потом строить кооперативные квартиры (от ближайшей автобусной остановке сорок минут по снежному полю), в лучшем случае могли поменять три и одну в Химках на четыре в центре. Не успели научиться покупать брошенные деревенские дворы под дачи, как сменили прописку.

Ключ исчерпал себя. При мысли о ключевой квартире начинали кровоточить стигматы. Мы поменяли вехи, целясь теперь на то, что почему-то называется на иврите «табу». Но не ломать старые табу, мифы, шаблоны и клише, не колоть священных коров, козлов, тельцов и агнцев, вовсе нет! Наоборот. Табу – это собственность. Время собирать камни. Табу – это стабильность. Табу – это ячейка государства.

В нашем случае это могла быть типовая черёмушка у чёрта на рогах – или в центре, но тогда лачуга.

Грех говорить – не всё было сплошное невезенье. Шанс был. Чанс, по-местному. Но мы-то, темнота! Мы-то, деревня! Мы его, свой чанс, просто не заметили.

Провидение - тут-то оно, наверное, и ахнуло. Ужаснулось. А как было не ужаснуться? Потеряло веру в человечество. Опустило руки. Этим всё и объясняется. Иначе непонятно.

Мне видится Оно с гофрированной вороной бородой, как у писателя Федотова, и такое же нервное, запальчивое и брезгливое.

Рахамим – он всё ещё надеялся, верный Рахамим – представил меня хмурому задрипанному мужичонке. Между каких-то гаражей и свалок мы пробрались в квадратный дворик. О арзамасский ужас! С двух сторон зияли две чёрные сочащиеся клоаки: кухня и сортир, он же, непостижимо как, душ. Сам дом, двадцать метров, каменный, под черепицей – был хорош, а главное, продавался не под ключ. Была пристроечка, но этого было мало. Правда, Рахамим что-то долдонил про резервуар для воды.

Вот оно! Тут-то и выявилось невежество! Незнание Востока! Недоверие невежд! Да попросту глупость. Можете не называть её ментальностью. Не знать о каменных сводчатых цистернах для сбора воды, в начале века ещё обязательных под каждым двором! Выпирающим из под него горбом! Где богема делает просторные спальни!

Я подумала, что речь о колодце.

Рахамим, который сперва говорил: «Купи нормальную квартиру, как все»; Рахамим, который в последнее время нет-нет да и вздыхал: «Тебе просто не везёт», - Рахамим охнул и изменился в лице, когда я отказалась. Он перестал звонить. Он отступился. А я в неком безумии -–или под гипнозом? – пошла и купила халупу в конце Хевронской дороги, где было зелено, тихо и убого. Теперь мне кажется, кто-то напустил на меня безумие. Может чтобы освободить тех жильцов? Потому что тот маклер сразу исчез. Это явно было привидение, созданное тяп-ляп на один день. Зато я получила кафельную ванную!
Саддам и Гоморра. Интермедия.
Мы растянули договор на полгода и доживали в Нахлаоте, когда случился Саддам.

Окна и двери заклеили – ожидалось, что Саддам выпустит газы – а свежий воздух всё равно шёл через щели в потолке: вагонка под черепицей. В противогазе ребёнок сразу покраснел, потом посинел и стал задыхаться. Тогда мы выбросили все три противогаза, совершив военное преступление.

Вечером приходил поэт Атасов с Рут (почему-то все любили подчёркивать, что с Рут) смотреть новости. Атасов сочетал есенинский безудерж с футуристическим педантизмом. Как только начинала выть сирена – а она начинала выть, как только я подавала на стол – Атасовы законопослушно натягивали противогазы.

В противогазе ужинать неудобно, даже сидеть в противогазе и наблюдать, как другие ужинают, согласитесь, неловко. И глядя на нас, Атасовы сняли паранджу. И правильно сделали! Напялив противогаз, Израиль потерял лицо.

Наш хозяин в пику Садамму устроил внизу ремонт. Трудно назвать ремонт героическим поступком. Но это был героический ремонт, жизнеутверждающий ремонт, политически мудрый ремонт, полный веры в будущее ремонт.

И Атасовы, декадентство временно отставив, назло Садамму решили родить ребёнка. Мы мечтали: если будет мальчик, назовём Гад Атасов, если девочка – Нога Атасова.
Глава 7.

Дочь. Роман Максима Горького. Очень своевременная книга.
Весной наша Хавронская дорога дала течь. Но как? Перед продажей хозяин менял трубы – а чёрная плесень уже ползла вверх по стенам. Пахло склепом. Рок? Доски судьбы?

Известный Эзра, водопроводчик-интеллигент, иракец-коммунист (в Ираке все коммунисты были евреи, правда не все евреи были коммунистами), праведник, но мастер отнюдь не дешёвый – покопался в прогнивших основах и извлёк звено новёхонькой трубы, аккуратно пробитой зубилом. Интифада? Или просто – араб-ремонтёр отомстил жиле-хозяину, а попал в меня? «Вот до чего вы, сионисты, довели страну» – сказал Эзра.

Как только высохли стены и пол, соседи сверху, по извечному образцу, архетипу времён ещё Пророка Самуила, залили нам потолок. При этом они, казалось, не улавливали причинно-следственной связи между своей вяло протекающей трубой и пятном на моём потолке. Этот грязный старик с несытым взглядом и его ватная хной крашеная олигофренка старуха твердили, что труба течёт от Бога и перестаёт течь тоже от Бога.

Миф о Боге-водопроводчике был, конечно, для отвода глаз. Чинить трубу они не хотели, да и не были должны: халупу они снимали, дыры чинить должен был хозяин. Пришлось ехать к их дочке. Она у них знала адрес хозяина. В общем, искали дочь.

Эта дочь с мужем (он поссорился с богатыми родителями, которые были против брака) были, вы не поверите – повстанцами. Они были кракеры. Кракеры – это в Голландии. Они были скваттеры. Скваттеры – это в Америке. В Израиле нет социального протеста. В Израиле нет социальных проблем. В Израиле нет повстанцев. И тем не менее, наша дочь с мужем соединились с другой бездомной беднотой и силой заняли аварийный центр абсорбции в Гило. Это была крашеная в детсадовские цвета огромная бетонная карусель, раскрошившаяся в кашу. Квартиры там были величиной с душевые кабинки.

Из нужной мне щёлочки высунулась сердитая газель неописуемой красы. В углу на куче тряпок спал ясноликий Рустам с трагическим заломом бровей. «Отработал на стройке» – сказала дочь. На полу шуршали две козявки, состоящие из чёрных сияющих глаз, тонких лапок и бантов, ярких, как сверхновая.

Вот тут я единственный раз за всю квартирную эпопею ощутил твёрдое чувство солидарности. Хозяева, хозяева, хозяева: министерство, подрядчики, банки, адвокаты, продавцы квартир, квартировладельцы - все эти чины, ярусы и силы, все они громоздились на одном основании. В этом основании лежали мы, над нами доски, на досках шёл пир горой. А у нас трещали кости, нам было не до пира. Только, в отличие от этих ребят, у нас не было иллюзий. Мы знали, что они завидуют нам зря.

Я ушла оттуда с нужным адресом, ото всей души желая Господу переквалифицироваться – есть же поприща попроще, почему в самом деле не стать водопроводчиком.
Глава 8.

Шук-Наме. Эпическая поэма.

Хозяин торговал на рынке золотом. Редкой промытости и улыбчивости был этот перс, пока не услышал мою сагу, мою жалобу турка о воде и медных трубах. Ту он ударился об пол и восстал чешуйчатым огнедышащим гадом. Пасть его изрыгнула на меня серную вонь. Как я могла свалить на него, Уважаемого Человека, всё Это? Он спрашивал покупателей. Он призывал к ответу столпившихся в дверях зевак. Он искал формулу. В эпосе формула – это всё. Эврика! Вот она:

«Садистическая ты женщина!»

Это можно было повторять, варьировать. И он варьировал.

Медную чешую не пробьёшь копьём. Тут нужно заклинание. Я прикидывала, куда пошлёт меня мой адвокат, если я попрошу его вмешаться.

Но что это? На пороге топтались две невысоких, но очень широких в плечевом поясе кожаных куртки:

- Нам сказали, тут нашу женщину обижают – негромко заметила одна. Изо рта у говорившего шло золотое сияние. Тут я поняла, что такое власть слова. Золотого слова, когда его изронит из сияющего драгметалла грузин, честно меняющий валюту на рынке «Стан Иегуды».

Назавтра водящийся в пойме нашего хевронского караван-сарая народный умелец, стальной щетиною сверкая, законопатил на персидский счёт причинную трубу. И мы её продали, поганую халупу!

Где на чахлых кустиках под окнами по утрам расцветал розовые и голубые мешочки с отбросами. О, Двор Отбросов! Где в окна заглядывали очаровательные мордашки марокканских Томов Кенти, интересуясь, что бы ещё отобрать нашего малыша. Где по утрам в кухне ползали серебристыми путями тихие слизни.

Продан вишнёвый сад! Ура! Я бы своими руками изрубила его в капусту! А всё население на ключ – и забыть, как Фирса. И больше не вспоминать!

Всё расхищено, предано, продано! Ура! И даже с выгодой.

Глава 9.

Рассказ о вселении учительницы Елены Толстой в новую квартиру. Хад Гадья.
Рахамим (отрастивший брюшко) принял нас в своё лоно. Он нашёл нам солнечную трущобу у рынка, в самом первом кооперативном доме в Иерусалиме - четырёхэтажном монстре со ржавым железным боком. Но жесть набивалась на толстые брусья, стена под ней не мокла и не накалялась. Зато широкая итальянская лестница! Зато жёлто-сливочные и шоколадные узорные кафли! Высокие потолки! И четырнадцать подписей членов кооператива в договоре.

Плохо, когда Провидение имеет на тебя зуб. А оно имело. Оно напустило на нас Форс Мажор. Ничего мажорного тут нет, уверяю вас. А есть холодный, тихий ужас. И чувство беспомощности, от которого подгибаются колени.

Какой-то доброхот провёл закон о послаблении на ссуды. И пока этот закон жевали в парламентских комиссиях, банки прекратили выдавать ссуды вообще: на старых условиях никто не брал, а новых условий ещё не было. Банк не давал денег паре маленьких кругленьких марокканцев, которым полюбилась наша нора: всё их племя уже сорок лет паслось на этом выгоне: хоббиты не платили нам, мы не платили хозяину. Вода не хотела заливать огонь, огонь не хотел жечь палку, палка не подымалась на собаку: нам предстояло подавиться полузаглотанной квартирой, как петушку бобовым зёрнышком.

Наш хозяин, грубый рыбник с рынка, угрожал разорвать договор, после чего нам оставалось тихо умереть. А в качестве милосердного ангела смерти ещё и содрать неустойку. Как он, жлоб и жмот, всё-таки не погубил нас?

Квартира была не его, а братнина. Братан всю жизнь болел и умер. Рыбник дал обет: на квартирные деньги построить в его память храм. Размазать нас дубиной по стене можно было, но это портило богоугодный характер всего проекта. И он оставил нас в живых.

Закон шёл мучительно долго, как всё хорошее. Все персонажи в этом сюжете друг другу надоели. В конце концов всё произошло, но до отвращения вяло. Вода нехотя поплевала на огонь, огонь еле лизнул палку, палка сделала вид, что тяпнула собаку. Но мы въехали.
Глава 10.

Кавалер Мезон де Фер. Роман Александра Дюма-отца из времен французской революции.
Борьба! Циня! Как много пережито. Какие мы писали кляузы. Поэзия должна служить. А заседание общественной комиссии по застройке! Ах, как злился общественный архитектор! После моей пламенной речи о четырнадцати больных стариках, которых муниципалитет разрешивший пристройку, лишает света из незаконно пробитых, но освещённых давностью лет окон. Архитектора послушать - все мы связаны общественным договором: наши старики и буржуй, который слупит мильон с пристройки, забив им окна. Те, кто на досках и те, кто под досками. Contrat social! Самое смешное, что мы победили.

Потом я целый месяц дрожала: ведь где contrat social, там и гильотина. Где её будут ставить? У Талитакуми – слишком явный намёк на воскресение мертвых. На Сионской площади между стояков небоскрёба удобно смотреть со ступенек. Но многолюдно – лучше загнать на окраину. В Гиват Шауль.

Глава 11.

Варианты и разночтения.
В ретроспективе мелькают эпизоды, не вошедшие в основной текст. Вот рухнувшая с неба снежная гора, которая обломала ветви непривычных деревьев, которые оборвали электрические провода, которые погрузили проклятущую дыру во тьму, холод, и воспаление лёгких. Вот этап, когда во все окна чадила выведенная из подземельной обжорки труба. Мм, ароматы всесожжения! А жирный налёт на стёклах! А астматический бронхит!

Подзабудешь и кажется – перед нами бескровная эволюция. Но стоит вглядеться: хозяева, хозяева, хозяева, все в засаленных барашковых шапках и грязных свитках: маленькие, квадратные и жёсткие, как человечки из Лего. Снисходительные адвокаты, у котрых для вас, однако, никогда нет времени, особенно если это адвокаты другой стороны (а на своего у вас нет денег). Маклеры, они тянут вас на канате в забытые Богом трущобы, в дома с мостами посерёдке, четыре этажа под мостом, четыре над! И на шелудивую улицу Ольсвангер, и конуры на улице Нурит! В чумный запах гниющих труб! И в подвалы и на чердаки, в ловушки ледяные и огненные. А та стервятница, которая решила, что квартира для нас слишком, видите ли, хороша, и подговорила продавца нам отказать! (Слава Богу! Это было на Нурит! Улица Горицвета. Гори она огнём!)

А три отказа в ссуде? А приказные старого образца с неуловимо тухлым взглядом прямо тебе в руки? А законодательство, меняющееся по вторникам и четвергам? А крокодильи 9,5 и 13,5 процентов годовых? Не по хайтеку, не по Агнонам, не по Агамам, а по этим 9,5 и 13,5 годовых будет вас судить Господь, хаверим.

А налог на покупку - бессовестный, беспримесный разбой? Забыли? Нет, ключ, который у вас в руке - он полит лучшей кровью, и не только свежей вашей – глядите, вот и вот, старые пятна.

Добавить документ в свой блог или на сайт

	Юрий Мухин Власть на костях или самые наглые аферы XX века «такого не может быть, потому что такого не может быть никогда!». Обыватель уверен, что если бы такие аферы действительно были осуществлены,...		Все Дома Москва. Команда Чугунова Цель: Создание условий способствующих выполнению федеральной программы «Все Дома»
	Я выбрала не того мужчину аннотация «Где были мои глаза раньше?!... «Где были мои глаза раньше?! Зачем я связала с ним свою жизнь?!», — задает себе вопрос женщина спустя несколько лет брака. Бывает,...		Судьбы свершился приговор//Вестник. 2002. 21 августа (№17) Когда я пишу, у меня такое чувство, что человек может все Если только захочет захотеть Так много слов внутри, что даже теряешься...
	Аджи Мурад. Европа. Тюрки. Великая Степь Россия начиналась намного раньше, чем утверждает «официальная» история. Тогда культура Великой Степи распространялась по Евразийскому...		01. Чувство Парижа. Ориентация Париж никогда не кончается, и каждый,... Мы всегда возвращались туда, кем бы мы ни были, и как бы он ни изменился, как бы трудно или легко ни было попасть туда. Париж стоит...
	Идет, Идет да рИбухтат. УвИдла хорОмы, сполОхалась, да и завАрандала:... ДОсюль это бЫло. СтОит в пОле теремОк. ТеремОк. Он не нИзок, не высОк. Вот по пОлю мЫшка –рИбуша Идет, Идет да рИбухтат. УвИдла хорОмы,...		Отчёт о работе педагогического коллектива за 2011 2012 учебный год... В 2011 – 2012 учебном году перед педагогическим коллективом детского дома были поставлены следующие задачи
	Литературные истоки Трудно, пожалуй, перечислить все имена, так как подчас упоминание о каком-либо писателе и поэте можно встретить в подстрочнике, а...		Как тщательно я готовился к этой охоте! Наконец настал час отъезда:... А до того не хочется возвращаться… Вспомнилось, как маманя когда-то укоряла: «Ну, все — вернулся? Пути не будет!» Но и без фонарика...