А. В. Сурмава Кандидат психологических наук
|
Скачать 329.53 Kb.
|
| органического единства (органических) частей некоторого целого может быть только их противоположность. Так корни и ветви с листьями объединяет в составе целого, живого дерева, не их похожесть друг на друга, не то, что и те и другие имеют ветвистую структуру и в значительной степени состоят из целлюлозы, но их противоположная функция в составе целого организма (листья и зеленые ветви продуцируют органику, тогда как корни ее только усваивают, и наоборот, корни собирают из почвы растворенные в воде неорганические соединения и доставляют их в ветви и листья, тогда как последние только потребляют эти вещества в процессе фотосинтеза). Именно эта противоположность функциональных определений корней и листьев и делает их органическими частями единого целого, более того, переводит это единство в разряд тождества противоположностей. По существу корни и листья не обладают сколько-нибудь устойчивой самостоятельной, абстрактной сущностью, но являются инобытием своей противоположности. Отсечем корень от ветвей и листьев или ветви с листьями от корней не скальпелем теоретической абстракции, но реальным, чувственным топором и… получим не корни и ветви, а хворост, принцип «единства» которого можно усмотреть разве что в веревке дровосека, связывающей отдельные хворостины в единую вязанку, да в том, что отдельные сухие хворостины равно хорошо горят в костре. Напротив, две соседние ветви живого дерева, не будучи связаны противоположностью функций, и расстаются друг с другом достаточно безболезненно, что регулярно демонстрируется садовниками в процессе стрижки растений. Иначе говоря, изучение системы, системных отношений внутри целого и изучение целого как такового есть просто одно и то же. Требовать ввести в исследование «понятие системы», равнозначно требованию ввести в исследование – исследование. В общем, здесь имеет место очевидное недоразумение, корень которого становится очевиден, если обратиться к тому, как сам Л.С.Выготский выполняет свой собственный методологический императив. И тогда обнаружится, что в этом пункте его собственная логика существенно хромает. Так центральная идея «Мышления и речи» заключается в том, что мышление и речь имеют разные генетические корни, до известного момента то и другое развивается вполне самостоятельно, независимо одно от другого, наконец «в известном пункте обе линии пересекаются, после чего мышление становится речевым, а речь – интеллектуальной» (3, 105). Центральная мысль, которую развивает автор, состоит, очевидно, в том, что вне системы, абстрактно мышление и речь представляют собой нечто иное, чем, будучи включены в единую систему, в системное взаимодействие. Это ли не образец «системного», диалектического мышления? Вот и славный австралийский теоретик Энди Бланден в статье с характерным названием «Выготский и диалектический метод» (11) утверждает: «…ясно, что Выготский не случайно, но сознательно применяет диалектический метод к анализу и синтезу понятий и делает это как материалист. Будет справедливо констатировать, что Выготский оставил нам не только оригинальный научный подход к пониманию мышлению и речи, но и широко продемонстрировал применение диалектического метода (перевод мой – А.С.)». Сказано более чем определенно. Но Бланден не ограничивается этим, и резюмирует всю статью следующими пафосными словами: «Исследование Выготским отношения мышления и речи является наиважнейшим образцом материалистического использования диалектического метода и по его результатам, и по его методу» (11). Мы с удовольствием подписались бы под сказанным Бланденом, если бы могли хотя бы в малейшей степени принять его оценки. Увы, на наш взгляд процитированные слова не что иное как исполненная благих намерений апологетика. К тому же, для нашего российского уха от нее остается ощущение чего-то до боли знакомого. Так или почти так было принято в советские времена писать об официально признанных классиках марксизма-ленинизма. Замечательно, что теоретическое наследие Л.С.Выготского вызывает столь пристальный интерес у наших зарубежных коллег, еще лучше, что их не смущает его марксистская ориентация, уже ставшая в сегодняшней России вполне нетрадиционной… Вот только, обращаясь к марксистской теоретической культуре, желательно не повторять старых ошибок, и не подменять теоретический анализ, идеологическим пафосом. Мы не устаем повторять, что в своем исследовании Л.С.Выготский искренне пытался реализовать диалектический взгляд на вещи и делал это вовсе не для того, чтобы понравиться идеологическому начальству. О том, что он реально, а не только в декларациях хотел опереться на диалектику можно судить по его настойчивым попыткам ввести принцип развития, принцип историзма в психологическое исследование. Но как прекрасно понимал Л.С.Выготский, диалектика сама по себе не волшебный золотой ключик, отворяющая потайные двери, хранящие тайны природы, диалектика не исключает, но предполагает содержательный, предметный теоретический и эмпирический анализ. И даже виртуозно владеющий диалектическим методом исследователь, дерзко берущий на себя чудовищно тяжелую миссию первопроходца, не может быть a priori гарантирован от ошибок и заблуждений. Так вот, всецело ошибочным представляется нам ход мысли Л.С.Выготского, допускающий некое единство двух по его мнению всецело гетерогенных начал - мышления и речи. Если мышление и речь, действительно имеют разные корни, то никакими усилиями теоретика они не начнут продуктивно взаимодействовать в рамках некоего неясно артикулированного, по существу произвольного «единства». Живое, диалектическое отношение требует более серьезного основания, требует тождества, причем тождества противоположностей. Но последнее не может быть только формально диалектически декларировано, оно предполагает серьезное теоретическое и эмпирическое обоснование. Диалектика, как компас может показать, что, углубляясь в дотоле незнаемое, мы сбились с пути, она же – диалектика - может подсказать нам общее направление поиска, но она не в силах заменить карту, которую еще только надлежит начертить в реальном исследовании. Возвратимся, однако, к психофизической проблеме, чтобы коснуться еще одного связанного с ней и весьма существенного для психологии сюжета. Так очевидно неудачным представляется нам некритически взятое Л.С.Выготским из современной ему психологии псевдопонятие «психофизиологической проблемы»3 отождествляемое (или, во всяком случае, недостаточно жестко теоретическое различенное) с картезианской психофизической проблемой. Теоретический анализ показывает, что психофизиологическая проблема не есть ни синоним, ни разновидность проблемы психофизической, но полная теоретическая бессмыслица. Как наше мышление (психика) оставаясь нашим субъективным, интимно-личным переживанием, способно выражать нечто «внешнее», «протяженное», с чем оно как модус мышления не может иметь ничего общего – вот сущность психофизической проблемы. Иначе говоря психофизическая проблема есть исторически конкретный вариант фундаментальной философской проблемы тожества мышления и бытия. Как мышление может определять (опредéливать), полагать предел и меру объективно помимо нашего мышления и воли существующему бытию? В чем же смысл проблемы психофизиологической? В отношении «мышления» или «психики» к нейро- и всякой прочей «физиологии»? Обсуждал же Декарт как «душа» может при посредстве шишковидной железы воздействовать на рефлекторную машину человеческого тела, на динамику пресловутых «животных духов». Что это, как не обсуждение именно психофизиологической проблемы? Верно, Декарт оставил нам в наследство не только теоретически осмысленную, хотя и не имеющую решения в картезианской логике психофизическую проблему, но и свои психофизиологические фантазии. Дело, однако, в том, что последние имеют смысл исключительно в контексте попыток Декарта сочинить механизм психофизического взаимодействия, и вне этого контекста никакого смысла не имеют. Поэтому, рассматривая «психофизиологическую» проблему как разновидность проблемы психофизической мы тем самым вольно или невольно встаем на позицию «взаимодействия». Л.С.Выготский абсолютно прав, утверждая, что логика взаимодействия основана на «донаучной точке зрения», но… путая психофизическую проблему с психофизиологической, он сам невольно встает именно на эту позицию. «Наша точка зрения, - утверждает Л.С.Выготский, - contra параллелизм, contra взаимодействие…»(6, 93) И здесь с ним нельзя не согласиться. А вот его позитивная программа преодоления картезианского дуализма вызывает уже сильные сомнения. «Наша точка зрения, - продолжает он, - единство психофизиол. процессов и главенство психич. момента; исследование психологических процессов; вершинная т. зр. в психофизич. проблеме» (6, 94). Начнем с единства «психофизиологических» процессов, то есть, надо полагать, с некоторого «единства» процессов психических и физиологических, ибо ни о каких третьих специально психофизиологических процессах, нам ничего не известно. Судя по упомянутому «психическому моменту», у этого единства есть, надо полагать, еще «момент физиологический», ибо единство не исчерпываться одним единственным «моментом». По существу, «психофизиологическое единство» есть единство психического и физиологического моментов, то есть перед нами все та же классическая картезианская пара. Чем же обусловлено это «единство»? И почему в это единство не входят также «моменты» химический, квантово-механический, и какой-нибудь еще? Чем они хуже физиологического момента? Перейдем от общего рассуждения к частному примеру. Возьмем в качестве «психического» субъективно переживаемый образ или идею4 некоторого чувственно-эмпирически данного круглого предмета, а в качестве физиологического… Стоп! Если бы мы рассуждали в рамках психофизической проблемы, то совершенно очевидно, что в качестве физического полюса нашего отношения мы должны были бы взять сам круглый предмет, или лучше движение существа, обладающего психикой, конгруэнтное форме этого круглого предмета. Очевидно, что между так понимаемым психическим и физическим полюсами должно существовать взаимно однозначное отношение. Если мое тело, описывает треугольную траекторию, а в моей психике рисуется при этом образ круга, есть основания предположить, что с моей психикой что-то не в порядке. (При этом правомерный вопрос, как мое «внешнее» физическое движение по той или иной форме переходит во «внутренний» психический образ этой формы мы оставим на совести Р.Декарта и А.Н.Леонтьева, которые, впрочем, честно признавались, что не знают как на него рационально ответить.) Можно ли называть такое отношение физического и психического полюсов нашего отношения «единством»? А, собственно, почему бы и нет? И заметим, что такое единство во всяком случае не было бы чем-то произвольным. Но нас-то вслед за Л.С.Выготским интересует «единство психофизиологических процессов», то есть опять-таки единство психического образа или идеи круглого предмета и некоторой неопределенной совокупности физиологических процессов, обеспечивающих наше телесное движение по его форме. (Вариант бесконтактного, обходящегося без телесного движения «по форме предмета», то есть по существу магического обретения образа внешней вещи, мы даже не рассматриваем ввиду его очевидной нелепости. Даже, если эта средневековая магия воображается в виде используемой по недоразумению категории «отражения», которое де имеет место до практически-чувственного контакта активного субъекта с его предметом и более того, обладает волшебной способностью направлять и ориентировать этот самый чувственно-практический контакт.) Итак, еще раз повторим, на «психическом» полюсе мы имеем нечто относительно устойчивое – чувственный образ чего-то круглого, но что мы имеем на «физиологическом полюсе» нашего «единства»? А ничего! В смысле ничего сколько-нибудь устойчивого. Или, что то же самое, бесконечное множество случайных, никогда не повторяющихся, отдельных физиологических, равно как химических, квантово-механических и каких угодно еще процессов. Собственно данное обстоятельство в его абстрактно-физиологическом виде могло быть неизвестно Л.С.Выготскому, ибо соответствующие исследования Н.А.Бернштейна, в которых он продемонстрировал, что один и тот же предметный акт может быть реализован и реализуется бесконечным многообразием физиологических механизмов, скорее всего еще не были в 1932 году сделаны, а господствовавшая на тот момент павловская парадигма разомкнутой рефлекторной дуги как раз способствовала иллюзии того, что физиологическая «реакция» на некоторый внешний стимул есть нечто механически устойчивое и инвариантное. Из сказанного следует, что, если оставаться в рамах рациональной логики, то ни о каком сколько-нибудь осмысленном психофизиологическом «единстве» говорить просто не приходится. Если же непременно надо такое единство примыслить, то только как совершенно произвольное «единство» случайных, внешних друг другу обстоятельств. Что же можно сказать о «главенстве» психического момента в таком единстве? Да что угодно. Бесформенное и произвольное «единство» позволяет столь же произвольно толковать и роль своих отдельных «сторон». Посему такое специфическое «единство» равно устраивает и исследователей склонных к примитивному механистическому материализму – тогда главенство в «психофизиологическом единстве» делегируется абстрактному физиологическому акту, и исследователей, симпатизирующих идеализму, как «более культурной» теоретической позиции, и тогда главенствующая роль делегируется «психике», «сознанию» или «идеальному». Подчеркнем, при условии произвольного «единства», делегирование ведущей или главенствующей роли одной из сторон этого единства совершается столь же произвольным, вкусовым образом. Совершенно иное дело, если от недиалектического «системного» единства, мы переходим к системе действительно диалектической, к системе органической. Здесь, как мы уже упоминали выше, «единство» выступает в форме гораздо более сильной и обязывающей к гораздо более строгой логике категории тождества противоположностей. В данном случае тождества мышления и протяжения как противоположных атрибутов единой субстанции. В этой логике «психофизиологическая проблема» как разновидность «донаучной» логики взаимодействия не рассматривается вовсе, а проблема психофизическая – снимается. И снимается она не «системными» заклинаниями о «единстве» психики и чувственно телесного действования, а А.Н.Леонтьев, откровенно говоря, порой грешит именно этим, но ясным сознанием того факта, что в действительности психика не существует абстрактно, как некоторая бестелесная сила или сущность, но только и исключительно как свойство, атрибут предметно действующего то есть «мыслящего» тела. Соответственно верно и обратное, материальная, чувственная телесность не есть нечто мертвое, что способно пробудиться к жизни, в том числе к жизни психической тогда и только тогда, когда в него вселяется абстрактный дух (одна из аристотелевских душ, витальное начало, психика). Материальному телу как таковому, атрибутивно, неотъемлемо присуща способность взаимодействовать с другими материальными телами, не только в качестве случайной, неразличенной стороны в абстрактном механическом отношении, не только как носителю некоторого химического качества, но и как активному субъекту витального, то есть предметного отношения. Л.С.Выготский очень точно подмечает слабость в позиции А.Н.Леонтьева, настаивавшего на «единстве» «гностического и практического интеллекта», но не указывавшего основания для подобного «единства», останавливавшегося перед «проблемой» перехода извне вовнутрь, от деятельности «внешней», к деятельности «внутренней». «Единство» теоретического и практического мышления, если его понимать не как диалектическое тождество противоположностей, но именно как некоторое «системное» единство не способно дать ничего кроме абсурда. «Единство» фаса и профиля, рассматриваемых как абстрактные, самостоятельно существующие сущности есть модернистский уродец в стиле Пикассо, филиал прозекторской, в которой произвольные абстракции умерщвленного целого грубо сшиты столь же произвольными скрепами «системных» заклинаний в заведомо нежизнеспособного и бесплодного монстра. Между тем, собственная позиция Л.С.Выготского грешила ровно той же слабостью, что и позиция А.Н.Леонтьева, он всецело остается внутри логики «системного единства». Достаточно вспомнить уже упоминавшуюся нами выше идею «Орудия и знака…» о том, что мышление и речь имеют разные независимые друг от друга генетические корни, а затем «системно» сплетаются и взаимно оплодотворяют друг друга. Справедливо критикуя абстрактный зоологический натурализм одной части психологов, пытавшихся вывести «высшие формы человеческого труда и мышления (4, 21)» из поведения обезьян, и «крайнюю форму спиритуализма части современных психологов, трактующих мышление как чисто духовный акт» Л.С.Выготский приходит к «к положительному выводу о том, что величайший генетический момент во всем интеллектуальном развитии, из которого выросли чисто человеческие формы практического и познавательного интеллекта, состоит в соединении двух первоначально совершенно независимых линий развития» (4, 21-22). Иначе говоря, Л.С.Выготский утверждает, что высшие психические функции рождаются из «системного» взаимодействия зоологического мышления и осмысленной, проникнутой потенциалом духовности человеческой речи, но так и не указывает как такая «система» вообще возможна. Соответственно теоретическим заключением к подобной логике могут быть его же собственные, адресованные А.Н.Леонтьеву слова: «Это и есть — системная проблема, но без центра: возникновения системы». Забегая несколько вперед, заметим, что Л.С.Выготский был близок к тому, чтобы назвать подлинное, системообразующее основание диалектического тождества (NB! - именно тождества) противоположности мышления и речи, более того, он упоминает его в названии процитированной нами работы – это орудие труда, не «психологическое орудие», но орудие труда как таковое во всей его чувственной телесности. Между тем, упомянув орудие труда, он ограничивается замечанием, что символическая деятельность «проникает» «в процесс употребления орудий» и тем самым обеспечивает «появление принципиально новых форм поведения». Л.С.Выготский видит, что «изолированное изучение практического интеллекта и символической деятельности абсолютно неверно. Если у высших животных одно могло существовать без другого, то отсюда естественно вытекает, что совокупность двух систем есть именно то, что должно рассматриваться как характерное для сложного поведения человека» (4, 21). Не называет же он опять-таки то, что в самой действительности служит основанием системной совокупности двух подсистем. В итоге у него получается, что не орудие труда преобразует человеческую деятельность, а непонятно откуда взявшаяся «символическая деятельность», преобразует орудийную деятельность человека. Так, не выдерживая борьбы на два фронта против натурализма и спиритуализма, Л.С.Выготский помимо своего желания оказывается всецело в спиритуалистическом лагере. К сожалению, разъяснение того, как материальное орудие труда становится средством идеализации мира, не через символическую, а через практическую, преобразующую мир и тем самым и самого себя в соответствии с законом и мерой этого самого мира деятельность увело бы нас слишком далеко от обсуждения нашей темы, а потому, оставим пока ее и обратимся к вопросу о возможности «вершинной» «т<�очки> з<�рения> в психофизич<�еской> проблеме». По существу использование специфической «вершинной» логики и представляет собой попытку Л.С.Выготского диалектически снять психофизическую проблему. Вопрос за малым, надо убедиться в том - применим ли данный диалектический ход мысли именно в данном случае? Чтобы ответить на него обратимся к конспекту доклада Л.С.Выготского известному как «Проблема сознания». Вообще, заметим, что публикуемые «Записные книжки» и «Проблема сознания» хронологически и идейно весьма близки друг другу, а потому и рассматриваться должны совместно. Итак, «Наше слово в психологии: от поверхностной психологии — в сознании явление не равно бытию. Но мы себя противопоставляем и глубинной психологии. Наша психология — вершинная психология (определяет не «глубины», а «вершины» личности) (2, 166)» - утверждает Л.С.Выготский. Смысл сказанного Л.С.Выготским очевиден - детерминанты психики надо искать не в физиологических, в частности либидозных, «глубинах» и не на поверхности сознания, а на «вершине», в ядре личности. Все это ни на секунду не подлежит сомнению. Вопрос только в одном, какое это может иметь отношение к решению психофизической проблемы? На наш взгляд ни малейшего. Попытка опереться на понятие личности в решении психофизической проблемы уводит нас от теоретически определенных картезианских категорий тела и души к гораздо более конкретной, и главное не имеющей однозначного теоретического толкования категории личности. Что такое «личность» со всеми ее «вершинными» качествами в терминах тела и души? Она модус телесной или мыслящей субстанции? Или она обладает смешанной психофизической (психофизически нейтральной) природой? Очевидно, что не первое – Л.С.Выготский не вульгарный материалист, столь же очевидно, что и не второе - Л.С.Выготский не вульгарный идеалист, но уж подавно и не третье, ибо Л.С.Выготский не персоналист В.Штерн, который пытаясь встать над схваткой материализма и идеализма, желая «избежать обоих путей и встать на третий… фактически становится тоже на один из двух – путь идеалистической психологии.» (1, 396) Далее, если мы в решении психофизической проблемы делаем ставку на «личность» с ее вершинами, то мы тем самым однозначно вступаем на картезианскую тропу, а значит, либо будем вынуждены вместе с Р.Декартом признать ее принципиальную неразрешимость, либо вместе с тем же Р.Декартом пустимся в донаучные фантазии на почве идеи взаимодействия. И то и другое едва ли могло устроить Л.С.Выготского. Но именно такая перспектива следует из последовательно реализованной идеи «вершинности». Как слово, словесный знак может стать мостом межу мыслящей душой и механически мертвым телом? В той мере, в какой мы рассматриваем внешнюю, чувственную оболочку этого знака, слово всецело принадлежит миру протяженному, и тогда в нем нет ни на грош смысла, и напротив, как только мы начинаем рассматривать его с его смысловой стороны, слово благополучно испаряется до состояния полной бестелесности. Как такое слово-знак способно практически воздействовать на машину человеческого тела, вклинившись в непосредственное отношение механического стимула и механической реакции? Нет ответа… И далее, не стоит забывать, что Р.Декарт считал животных, не говоря уже о растениях чистыми автоматами, бессмысленными и бесчувственными, ибо лишенными души, рефлекторными машинами. Но, если у животного нет души, а есть одна бесчувственная телесность, если нет психики, но одна сплошная «физика», то нет и в принципе не может возникать и никакой специально зоопсихологической психофизической проблемы. Как же тогда прикажете понимать следующее утверждение Л.С.Выготского: «Вся психофизич. проблема, как все остальные проблемы, в зоопсихологии стоят совершенно в ином отношении друг к другу и в ином разрезе, т.е. иначе, чем в психологии человека. Из незнания этого вытекают все ошибки зоопсихологии» (5, 298)? Да так и понимать, как ошибку, но ошибку, за которой стоят более чем серьезные теоретические основания. И характер этих оснований становится совершенно очевиден, если расширить приведенную нами цитату и привести предшествующее ей размышление Л.С.Выготского. «всякая психология (Крылов, <�Кур..зов>, Таланкин), которая не решает и не ставит в центр проблемы слово/мысль – ни на шаг не приближается к материалистич. пониманию психики. Надо найти материалистич. принцип внутри психологии, а не за ее пределами: тот, второй есть предпосылка, а не ось, вокруг которой вращается исследование. Ср. в истории материализм в отношении базиса и надстройки, а не в геогр. среде или бихевиоре, т.е. движениях людей, поставленных5 на место их6 мыслей. Историч. матер. по рецепту quasi маркс. психологии Крылова и других выглядел бы примерно так: идеализм говорил – идеи делают историю, мы говорим – движения, обратной стороной которых является сознание, т.е. реакции7 движут историей. Ерунда!» (Там же.). Это неполиткорректное и нетолерантное «Ерунда!», которое даже настроенный на академический стиль компьютерный MSWord, не выдержал и нервно подчеркнул красной волнистой чертой, дорогого стоит. Вот живой пример живого мышления или, если угодно, пример живого тождества интеллекта и аффекта. Понятное дело, не компьютера, а Л.С.Выготского ;-). Впрочем, шутки в сторону, здесь в этом рассуждении ключ к пониманию того тупика в который невольно уперлась мысль великого теоретика. Перечитаем приведенные слова вновь: «…идеализм говорил – идеи делают историю» - заявляет Л.С.Выготский. Подразумевается, что на самом деле за идеями стоят некоторые объективные материальные обстоятельства, но обстоятельства не внешние вроде географической среды, а внутренние для человеческой истории, а именно отношения, составляющие экономическую структуру общества, его реальный базис. «…по рецепту quasi маркс<�истской> психологии» соответствующая «материалистическая» формула должна выводить сознание из движений, т.е. реакций, «т.е. реакции движут историей. Ерунда!» - резюмирует Л.С.Выготский. Воистину, ерунда, ибо «реакции», скажем тот же коленный или зрачковый рефлекс, являются, пожалуй, даже более внешними обстоятельствами человеческой психической жизни, чем географическая среда и климат - жизни политической. Итак, «реакции» совершенно справедливо отнесены Л.С.Выготским к «внешним» предпосылкам собственно человеческой психики. Выводить из них определения нашего сознания столь же малоперспективно, как в соответствии с известным Фейербаховским афоризмом, непосредственно из природы выводить бюрократа. Что же является в таком случае внутренними детерминантами нашей психической жизни? На роль такой внутренней детерминанты Л.С.Выготский предлагает отношение слово/мысль или что-то вроде этого и отвергает движение или «бихевиор» как нечто категорически неприемлемое, ибо внешнее. Вот и ответ. Для Л.С.Выготского, и отнюдь не только для него одного, телесное движение живого существа равно «реакции». Это даже не обсуждалось, ибо представлялось единственно возможным. Впрочем, в начале тридцатых годов прошлого века, на фоне успехов павловской и бехтеревской физиологии иное понимание было едва ли мыслимо. Самое забавное (или печальное), что, вопреки широко распространенной моде на «активность», нынешняя наука так и не вышла из прокрустова ложа логики «реакции», соответственно отождествление живого движения с совокупностью «реакций» по-прежнему не обсуждается и считается чем-то само собой разумеющимся. Но так понимаемое движение или поведение - «бихевиор», действительно ничем не отличается от реакции маятника на отклонившую его от положения равновесия силу или кислоты на щелочь и оно действительно внешне по отношению к нашей психической жизни. Иначе говоря, перед нами все та же проблема «внешнего» и «внутреннего», которая в виде отношения «внешней деятельности» к деятельности «внутренней» ставила в тупик А.Н.Леонтьева много лет спустя. Из этого умственного тупика есть единственный рациональный выход, не жертвующий теоретическими принципами, теоретической культурой, следование которым собственно только и могло позволить выйти на это противоречие и столь остро его зафиксировать. Этот выход в общей форме предложил Б.Спиноза, а затем, уже в наше время, заново открыл Э.В.Ильенков. Его суть сводится к тому, что психофизическая проблема в ее якобы «деятельностной» формулировке, в виде противоречия «внешней деятельности» и «внутренней деятельности» нисколько не лучше ее классической картезианской формы, что решение проблемы не в декларации некоего («системного») единства того и другого, но в диалектическом тождестве противоположных атрибутов (чувственности или «протяженности» и мышления) в единой чувственно предметной деятельности. (Деятельности предметной, значит: 1. не принужденной извне, но спонтанной, значит 2. не предполагающей существующую a priory оппозицию субъекта и его предмета, но активно полагающую и предмет и субъект самим актом своей спонтанной предметной активности, наконец, 3. не абстрактно шевелящейся, но действующей «по форме» предмета, по градиентам предметного поля.) Вне такого – предметного или деятельностного понимания природы психической жизни (и жизни вообще) - есть только две позиции, позиция вульгарного материализма, отождествляющая психическую активность с активностью желчного или мочевого пузыря, или в «остросовременной» версии “cognitive science” в виде компьтероподобной вычислительной «активности» нейронных сетей, и позиция вульгарного идеализма, «объясняющего» или «понимающего» психику как совокупность имманентных свойств невесть откуда взявшихся «субъекта», «речи», «души», «психики» или «личности»8. Итак, как же после всего сказанного мы могли бы резюмировать дискуссию между Учителем и Учеником? Да так, что – перед нами не дискуссия противников, стоящих на принципиально разных теоретических и мировоззренческих позициях, но своего рода внутренний диалог, теоретическая рефлексия единомышленников. Этим мы вовсе не утверждаем, что диалог носил бесстрастно академический характер, что в академических аргументах не звучали ноты вполне аффективные. Поиск истины совершается не бесстрастными вычисляющими процессорами (которые и то не могут обойтись без кулера – охладителя), но живыми, глубоко чувствующими, страстными людьми. Тем более, что напряжение мысли было столь велико, что здесь просто не могло не «искрить». По большому счету данная дискуссия – классический пример неизбежного конфликта гениального учителя с конгениальным учеником. Дают ли опубликованные материалы основания для утверждения, что кто-то из них был, если и не вполне прав, то существенно ближе к истине, чем его оппонент? Едва ли. Анализ показывает, что позиция обоих дискутантов была исключительно близка и в их сильных, и в их относительно слабых позициях. Сила и правота Л.С.Выготского была в диалектическом методе, который он наиболее квалифицированно и последовательно из всех своих современников-психологов пытался реализовать в построении новой, научной психологии, но и слабость Л.С.Выготского была в том, что ему так до конца и не удалось реализовать этот метод в своем исследовании. То же слово в слово можно повторить и о А.Н.Леонтьеве. *** Л.С.Выготский не просто открыл феномен зоны ближайшего развития, но практически продемонстрировал сколь мощным может быть развивающий эффект такой зоны, когда она создается личностью такого масштаба, какою был он сам. В этом разгадка рождения блестящей плеяды исследователей, известных как «Школа Выготского». Но из этого обстоятельства необходимо следовала и перспектива такого расхождения и такого теоретического конфликта, какой произошел у него с его учеником и другом А.Н.Леонтьевым, а в последствии по существу у них обоих с Э.В.Ильенковым9. Последний реально не принадлежа, ни к «школе Выготского», ни к «школе Леонтьева» и даже формально не считаясь психологом, смог, опираясь на диалектику Маркса и материализм Спинозы сделать следующий решающий шаг к созданию материалистической теории человека, к теории революционного гуманизма. Иммануил Кант очевидно состоялся бы в качестве одного из величайших философов своей эпохи даже в том случае, если бы в силу тех или иных причин, вслед за ним на сцену не вышел бы такой его ученик как Фихте, со своими вызывавшими досаду возражениями и дополнениями к идеям учителя, за которым, в свою очередь, не взошли бы ничуть не менее колючие звезды Шеллинга и Гегеля. Теоретическая мощь мысли Канта была столь велика, что она не могла не породить не только бесчисленных «верных учеников» и эпигонов, но и конгениальных оппонентов. Так исторически появилось на свет не только кантианство как таковое, с бесчисленными клонами неокантианцев, так родилась немецкая классическая философия, как вершина классической философской мысли. Мы убеждены, что в случае с Л.С.Выготским мы имеем дело с событием подобного же исторического масштаба. Он инициировал рождение не только того, что сегодня называют «культурно-исторической» психологией, объективно Л.С.Выготский стал отцом-основателем культурно-исторического явления гораздо большего масштаба – феномена, который по праву войдет в историю мировой культуры как русская классическая или диалектическая психология. |
Похожие:
 |
Учреждение образования «гродненскиигосударственныи университет имени... Рецензенты: кандидат психологических наук, доцент Г. Ф. Михальченко; кандидат психологических наук, доцент П. А. Ковалевский; доктор... |
|
Деформации личности педагога Научный редактор – кандидат психологических наук, член редакционного совета журнала «Вопросы психологии» Щур В. Г |
|
Психология и методика ускоренного обучения Доктор психологических наук, проф., академик пани с. И. Съедин Доктор психологических наук, проф., академик авн в. В. Сысоев Доктор... |
|
Государственное образовательное учреждение высшего профессионального... Зайнаб Биишевой Р. Б. Сабекия; кандидат психологических наук, доктор педагогических наук, профессор Р. М. Фатыхова (Башкирский государственный... |
|
1. введение. История нлп Образование: факультет психологии мгу, кандидат психологических наук (мгу), доцент, стаж работы – 34 года, тел: 8777 352 1987 |
 |
Программа «Детство» Руководители авторского коллектива — кандидат педагогических наук, профессор Т. И. Бабаева, доктор педагогических наук, профессор... |
|
Учебное пособие по разделу «Психология личности» курса «Общая психология» для студентов Рецензенты: кандидат психологических наук, доцент кафедры общей и социальной психологии Гргу им. Я. Купалы Т. К. Комарова |
|
Учебное пособие по разделу «Психология личности» курса «Общая психология» для студентов Рецензенты: кандидат психологических наук, доцент кафедры общей и социальной психологии Гргу им. Я. Купалы Т. К. Комарова |
|
Р. Р. Гарифуллин Автор книги кандидат психологических наук Рамиль Рамзиевич Гарифуллин. В учебном пособии представлен курс лекций по психологии художественного... |
|
Любовь небесного цвета Кандидат исторических наук (1950), кандидат философских наук (1950), доктор философских наук (1960), профессор (1963), академик Российской... |