Заглавие статьи
|
Многокультурная модернизация: эволюция теоретических взглядов
|
Автор(ы)
|
Э. А. ПАИН
|
Источник
|
Общественные науки и современность, № 6, 2009, C. 37-54
|
Рубрика
|
|
Место издания
|
Москва, Россия
|
Объем
|
71.6 Kbytes
|
Количество слов
|
8575
|
Постоянный адрес статьи
|
http://www.ebiblioteka.ru/browse/doc/21053214
|
Многокультурная модернизация: эволюция теоретических взглядов
Автор: Э. А. ПАИН
Ныне во всем мире заметен огромный интерес к исследованию воздействия этнокультурных, религиозных, цивилизационных и иных особенностей различных стран и регионов на идущие там социально-экономические и политические процессы. Ибо устойчивость локальной специфики к вроде бы универсальным глобальным изменениям становится все более заметной. Исследования этого факта оказали существенное воздействие на теорию модернизации, изменения в которой возникли еще в середине XX в., способствуя появлению различных версий концепции многокультурной модернизации. Мне уже доводилось писать о том, что эти сюжеты слабо или неадекватно отражены в российском обществоведении: роль культурных особенностей в процессе модернизационных изменений у нас либо мифологизируется (им придается смысл некоего мистического, фатального фактора), либо, напротив, полностью игнорируется [Паин, 2008а, с. 5 - 19]. В данной статье я хотел бы, во-первых, отразить свое видение эволюции теории модернизации, особенно ее изменений, обусловленных воздействием идеи культурного многообразия мира. Во-вторых, отдельно рассмотреть ситуацию в ряде посткоммунистических стран, которая недостаточно изучена именно в контексте взаимосвязей модернизационных трансформаций с конкретными культурными комплексами.
От кризиса классических подходов к неомодернизму
На рубеже 1960-х-1970-х гг. идея модернизации подверглась серьезной критике. Классической в то время ее версии, развиваемой почти полтора века многими мыслителями от Г. Спенсера и Д. Белла до М. Вебера, У. Ростоу и К. Керра, ставилось в вину эмпирическое несоответствие постулатов и реальности, наблюдаемой в странах "третьего мира", подвергшихся модернизации в значительной мере под давлением внешних сил. Форсирование модернизационных процессов сопровождалось разрушением традиционных институтов и жизненных укладов, что нередко влекло за собой социальную дезорганизацию, хаос, аномию, рост девиантного поведения и преступности. В ходе такой модернизации не удалось преодолеть и нищету, масштабы которой даже увеличились. Не только не исчезли, но и широко распространились авторитарные и диктаторские режимы, обычным явлением стали войны и народные волнения, возникли новые формы религиозного фундаментализма, национализма, тройбализма.
Паин Эмиль Абрамович - доктор политических наук, генеральный директор Центра этнополитических исследований, профессор Государственного университета - Высшей школы экономики.
стр. 37
На эти и иные контрмодернизационные процессы в развивающихся странах, приводившие к отторжению "институциональных систем, способных адаптироваться к продолжающимся изменениям, новым проблемам и требованиям", одним из первых обратил внимание Ш. Эйзенштадт [Eisenstadt, 1966, р. 434 - 435].
Далее были признаны неприемлемыми и многие теоретические постулаты теории модернизации. Прежде всего отмечался архаизм концептуального аппарата первых версий модернизма, базировавшийся на эволюционистских представлениях XIX в. об однолинейности исторического развития и жесткой универсальности для всего человечества целевых моделей организации общества. К середине XX в. эти постулаты стали неприемлемыми. Исследователи указывали, что реальные процессы модернизации менее оптимистичны, чем казалось классикам этой теории. При этом речь шла не только о существовании преград, барьеров, "трений" в контексте исторического развития, но и о высокой вероятности срывов модернизации, попятных движений, чередовании реформ и контрреформ.
Критика концепций классического модернизма в 1970-х гг. также поставила под сомнение гипотезу эволюционистов о строгой последовательности стадий модернизации. Эта гипотеза не подтверждалась историческими исследованиями, что дало основание оппонентам рассматривать ее как перефразированное телеологических представлений о некой внешней божественной предопределенности единого пути развития. Был отмечен и факт, что новые формации не во всем могли быть определены как более прогрессивные по сравнению с предыдущими. Напротив, новые модели отношений поначалу почти всегда сопровождались регрессом в тех или иных сферах жизни. Так, в Европе переход от рабовладельческой стадии к феодальной был сопряжен на ранних этапах последней со значительными потерями в культуре, искусстве, производительности труда и т.п. Подверглась ревизии и сама идея универсальности исторических формаций (рабовладельческой, феодальной, капиталистической), поскольку их реальное воплощение в разных регионах и обществах было неодинаковым.
Подмечая неадекватность теории модернизации историческим фактам, ее критики, и прежде всего представители постмодернистской школы (Ж. Деррида, М. Фуко, Р. Барт и др.), обращали внимание на то, что образ истории, представленный в эволюционных моделях, искусственно сконструирован представителями западной культуры, приписывающими свойства и особенности своей истории и культуры всему остальному миру. Ими была поставлена задача деконструкции истории, ее очищения от вестернизованных моделей и мифов. Идеи постмодернизма поначалу оказались чрезвычайно привлекательными в интеллектуальных кругах в силу не только их новизны и оригинальности, но и присущего им пафоса борьбы с "культурным империализмом".
Однако аналогичные упреки в излишней вестернизированности классических теорий модернизации в 1960-х-1970-х гг. все громче раздавались и в лагере их приверженцев. С точки зрения Эйзенштадта, именно в то время стало особенно зримым противоречие между уникальностью Запада как особого культурного ареала и его ролью "эталона" для остального мира. Это противоречие не было столь очевидным на ранних стадиях распространения модернизации за пределами Европы, например во времена Вебера. Лишь после Второй мировой войны, особенно после деколонизации, появления новых государств и их втягивания в процесс модернизации стали проявляться громадные различия в формах, темпах и последовательности стадий модернизации в разных странах [Eisenstadt, 1966].
Впоследствии выяснилось, что некоторые локальные модели модернизации оказались успешными и конкурентоспособными за пределами западной цивилизации, что позволило Эйзенштадту выдвинуть идею множественной, многолинейной модернизации (multiple modernities) [Eisenstadt, 2000]. Произошло это, правда, после того, как кризис модернизма был преодолен. На рубеже же 1970-х-1980-х гг. многим казалось, что данный подход будет похоронен и его заменит либо постмодернизм, либо теория миросистем, предполагающая жесткую закрепленность стран в глобальном разделе-
стр. 38
нии труда и, следовательно, невозможность догоняющего развития [Wallerstein, 1976, р. 131 - 135].
Между тем представления о кончине модернизма были преждевременными. К середине 1980-х гг. произошло оживление интереса к теории модернизации, сопровождаемое изменением характера научных дискуссий. Это было связано прежде всего с переменами мировой геополитической обстановки, вызванными распадом лагеря социализма и стремлением посткоммунистических обществ "вернуться" в Европу. Постмодернизм не смог ответить на вопросы, поставленные новым витком процесса догоняющей модернизации. В рамках обозначенной парадигмы с ее отказом от идеи предсказуемости общественного развития и противопоставлением ей идеи деконструкции истории было невозможно выдвинуть концепцию, пригодную как для научного прогнозирования, так и для объяснения существующих проблем. В теоретическом аспекте постмодернизм постепенно вытесняется из сферы социологического знания и находит свою нишу в области литературы, архитектуры и искусства. В политической же практике конца XX в. он и вовсе стал знаменем антиглобалистских, анархических, леворадикальных и даже религиозно-фундаменталистских движений и сил.
Теория модернизации, наоборот, оказалась в это время весьма продуктивной для объяснения новых исторических процессов. Как отмечал один из лидеров движения за обновление этой теории, "игнорировать понятие модернизации в настоящее время было бы такой же роковой ошибкой, как и ставить ее в центр внимания при изучении социальных изменений, происходивших в 1960-х гг." [Tiryakian, 1985, р. 132]. Новые версии теории модернизации вобрали в себя некоторые идеи основных оппонентов, например постмодернизма, включив в свои схемы сам термин "постмодерн" в качестве высшего этапа модернизационных процессов и начала некоего нового цикла исторического развития, с иным соотношением материальных и духовных ценностей. В модернизационные модели были инкорпорированы также и некоторые элементы теории миросистем, хотя присущий ей жесткий геополитический детерминизм был опровергнут.
Важнейшим стимулом для обновления теории модернизации стало привлечение и осмысление новой эмпирической базы. Ведь даже в середине XX в. все идеи этой теории (как и конкурирующих концепций) опирались лишь на аргументы истории, точнее, на выдвинутые разными авторами и по разным методикам версии истории человечества. Но с 1980-х гг. теория модернизации первой сумела опереться на социологические, кросскультурные исследования, представившие обширный материал для выводов о специфических и универсальных закономерностях развития обществ. Такая информация собирается по единой методике, пригодной для корректных сопоставлений1. У исследователей появился шанс выстроить континуум отличающихся своими локально-цивилизационными и стадиальными особенностями обществ:
- с давними историческими традициями модернизации;
- переживших форсированную социалистическую модернизацию;
- развивающихся, только вступивших на путь индустриальной модернизации;
- немодернизированных, архаичных.
Сравнительные исследования выявили по крайней мере неслучайный характер некоторых базовых переменных модернизационных трансформаций. Стала, например, очевидной практически универсальная зависимость между изменением технологических укладов (аграрного, индустриального, а с конца 1980-х гг. и нового постиндустриального) и рядом социальных процессов: урбанизацией, изменением социальной и демографической структуры населения и т.п. Все это вывело теорию модернизации из плена сугубо умозрительных рассуждений философов и политологов. У нее появилась более строгая методологическая база, использующая новые социометрические и эко-
1 С 1981 г. ежегодно проводятся исследования фонда World Values Survey (WVS), охватывающие в разные годы от 52 до 88 стран мира. Примерно в то же время начались и ежегодные сравнительные социологические и кросскультурные исследования по программам GlobalNR и Gallup International, охватывающие 60 и более стран.
стр. 39
номические методы анализа социальных и экономических процессов. В таких условиях в 1980-х-1990-х гг. стала складываться теория неомодернизма (Ш. Эйзенштадт, Э. Тирякян, П. Штомпка, Р. Инглхарт и др.).
Сравнивая его с классической версией теории модернизации, П. Штомпка отмечает, что "реанимированная и пересмотренная теория модернизации учла опыт посткоммунистического мира и действительно видоизменила, смягчила свои ключевые положения" [Штомпка, 1996, с. 179]. На мой взгляд, это - точное определение, имеющее немало подтверждений. Во-первых, неомодернизм освободился от рудиментов классического эволюционизма: он не постулирует какую-то единственную конечную цель развития, но допускает обратимость характера исторических изменений. Как неоднократно отмечал в связи с этим Инглхарт, все попытки предсказать некий "конец истории" лишь тешили гордыню предсказателей, но оказывались ошибочными. Поведение человека, не говоря уже об обществе, столь многогранно и подвержено влиянию столь многих факторов, действующих на разных уровнях, что любой попытке выступить с точным прогнозом итогов исторического пути грозит неудача [Inglehart, 1977; 1990].
Во-вторых, модернизация в новых редакциях ее теории стала рассматриваться как исторически ограниченный процесс, узаконивающий универсальную целесообразность лишь узкого набора институтов и ценностей современности. Для Ю. Хабермаса, например, их перечень сводится в основном к развитию гражданских прав и свобод [Habermas, 1985]. Для А. Мартинелли - к стремлению современных обществ к новациям, а также в "растущей структурной дифференциации обществ и формировании суверенных национальных государств" [Мартинелли, 2006, с. 23]. Чаще ученые не ограничиваются одним-двумя признаками и стараются выстроить многоярусную структуру индикаторов модернизации, описывающих основные сферы человеческой деятельности (социальную, экономическую, политическую, демографическую, идеологическую и др.). Большинство аналитиков включают в минимальную корзину условий модернизации такие признаки, как рынок, образование, разумное администрирование, правовые институты.
В-третьих, была обоснована взаимосвязь двух форм модернизации: управляемой, инициируемой элитой (project modernity), и органичной, базирующейся на стихийной диффузии (распространении, заимствовании) культурных норм и ценностей [Мартинелли, 2006]. Было доказано, что эффективность управляемой модернизации зависит не только от желания и воли политической элиты, но и от ее способности мобилизовать массы. А на поздних этапах модернизации, особенно при переходе к постмодерну, в качестве движущей силы модернизации уже выступает не столько политическая элита, сколько инициатива общества. Исторически модернизация "сверху" сменяется модернизацией "снизу". В то же время на всех этапах модернизации возможны ситуации, при которых инициативам "снизу" либо противостоят инертные и консервативные "верхи", либо инициативы "верхов" разбиваются об инертность "низов". Органичная модернизация зависит от готовности обществ-реципиентов к освоению инноваций, заимствуемых у других культур. Это означает наличие социальных групп или сил, заинтересованных в перенесении новшеств в новую культурную среду и способных к их распространению, внедрению и защите. Диффузия инноваций связана и с состоянием социально-культурной почвы в стране реципиенте, которое характеризуется множеством параметров, например наличием каналов вертикального и горизонтального распространения инноваций [Паин, 1987; 2004].
В-четвертых, в отличие от классических концепций модернизации, акцентировавших ее эндогенные, имманентные факторы, неомодернизм обратил внимание на роль ее экзогенных факторов - геополитических и внешнеэкономических условий развития стран мира. В этом отношении оказались полезными и многие идеи И. Валлерстайна и его теории миросистем. Она была применена как для геополитического ранжирования стран модерности, постмодерности и "третьего мира", так и для объяснения некоторых аспектов взаимоотношений между государствами - центрами миросистем и странами полупериферии, периферии и внешней арены [Валлерстайн,
стр. 40
2006]. Благодаря чему в научный обиход вошел термин "периферийная модернизация". А сама идея иерархичности мировой политической и экономической системы была согласована с имманентными для теории модернизации концепциями исторических волн и демонстрационного эффекта - одного из основных механизмов диффузии культурных норм от центра к периферии в условиях "органической модернизации" [Berman, 1983, р. 15]. Закономерности такого распространения инноваций хорошо изучены и многократно подтверждались социогеографическими исследованиями [Хаггет, 1979, с. 344; Хегерстрандом, 1979, с. 86 - 111].
Правда, у Валлерстайна идея глобальной иерархии приобрела черты роковой предопределенности, поскольку периферийные страны, по его мнению, обречены на отставание2. Поэтому его единомышленники считали, что бедность отдельных стран не имеет внутренних причин - в ней повинен глобальный капитализм. На этой же идее базировались выводы апологетов "теории зависимости", утверждавших, будто страны "третьего мира" избавятся от эксплуатации, если уйдут с мирового рынка. Однако историческая практика опровергает эти выводы, поскольку наименее вовлеченные в мировую экономику страны демонстрировали и наименьшие экономические успехи. С середины 1990-х гг. "теория миросистем", рождавшаяся в процессе критики теорий модернизации, сама оказалась под огнем ожесточенной критики со стороны экономистов и социологов вне зависимости от их отношения к теории модернизации. Многочисленные исследования середины 1990-х гг. (Ж.-Л. Барро, С.-М. Липсет и др.) убедительно доказали, что глобальное разделение труда вовсе не замораживает статус периферийных стран. Напротив, оно-то как раз и позволяет им завоевать новые позиции в мировой экономике и стимулирует внутреннее социально-политическое развитие [Инглхарт, 2008", с. 51].
В-пятых, неомодернизм освободился и от доминирования сугубо западнической модели. Не отрицая значения "демонстрационного эффекта" как важнейшего стимула к обновлению, он вместо единого образца для подражания выдвигает принцип "движущихся эпицентров современности" [Tiryakian, 1985, р. 132]. Каждая реформирующаяся нация сама выбирает для себя образцы для подражания. Например, для Азербайджана образцом в каких-то одних сферах модернизации может быть, скажем, Турция или Россия, а в других - Китай или Норвегия, доказывающая своим примером ошибочность слишком жестких трактовок идеи "ресурсного проклятия".
Наконец, если ранние версии теории модернизации противопоставляли современность традиционным обществам и рассматривали традиции исключительно как преграду для развития, то в неомодернистских построениях антитрадиционалистская рефлексия сменилась представлениями о модернизационном потенциале традиций. Как отмечал Штомпка, "необходимо выявлять "традиции модернизации" и брать их на вооружение для дальнейших преобразований" [Штомпка, 1996, с. 183]. Стала очевидной ошибочность прямого противопоставления традиций и инноваций, и не только потому, что современные общества включают в себя многие традиционные элементы: традиционные общества, в свою очередь, нередко обладают такими чертами, которые потом считаются современными. Кроме того, выяснилось, что сама модернизация нуждается в опоре на традицию, поскольку традиционные символы и формы лидерства могут оказаться жизненно важной частью ценностной системы, на которой основывается модернизация [Gusfield, 1966].
Таким образом, главным постулатом новой парадигмы модернизации явилось признание возможности многообразия моделей исторического развития, обусловливающего различие траекторий модернизационных трансформаций в зависимости
2 Такой вывод противоречит историческим фактам. Еще С. Роккан сформулировал "великий парадокс развития Европы". Он состоит в том, что наиболее сильные и долговечные политические системы в новое время возникли как раз на периферии миросистемы античного мира (Римской империи), тогда как ее центральные районы (территории Италии и Германии) до середины XIX в. оставались разрозненными и разобщенными. В экономическом отношении бывший центр - Италия, долгое время отставала от стран бывшей периферии [Rokkan, 1969, р. 53 - 73].
стр. 41
от стартовых условий, исторического опыта и особенностей культуры разных стран. В таком виде теории модернизации сделали первый шаг в сторону конвергенции со своими давними научными антиподами - цивилизационными теориями. Однако данный сюжет целесообразно предварить рассмотрением, хотя бы в самом общем виде, этих концептуальных построений.
|
