Как специфический феномен русской культуры




Скачать 238.71 Kb.
Название Как специфический феномен русской культуры
Дата публикации 28.09.2014
Размер 238.71 Kb.
Тип Документы
literature-edu.ru > Литература > Документы


РУССКАЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ

КАК СПЕЦИФИЧЕСКИЙ ФЕНОМЕН РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ
Наша русская интеллигенция, настолько характер­ная, что дала иностранным языкам специфичес­кое слово intеlligentsia (в транскрипции русского слова)...

Вересаев, 1945
Что такое русская интеллигенция? Можем ли мы считать, что это нечто в сущности аналогичное тому, что именуется интеллигенцией или интеллектуала­ми на Западе? Иначе говоря; можем ли мы считать, что русский интеллигент — это просто-напросто русский ва­риант западного интеллектуала? Или же мы долж­ны видеть в русской интеллигенции существенно отлич­ное явление — пусть порожденное западной культурой, встречей России и Запада, но развившееся в нечто ори­гинальное и специфическое, в нечто принципиально от­личное от исходной модели?

Ответы на этот вопрос могут быть кардинально раз­личными.

В западной перспективе русские интеллигенты могут восприниматься как нечто тождественное западным ин­теллектуалам: нередко здесь видят одно и то же явление.

В русской же перспективе, напротив, здесь видится нечто отличное и даже специфическое для русской куль­туры: в предельном случае русский интеллигент и запад­ный интеллектуал могут восприниматься даже как по­лярно противоположные явления.

Слово «интеллигенция» — западного происхождения, и оно могло появиться в России только в контексте запад­ного культурного влияния1. Однако специфика русской культуры в том и состоит, что она одновременно и похожа, и не похожа на другие культуры. Поэтому всегда воз­можно описать русскую культуру в тех же терминах — по той же модели, — что и какую-то другую культуру, но ка­кие-то специфические черты русской культуры будут не­избежно игнорироваться в этом случае, останутся вне по­ля зрения исследователя [ср.: Б. Успенский, 1985, 12—14}.

Полагаю, что русская интеллигенция представляет со­бой специфически русский культурный феномен. Это явление типичное для русской культуры — действитель­но, здесь как в фокусе сосредоточены едва ли не наибо­лее характерные ее особенности.

В чем вообще своеобразие русской культуры? Как это ни странно — в ее пограничности.

Это кажется парадоксом: ведь граница, по нашим представлениям, не имеет пространства или ограничена в своих размерах — строго говоря, это условный рубеж, черта. Между тем речь идет о стране, занимающей самую большую территорию в мире и притом отличающейся удивительным — для такой территории — единообрази­ем культурных стандартов.

И тем не менее это так. Культура связана вообще не столько непосредственно с объективной действительнос­тью (в данном случае — с действительностью географи­ческой), сколько с осмыслением этой действительности: именно осмысление действительности, авторефлексия, формирует культуру2. Россия осмысляет себя как погра­ничная территория — в частности, как территория, нахо­дящаяся между Востоком и Западом: это Запад на Вос­токе и вместе с тем Восток на Западе3. Кажется, что это — стабильная характеристика России: уже в древней­ших русских хрониках Русь характеризуется как страна, которая лежит на пути «из варяг в греки», и, соответ­ственно, древнейшее описание русских обычаев в тех же хрониках дано в остраненном описании, в перспективе потустороннего наблюдателя, где «свое» описывается как чужое и странное (имею в виду сказание о хождении на Русь апостола Андрея в «Повести временных лет»)4.

Русская культура всегда была ориентирована на чу­жую культуру. Вначале – после крещения Руси — это была ориентация на Византию: вместе с христианством Русь принимает византийскую систему ценностей и стремится вписаться в византийскую культуру.

И точно так же в XVIII в. Россия осмысляет себя как часть европейской цивилизации и стремится приспосо­биться к западноевропейскому культурному эталону. Ра­нее Русь (Россия) осмысляла себя как часть визан­тийской ойкумены, теперь же она входит в европейскую культурную сферу: подобно тому, как раньше принима­лась византийская система ценностей, теперь принима­ется западноевропейский культурный ориентир.

Пограничный, порубежный характер определяет, так сказать, двойное самосознание русской культуры, двой­ную точку отсчета. В условиях ориентации на западную культуру в разных перспективах, под разными углами зрения здесь может видеться и Запад, и Восток. Отсюда мы постоянно наблюдаем в России либо тяготение к за­падной культуре, либо, напротив, осознание своего осо­бого пути, то есть стремление отмежеваться, сохранить­ся. Так или иначе — в обоих случаях — Запад, западная культура, выступает как постоянный культурный ориен­тир: это то, с чем все время приходится считаться5.

Отсюда — ускоренное развитие: быстрое усвоение чу­жих культурных ценностей и вместе с тем культурная гетерогенность русского общества, расслоение культур­ной элиты и народа, которые говорят на разных языках, принадлежат к разным культурам. И отсюда же, в свою очередь, особое явление русской интеллигенции — со столь характерным для нее чувством вины или долга пе­ред народом6.

Русская интеллигенция ориентирована на западную культуру, и уже это обстоятельство очевидным образом от­личает русского интеллигента от западного интеллектуала (для которого Запад не может быть культурным ориенти­ром). Она принадлежит западной культуре, но эта принад­лежность имеет особую социальную функцию, особый характер общественного служения (которую, опять-таки, она не могла бы иметь на Западе); интеллигенция представляет западную культуру, однако реципиентом этой культуры должен быть русский народ — при всей неопределенности и исторической изменчивости этого понятия.

Феномен интеллигенции трудно определить — в част­ности, трудно выделить характерные черты, определяю­щие поведение интеллигента, — поскольку сама интелли­генция не стремится определиться как социальная груп­па: она скорее стремится определить свое отношение к другим социальным явлениям. Поэтому она находится в зависимости от этих явлений (которым она себя проти­вопоставляет или на которые, напротив, ориентируется). Но явления эти не стабильны, их содержание, в свою очередь, находится в определенной зависимости от исто-рико-культурного контекста, и это отражается на содер­жании понятия «интеллигенции»7.

Таким образом, интеллигенция характеризуется не столько какими-то самостоятельными и имманентными признаками (которые позволили бы констатировать на­личие или отсутствие данного явления вне зависимости от историко-культурного контекста), сколько противопо-ставленностью другим социальным явлениям. Интелли­генция прежде всего осмысляет себя в отношении к влас­ти (в частности, к царю как олицетворению власти) и к народу. Отношение к власти и к народу определяет, так сказать, координаты семантического пространства, положительный и отрицательный полюсы: интеллиген­ция противопоставляет себя власти, и она служит народу (которому она тем самым фактически также себя проти­вопоставляет). При этом и понятие власти (в частности, представление о монархе), и понятие народа с течением времени могут менять свое содержание, на разных исто­рических этапах они могут приобретать совершенно раз­личный смысл — и это, естественно, отражается на пове­дении интеллигенции; тем не менее сама противопостав-ленность, сама структура отношений — сохраняется.

В дальнейшем я буду говорить именно об отношении к власти. Оно, это отношение, как мне кажется, сформи­ровало русскую интеллигенцию, и вместе с тем здесь, может быть, всего нагляднее проявляется различие меж­ду русским интеллигентом и западным интеллектуалом.

Как я говорил, Россия всегда была эксплицитно ори­ентирована на чужую культуру. Сперва это была ори­ентация на Византию, затем — на Запад. Реформы Вла­димира Святого, ознаменовавшие приобщение Руси к византийской цивилизации, и реформы Петра I, декла­рировавшие приобщение России к цивилизации западно­европейской, обнаруживают принципиальное сходство;

реформы эти, в сущности, аналогичны по своему ха­рактеру — меняется лишь культурный ориентир. В од­ном случае провозглашается принцип «ех Оriente luх», в другом — «ех Оссidente 1uх», однако в обоих случаях ценности задаются извне, и это с необходимостью пред­полагает сознательное усвоение чужих культурных мо­делей и концептуальных схем. Проблема старого и ново­го предстает при этом как проблема своего и чужо­го, культурное развитие осознается как освоение чужого опыта.

Однако, попадая на русскую почву, эти модели, как правило, получают совсем другое наполнение, и в ре­зультате образуется нечто существенно новое, — непо­хожее ни на заимствуемую культуру (то есть культу­ру страны-ориентира), ни на культуру реципиента. В ре­зультате — пусть это не покажется парадоксом — именно ориентация на чужую культуру в значительной степени способствует своеобразию русской культуры8.

Действительно, в результате ориентации на чужой культурный эталон в Россию приходят те или иные текс­ты (как в узком лингвистическом, так и широком семио­тическом смысле этого слова) — тексты, служащие выра­жением усваиваемой культурной традиции. Однако эти тексты функционируют здесь вне того историко-культур-ного контекста, который в свое время обусловил их появление; более того, они и заимствуются, собственно, для того, чтобы воссоздать здесь соответствующий культур­ный контекст. Культурная установка, идеологическое за­дание опережают реальность и призваны, собственно, со­здать новую реальность. Попадая в новый контекст, текс­ты эти неизбежно приобретают иное содержание,— можно сказать, что они начинают жить новой жизнью.

Сказанное верно и в отношении феномена русской интеллигенции. Нет никакого сомнения в том, что рус­ская интеллигенция и западный интеллектуализм имеют общие корни: они восходят к одному и тому же источ­нику, и русская интеллигенция возникает в процессе трансплантации западной культуры. Тем не менее, как я попытаюсь показать, в России создается нечто суще­ственно отличное от того, что имеет место на Западе.

Одним из фундаментальных признаков русской ин­теллигенции является ее принципиальная оппозицион­ность к доминирующим в социуме институтам. Эта оп­позиционность прежде всего проявляется в отношении к политическому режиму, к религиозным и идеологиче­ским установкам, но она может распространяться также на этические нормы и правила поведения и т. п. При из­менении этих стандартов меняется характер и направ­ленность, но не качество этой оппозиционности. Именно традиция оппозиции, противостояния объединяет интел­лигенцию разных поколений: интеллигенция всегда про­тив — прежде всего она против власти и разного рода деспотизма, доминации. Соответственно, например, рус­ская интеллигенция — атеистична в религиозном обще­стве (как это было в императорской России) и религи­озна в обществе атеистическом (как это было в Совет­ском Союзе). В этом, вообще говоря, слабость русской интеллигенции как идеологического движения: ее объ­единяет не столько идеологическая программа, сколько традиция противостояния, то есть не позитивные, а не­гативные признаки. В результате, находясь в оппозиции к доминирующим в социуме институтам, она, в сущноста, находится в зависимости от них: при изменении стандартов меняется характер оппозиционности, кон­кретные формы ее проявления9.

Сказанное, как кажется, отличает русскую интеллиген­цию от западного интеллектуализма. Западные интеллек­туалы в гораздо большей степени объединены идеологи­ческой традицией, которая восходит в конечном счете к идеологии Просвещения, — в частности, верой в прогресс. Для русского интеллигента идея прогресса сама по себе не существенна (хотя она может быть очень существенна в определенные исторические периоды): русский интел­лигент может верить в прогресс (в известный период) так же, как он может верить в Бога (в другой период). Все зависит от того, чему противостоит эта вера.

Исторически традиция идеологического противостоя­ния русской интеллигенции определяется, по-видимому, оппозиционностью по отношению к политическому ре­жиму царской России. В дальнейшем оппозиционность становится самодовлеющим фактором, который распро­страняется и на другие доминирующие в социуме инсти­туты и может принимать самые разнообразные формы, — принцип противостояния, однажды усвоенный, ищет за­тем возможностей для своей реализации.

Именно оппозиция «интеллигенция — царь» лежит у истоков русской интеллигенции: русская интеллигенция возникла в условиях противостояния царской власти, царскому режиму. Иначе говоря, оппозиция по отноше­нию к царской власти сформировала русскую интелли­генцию.

Более того, русская интеллигенция возникла в усло­виях противостояния типичному царю, царской власти как регулярному институту, как системному явлению русской государственной машины.

Можно сказать, что типология царя появляется в но­вейшей русской истории относительно поздно — лишь при Николае I. До 1825 г. русские монархи — индивиду­альны и очень отличаются друг от друга. Смена правле­ния каждый раз знаменовала новую эпоху, целиком и полностью зависящую от личности монарха. Иначе гово­ря, отсутствовала традиция регулярности, порядка, свя­занного с царской властью как организующим принци­пом: в частности, не существовало упорядоченной тради­ции престолонаследия, то есть передачи власти. Вплоть до Николая I обычным способом передачи власти был государственный переворот (совершаемый гвардейскими офицерами), и восстание декабристов, вообще говоря, вписывается в эту традицию. В результате на троне мог­ло оказаться лицо, не имеющее никаких прав на пре­стол, как, например, Екатерина II (и это объясняет, меж­ду прочим, появление самозванцев [ср.: Б. Успенский, 1982/1996, 150 ел. — наст. изд., 158 cл.]). Не случайно Пушкин мог утверждать, что все Романовы — революци­онеры [Пушкин XII, 335, 178; ср.: Лотман и Успенский, 1975/1996, 415, 502, примеч. 3]; если иметь в виду при этом, что династия Романовых фактически прекратила свое существование после Елизаветы (поскольку Павел I не был сыном Петра III), то мы должны заключить, что революционность является не генетическим, а типологи­ческим признаком русских монархов описываемого пе­риода.

До 1825 г. ключевое понятие, описывающее стиль царствования Романовых, — эксцесс, и только в эпоху Николая I складывается образ законного царя, что под­разумевает не только его легитимность, но и нали­чие регламентирующей базы самодержавного правления. Сделав своей целью достижение такой всеобъемлющей упорядоченности, Николай I впервые опирается не на временную (и легко сменяемую) команду фаворитов, но создает безликую государственную машину, основанную на регламентации и порядке, которая должна пережить его самого и перейти к наследнику. (В этой связи пока­зательно, что из русских государей новейшего периода он также первый, кто с самого начала и ответственно воспитывал старшего сына как своего преемника.)

Можно сказать, что отношения личности и государя в дониколаевскую эпоху строились по религиозной модели. Апелляция к царю, как и к Богу, могла остаться безответной, могла вызвать совершенно непредсказуе­мую (в том числе негативную) реакцию, но любой ис­ход лишь подчеркивал личностный и принципиально не кодифицируемый тип самих отношений. Отношение к царю при этом аналогично религиозному отношению к Богу. Между тем, в николаевскую эпоху на смену рели­гиозной приходит магическая модель, суть которой за­ключается в том, что желаемый результат обеспечивает­ся только правильным поведением. Отношения с госуда­рем в эту эпоху заменяются отношением с государством как с упорядоченной системой (что предусматривает рез­ко повышенное значение формальной, бюрократической стороны); и в новых условиях, разумеется, возможен лич­ный контакт с царем, но царь — в подавляющем боль­шинстве случаев — уже не волен изменить им же самим установленный порядок10.

Интеллигенция как специфическое социальное яв­ление, как мне представляется, возникает именно как реакция на этот новый порядок. Оппозиционность сис­теме — и лицу, персонифицирующему эту систему (ца­рю), — становится имманентным фактором, который по-разному реализуется в разных исторических условиях, но неизменно определяет, так или иначе, общий код по­ведения.

Русская интеллигенция — всегда оппозиционна, это та группа общества, которая в принципе, по самой своей природе, не может быть привлечена к участию в государ­ственной деятельности, не может быть вовлечена в бю­рократическую машину; строго говоря, интеллигент не может принадлежать к бюрократической администрации, он не может управлять, администрировать. В этом смыс­ле интеллигенты могут напоминать монахов, которые от­казываются от мира; интеллигент отказывается от мира бюрократического, государственного, он противопостав­ляет духовные ценности государственной системе.

В этом же смысле интеллигент противоположен дво­рянину. Русское дворянство — это именно служилое сословие, русский дворянин служит (что отражается и в этимологии слова «дворянин»: в отличие от соответству­ющих западноевропейских слов, здесь подчеркнута идея не благородства происхождения, не высшего общества, а приближенности к государю, идея службы)11. Дворя­нин — это «слуга царю» и слуга государства, государ­ственной системы, который в принципе обязан подчи­няться всем стандартам данного общества12. В отличие от дворянина, который служит царю, интеллигент может служить только идее: если дворянин служит государству, то интеллигент служит обществу (хотя понимание этого служения может быть различным в разные исторические периоды)13.

Отсюда следует, что интеллигенция, которая может рассматриваться как своего рода культурная элита, по существу своему не может принадлежать к социальной элите: соответственно, интеллигент не может быть бога­тым, он не может обладать властью, он не должен быть администратором. Все это действительно напоминает монашеский орден: подобно монахам, интеллигенты в некотором смысле отказываются от мирского и сосредо­тачиваются на духовном (при том, что понятия «мир­ского» и «духовного» наполняются в этом случае дру­гим содержанием). Эта аналогия едва ли случайна: ин­теллигенты как носители духовных ценностей призваны играть в новой, секуляризированной России — где рели­гия не играет уже доминирующей роли, как это имело место раньше, в России допетровской, — ту же роль, ка­кую в свое время играли монахи. В условиях секуляри­зации они принимают на себя ту функцию (в частности, функцию учительства), которая ранее принадлежала мо­нашеству и вообще духовенству. Не случайно интелли­гент часто может напоминать юродивого (примером мо­жет служить образ Рахметова у Чернышевского) и само дело интеллигенции может восприниматься как духов­ная миссия.

Точно так же и русская литература в новом секуля­ризированном обществе выполняет ту же роль, какую ранее выполняла литература духовная, религиозная: она учит, морализирует — это своего рода проповедь. Древ­нерусский читатель читал жития святых; новый русский читатель читает произведения классической русской ли­тературы. Они выполняют одну и ту же функцию — учи­тельную. Классическая русская литература так же, как и литература древнерусская, учит, как жить, она постоянно говорит о борьбе Добра и Зла, о необходимости выбора между Правдой и Неправдой (это характерно для рус­ской литературной традиции вплоть до нашего времени;

проблемы социальные для нее менее характерны, они об­суждаются, как правило, в контексте более общей про­блематики — они интересны не сами по себе, но именно как область проявления Добра и Зла)14.

В этом специфика русской литературы. Специфика русской литературы, вообще говоря, аналогична специ­фике русской интеллигенции. Подобно интеллигенции, классическая русская литература возникает в процессе усвоения западной культуры, в процессе подражания за­падноевропейским литературным стандартам, но — так же, как и в случае с интеллигенцией, — в результате по­лучается нечто непохожее на исходные образцы.

И не случайно столь значительная роль в формиро­вании русской интеллигенции принадлежит выходцам из духовного сословия. Интеллигенция, вообще говоря, не сословна (интеллигентом может быть представитель лю­бого сословия): это призвание, а не сословие, интелли­генция в принципе объединяется не общностью проис­хождения, а выбором жизненного пути. И тем не менее выходцев из духовного сословия особенно много среди интеллигентов.

Здесь также проявляется специфика русского исто-рико-культурного контекста. Отсутствие у православно­го духовенства целибата приводило к тому, что священ­ство становилось наследственным занятием. Старший сын священника наследовал приход отца (если же это была дочь, то приход наследовал ее муж, который тоже, как правило, принадлежал к духовному сословию). Дети священника получали образование, но в многодетных священнических семьях не все могли получить место при церкви. Таким образом, отсутствие целибата наряду с практикой наследования прихода приводило к тому, что в России складывался образованный класс, неизвестный католическому Западу, — дети священнослужителей, ко­торые не пошли по стопам отцов [ср.: Медведев, 1976, 17-18; Б.Успенский, 1987, 29, §3.1.5}. Именно отсюда постоянно рекрутируется русская интеллигенция — этот класс служит постоянным источником ее пополнения.

Но вернемся к истории. Я говорил, что возникнове­ние русской интеллигенции как специфически социаль­ного феномена восходит к николаевской эпохе. Это была реакция против той имперской идеологии, которая на­шла выражение в знаменитой формуле С. С. Уварова:

«Православие, Самодержавие, Народность» (1832 г.).

Программа Уварова оказала большое влияние как на формирование Российской империи как теократическо­го и национального монархического государства, так в конечном счете и на формирование русской интелли­генции.

Необходимо подчеркнуть при этом, что триединая формула Уварова была создана, по всей видимости, по модели формулы Французской революции: «Liberté, Еgalité, Fraternité» — «Свобода, Равенство, Братство» — и была ей полемически противопоставлена15. Это бы­ла своего рода реакция, ответ на французскую формулу. Итак, уваровская формула одновременно связана с фран­цузской формулой и ей противопоставлена: в самом деле, вместо «Свободы» нам предлагается «Православие» (ко­торое и понимается как подлинная свобода — свобода не в человеческом, а в Божественном смысле), «Равен­ству» противостоит «Самодержавие», и, наконец, вместо «Братства» выступает «Народность», то есть националь­ная идея16.

Русская интеллигенция, в свою очередь, возникла как реакция против такого рода идеологии и в большой степени как реакция непосредственно против уваровской программы. Таким образом, вместо того чтобы взять за точку отсчета исходную французскую формулу («Свобо­да, Равенство, Братство») и тем самым примкнуть к тра­диции западной демократии (западных интеллектуалов), русская интеллигенция реагировала прежде всего на про­грамму Уварова. Иными словами, это была реакция на реакцию (поскольку уваровская программа была реак­цией на Французскую революцию).

Отсюда определяется изначальная разница между русскими интеллигентами и западными интеллектуала­ми: это две разные традиции мысли.

Противопоставляя себя имперской идеологии, выра­женной в уваровской формуле, русская интеллигенция фактически оказывается от нее зависимой (подобно то­му, как уваровская формула фактически зависит от фор­мулы Французской революции). Любое противопостав­ление осуществляется вообще по каким-то признакам, объединяющимся по своим семантическим характерис­тикам, то есть признакам, существующим в общем для них семантическом пространстве. Противопоставляемые понятия непременно должны иметь что-то общее, при­надлежать к одному семантическому полю (в противном случае противопоставление невозможно). Таким обра­зом, противопоставление по тому или иному признаку фактически означает включение в данное пространство, в данное семантическое поле. Если формула Уварова («Православие, Самодержавие, Народность») оказывает­ся зависимой от французской формулы («Свобода, Ра­венство, Братство»), от которой она отталкивается, то программа русской интеллигенции обнаруживает зависи­мость от программы Уварова.

В результате русская интеллигенция в период своего формирования отказывается быть православной (как это предлагает уваровская формула), но при этом продолжа­ет быть духовной — на месте «Православия» выступает «Духовность», и это отчетливо отличает русскую интел­лигенцию от западного интеллектуализма.

Далее интеллигенты отвергают самодержавие и пред­лагают вместо этого революционность.

Наконец, они отвергают народность как национальную имперскую идею; вместо этого может выступать космопо­литизм. В дальнейшем идея «Народности», которая, по мысли Уварова, призвана объединять нацию, заменяет­ся идеей «Народа», противопоставляемого другим слоям русского общества, прежде всего дворянской и городской культуре (отсюда хождение в народ, которое может бли­жайшим образом напоминать паломничество17); соответ­ственно, классовое самоотрицание, идеализация мужика становятся отличительными признаками интеллигента18.

Как видим, исходная формула «Свобода, Равенство, Братство» («Liberté, Egalité, Fraternité») порождает в Рос­сии — в качестве ответной реакции — формулу «Право­славие, Самодержавие, Народность», а эта последняя фор­мула порождает, в свою очередь, «Духовность, Революци­онность, Космополитизм».

Эти трансформации могут служить иллюстрацией к тому, о чем я говорил ранее.

Русская интеллигенция и западный интеллектуализм, несомненно, имеют общие корни, общие источники: они так или иначе связаны с эпохой Просвещения и Фран­цузской революцией. Однако русская интеллигенция не связана непосредственно с этими источниками: она воз­никла как реакция на теократический, самодержавный и националистический режим, возникновение которого, в свою очередь, было результатом реакции на француз­скую идеологию.

Мы наблюдаем, таким образом, нечто похожее на двойной перевод. Если мы переведем текст, например, с французского языка на русский и затем попытаемся пе­ревести полученный текст обратно с русского языка на французский — независимо от исходного, первоначаль­ного текста, — мы никогда не вернемся к исходному со­стоянию, то есть никогда не получим исходный текст: мы получим новый текст, который будет отличным как от первоначального, так и от переведенного.

Такого рода двойной перевод — в широком семио­тическом смысле — кажется типичным для России, для русской культурной эволюции. В частности, такого рода процесс может объяснить, как мне представляется, воз­никновение русской интеллигенции как специфического культурного явления.
ПРИМЕЧАНИЯ

' Слово интеллигенция в социальном значении, то есть как обозначение группы людей, а не деятельности рассудка (ср. лат. intelligentsia в этом последнем значении), по-види­мому, представляет собой полонизм [см.: Михельсон, I, 377;

Панфилов, 1970, 365 ел.; ср.: В. Виноградов, 1994, 228; Со­рокин, 1965, 147—148}. По свидетельству Б. М. Марковича, это слово (в интересующем нас значении) было заимство­вано русской печатью — не ранее 40-х гг. XIX в. — из поль­ской [Маркович, XI, 393]; в 1861 г. П. А. Лавровский отме­чает его как украинизм («образованный класс, или, как на­зывают его в Австрии, интеллигенция» [Лавровский, 1861, 402]). В русскую публицистику оно попадает лишь в конце 1860-х гг. [Сорокин, 1965, 145]; П.Д. Боборыкин утверждал, что это слово «пущено было в печать» с 1866 г., приписы­вая себе эту заслугу [Боборыкин, 1909, 129; ср.: Боборыкин, I, 283].

Социальное значение данного слова впервые фикси­руется в энциклопедиях — сначала в польских [Всеоб. эн-цикл., 145] — 1874 г., затем в русских [Березин, П/2, 1877 г., 427-428]; см.: [Вуйцик, 1962, 22, 24]. Напротив, в русских словарях это значение регистрируется раньше, чем в польских (для русского языка впервые во втором издании словаря Даля [см.: Даль, II, 46] — 1881 г., для польского языка — в так называемом Варшавском словаре [см.: Кар­лович и др., II, 101] — 1902 г. При этом если в русском языке социальное значение слова интеллигенция полностью вытеснило старое значение, относящееся к деятельности рассудка, то в польском языке соответствующее слово пред­ставлено в обоих значениях (в русских словарях, начиная со словаря Даля, дается лишь одно значение данного слова, в польских же словарях указываются оба значения, причем значение, отвечающее лат. intelligentsia, показано как первое). Поскольку русское слово в интересующем нас значении было заимствовано западноевропейскими языками, поль­ские авторы могут считать, что оно попало в польский язык из русского [см.: Дорошевский, 1948—1954,1, 185; Дорошев-ский, III, 233}.

Дневниковая запись В. А. Жуковского от 2 февраля 1836 г. («Кареты, все исполненные лучшим петербургским дворянством, тем, которое у нас представляет всю русскую европейскую интеллигенцию» [Жуковский, 1994, 46}) де­монстрирует возможность переосмысления данного слова в социальном ключе. При всем том нет оснований утверждать (вопреки мнению С. О. Шмидта [см.: Шмидт, 1996; Шмидт, 1996а, 217—218}), что Жуковский употребляет это слово для обозначения социальной группы — по всей видимости, он просто транслитерирует латинское слово.

2 В этом смысле культура аналогична языку. Мы вос­принимаем окружающий мир через язык, в котором фикси­руются обобщенные представления о мире; эти представле­ния определяют наше видение мира — через призму этих представлений мы и воспринимаем окружающую действи­тельность. Так же обстоит дело и с культурой, которая представляет собой язык или, если угодно, совокупность языков в широком семиотическом смысле.

3 Это осмысление может пониматься в романтическом ключе. Ср. у Пушкина: «Долго Россия оставалась чуждою Европе. Приняв свет христианства от Византии, она не уча­ствовала ни в политических переворотах, ни в умственной деятельности римско-кафолического мира. Великая эпоха возрождения не имела на нее никакого влияния; рыцарство не одушевило предков наших чистыми восторгами, и бла­годетельное потрясение, произведенное крестовыми похода­ми, не отозвалось в краях оцепеневшего севера... России определено было высокое предназначение... Ее необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их наше­ствие на самом краю Европы; варвары не осмелились оста­вить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились на степи своего востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией... [Примеча­ние. А не Польшею, как еще недавно утверждали европей­ские журналы; но Европа в отношении к России всегда бы­ла столь же невежественна, как и неблагодарна]» («О ни­чтожестве литературы русской», 1834 г. [Пушкин, XI, 268]). Пушкину вторит Блок: «Мы, как послушные холопы, / Держали щит меж двух враждебных рас / Монголов и Ев­ропы!» («Скифы» [Блок, III, 360]).

4 Ср. описание русской бани, представленное от лица апостола Андрея: «И приде в Словени, ид еже ныне Новъго-род, и виде ту люди сущая, како есть обычай им, и како ся мьноть и хвощются, и удивися им. И иде в Варяги, и приде в Рим, и исповеда, елико научи и елико виде, и рече им: „Дивно видех Словеньскую землю идучи ми семо. Видех бани древе-ны, и пережьгуть е рамяно, и совлокуться, и будуть нази, и облеются квасом усниянымь, и возмуть на ся прутье младое, и бьють ся сами, и того ся добьють, едва слезуть ле живи, и облеются водою студеною, и тако ожиуть. И то творять по вся дни, не мучими никим же, но сами ся мучать, и то тво­рять мовенье собе, а не мученье"» [ПВЛ, I, 12}.

5 Нечто подобное — такую же авторефлексию, сходное самосознание — мы наблюдаем и в Германии: немецкая культура также могла осмыслять себя как пограничная, по­рубежная. Отсюда, в частности, своего рода комплекс не­полноценности, объединяющий обе культуры (русскую и немецкую), ориентация на чужую культуру и вместе с тем антитетически связанный с ней национализм, пуристиче­ский отказ от чужой культуры, поиски корней, мифологи­зация истории, мессианизм — подчеркивание своей особой роли. Как раз этот националистический протест против чужой традиции обычно менее всего национален и тра-диционен. Эти поиски корней всегда имеют искусствен­ный, интеллектуальный характер и часто связаны вообще с иноязычным, иностранным влиянием — с влиянием той культуры, от которой стремятся отказаться. Так пуристи­ческий протест русских славянофилов против иностранных слов обнаруживает непосредственное влияние немецкого романтизма и вообще немецкой идеологии [см.: Б. Успен­ский, 1994, 160—161]: идеологически русские славянофи­лы — это сколок с немецких романтиков.

6 В этом смысле сталинское определение интеллигенции как «прослойки» — промежуточной группы [см.: Ушаков, III, 1002} — оказывается удачным.

7 Такого рода ситуация хорошо известна в лингвистике и семиотике. Мы можем говорить о фонеме «а» постольку, поскольку она противопоставлена другим фонемам данного языка; иначе говоря, содержание фонемы «а» определяет­ся не ее самостоятельными характеристиками (например, артикуляционными или акустическими), но ее положени­ем в фонологической системе: фонема «а» противопостав­лена по одним признакам фонеме «б», по другим — фонеме «в» и т. п., и этот набор отношений определяет ее содержа­ние. С течением времени (в процессе эволюции языка) ме­няется характер противопоставления, но сама противопо-ставленность — остается: фонологическая система являет­ся более стабильной, чем конкретные характеристики ее единиц.

8 Ср. замечания П. М. Бицилли о творческом характере русской культуры: «То, что Россия отстала от Европы в своем развитии и потом должна была наспех догонять Ев­ропу, было величайшим несчастьем, поскольку дело идет о Цивилизации, поскольку же дело идет о Культуре, — это было величайшим даром судьбы: и у культуры есть свой прогресс, особого рода — без закономерности, без прямо­линейности, без необходимости осуществления сознательно поставленных целей, — состоящий в накоплении результа­тов духовного опыта, в обогащении запаса духовных стиму­лов и творческих возможностей... Культура по своей при­роде трагична, и потому ей несвойственно протекать без­мятежно, идиллически, без препон и опасностей: тогда ей грозит уже самая страшная и неодолимая опасность — быть незаметно, исподволь засосанной цивилизацией, как это и случилось последовательно с рядом европейских культур. Очутившись их наследницей, русская культура распоряжа­лась своими богатствами с истинно царственной свободой» [Бицилли, 1996, 147}.

Сходные мысли можно найти у В. Н. Топорова: «Чем плохо отставание и в чем беда отстающего, хорошо извест­но. Хуже знают о преимуществах ситуации отставания в тех случаях, когда некий императив жестко предписывает преодолеть это отставание, догнать ушедших вперед, то есть — в одном из аспектов трактовки ситуации — сделать из не­обходимости добродетель. А между тем эта ситуация при­надлежит к числу типовых и постоянных в развитии рус­ской культуры. То, что русские (и — шире — славяне) от­ставали от Византии и народов Западной Европы в своем движении к христианству, — плохо, но то, что принятие христианства с известной необходимостью предполагало введение и усвоение письменности на родном языке, что было практически одновременно сделано, — несомненно, хо­рошо, и с этим хорошим было связано становление атмо­сферы того духовного максимализма, надежд, эйфории, ко­торые характеризовали духовное состояние общества в эпоху этих двух событий, но и возникновение соблазнов, начинающихся с „хорошего", но влекущих к изнанке его...» [Топоров, 1994, 339}.

9 Отсюда, в свою очередь, возможна и вторичная оппо­зиционность, то есть оппозиционность по отношению к оп­позиционности, когда минус на минус дает плюс (такова позиция Леонтьева, Розанова). Это явление очевидным об­разом вписывается в общие типологические характеристики интеллигенции (и в этом смысле Леонтьев и Розанов — квинтэссенция интеллигенции).

10 Смена отмеченных типов отношения с государем остро переживалась Пушкиным. Так, в «Капитанской дочке» Маша Миронова испрашивает у Екатерины II имен­но милости — не правосудия. На один из многих смысловых оттенков этого противопоставления проливает свет дата ра­боты над повестью: в эти годы завершен труд Сперанского по кодификации русских законов, получивший статус одно­го из высших достижений николаевского царствования. Сам Пушкин демонстративно играл под Машу Миронову, когда явился на царский бал во фраке, а не в камер-юнкерском мундире; фрак был непременным атрибутом всех его дове­рительных разговоров с Николаем I. Это наблюдение при­надлежит А. Л. Осповату, беседы с которым были очень по­лезны при написании данной работы.

11 После указа о вольности дворянства (1762 г.) русский дворянин не обязан служить, это проблема культурного вы­бора.

12 Это касается даже внешнего вида: в 1699 г. Петр I распорядился, что все должны брить бороду и носить ев­ропейское платье; дворяне-старообрядцы, которые не хоте­ли подчиниться этому распоряжению, теряли свое дворян­ство: дворяне были несвободны в отношении своей внеш­ности, подобно тому как несвободны в этом отношении военные.

13 Само собой разумеется, что говоря о дворянстве и противопоставляя его интеллигенции, я имею в виду не со­словие, а именно характер служения, то есть выбор жизнен­ного пути: интеллигенция не может иметь сословных огра­ничений, и многие интеллигенты были дворянами по свое­му происхождению (ср. наст. изд., 403).

14 Древнерусская литература — это прежде всего лите­ратура церковная, учительная, так же, как и древнерусская культура — это прежде всего церковная культура. Между тем новая русская культура, начиная с петровского време­ни, — это культура секуляризированная, она строится вне церкви и даже противопоставляет себя церкви. В то же вре­мя новая русская литература как бы заполняет образовав­шуюся лакуну — она возникает на месте упраздненной цер­ковной традиции. В этих условиях оригинальная литера­тура получает еще большее значение, чем раньше. Ранее литература была как бы дополнением к Священному Писа­нию и богослужебным книгам. Теперь, в условиях секуля­ризированной культуры, русская литература принимает ту роль, которая ранее принадлежала церкви: она проповедует, учит.

15 Ср. в этой связи замечание Д. А. Хомякова (заявления которого могут отражать мысли его отца): «Великая заслу­га Государя Николая Павловича и выразителя его воли, С. С. Уварова, та, что они определительно избрали деви­зом России эту трехсоставную формулу, не без видимого противоположения оной девизу революционной Франции, состоящему также из трех слов» [Хомяков, 1997, 7, так­же 8-9}.

16 Слово народность введено Вяземским для передачи фр. nationalite. Это слово было создано им по образцу поль­ского narodowosc [см.: Лотман и Успенский, 1975/1996, 506—507, 555—556]. Таким образом, как, видимо, слово интеллигенция, так и слово народность восходит к польскому источнику.

17 Говоря о «хождении в народ», мы не имеем в виду исключительно революционное движение 1873—1874 гг., известное под этим именем; само явление имеет, несомнен­но, более общий характер (показательны в этом отношении, в частности, фигуры Александра Добролюбова и Леонида Семенова-Тянь-Шанского).

18 Пользуясь языком XIX в., можно сказать, что «народ­ное» заменяется «простонародным». Для Пушкина «просто­народное» ассоциируется со «славянофильством» [«Опро­вержение на критики», 1830 г., — Пушкин, XI, 159', ср.: Лот-ман и Успенский, 1975/1996, 556-557}.


Добавить документ в свой блог или на сайт

Похожие:

Как специфический феномен русской культуры icon Программа учебной дисциплины Теория изучения и преподавания русского...
В процессе обучения формируются умения самостоятельно анализировать новые литературные тексты. В курсе акцентируется внимание на...
Как специфический феномен русской культуры icon Гульжан Абдезовны «Феномен образовательного знания в диспозитиве культуры»
Бейсеновой Гульжан Абдезовны «Феномен образовательного знания в диспозитиве культуры», представленную на соискание ученой степени...
Как специфический феномен русской культуры icon Программа учебной дисциплины Теория изучения и преподавания русского...
В процессе обучения формируются умения самостоятельно анализировать новые языковые факты, в курсе акцентируется внимание на русском...
Как специфический феномен русской культуры icon День русского слова (210-летие со дня рождения А. Пушкина) в Ужгороде
Ужгородского общества русской культуры, русские Закарпатья, почитатели русского языка, русской культуры и творчества русского Поэта,...
Как специфический феномен русской культуры icon Xvii в., являясь периодом быстрого развития древнерусской культуры,...
Среди последних дохристианская культура восточных славян, являвшаяся комбинацией многих центров Киевской Руси и послужившая основой...
Как специфический феномен русской культуры icon Самостоятельная работа Технология освоения концептов русской культуры
Мишатина Н. Л. Технология освоения концептов русской культуры: учебно-методическое пособие. (Серия «Инновационные технологии в филологическом...
Как специфический феномен русской культуры icon Реферат "Золотой век" русской культуры в XIX веке
Золотым веком Русской культуры становиться XIX век. От Петровских реформ, по сути, подготовили силы для того, что бы Россия в XIX...
Как специфический феномен русской культуры icon Русская дуэль. Феномен русской дуэли
Дуэль Онегина и Ленского в романе А. С. Пушкина «Евгений Онегин» (1823-1831 гг.)
Как специфический феномен русской культуры icon Учебной дисциплины актуальные проблемы изучения и преподавания русского...
Актуальные проблемы изучения истории русской культуры (лингвистический и методический аспекты)
Как специфический феномен русской культуры icon Задача курса познакомить студентов с некоторыми из важнейших концепций...
Дисциплина «Введение в культурологию» относится к федеральному компоненту цикла общепрофессиональных дисциплин учебного плана специальности...
Литература


При копировании материала укажите ссылку © 2015
контакты
literature-edu.ru
Поиск на сайте

Главная страница  Литература  Доклады  Рефераты  Курсовая работа  Лекции