Хронотопная тетрада поэтики достоевского в контексте большого времени
|
Скачать 252.23 Kb.
|
|
Рита Клейман (Молдова, Кишинев) ХРОНОТОПНАЯ ТЕТРАДА ПОЭТИКИ ДОСТОЕВСКОГО В КОНТЕКСТЕ БОЛЬШОГО ВРЕМЕНИНастоящую работу в определенном смысле можно рассматривать как опыт парадигматического прогноза «достоевистики» на ХХI век. Предлагаемая нами концепция основана на убеждении, что одним из приоритетных направлений в исследовании Достоевского на ближайшие десятилетия должно стать выявление парадигмы художественных констант, составляющих основу его поэтики, в их многочисленных образных решениях и вариациях. Причем каждую из таких вариативных констант, как мы их условно обозначим, необходимо осмысливать не только имманентно, но и в том сложном взаимодействии и взаимопересечении с другими константами, которое, собственно, и создает неповторимый узор художественной ткани текста. Кроме того, представляется чрезвычайно важным проследить функционирование выявленных вариативных констант не только в поэтическом мире Достоевского, но также в иных авторских мирах и культурных контекстах, а затем выстроить синхронные и диахронные ряды и выйти на архетипы мировой цивилизации и специфику их реализации в поэтике Достоевского. Подобная постановка задачи достаточно сложна и связана с определенными теоретическими трудностями; прежде всего, необходимо преодолеть два основных синдрома, которыми, как нам кажется, в настоящее время страдает литературоведение, в том числе и исследование Достоевского. Условно можно было бы обозначить их как синдром Шейлока и синдром Агафьи Тихоновны,– т.е. это попытки либо, в лучших традициях шекспировского персонажа, вырвать из живой литературной плоти свой фунт мяса и уже затем его всласть анализировать, либо, следуя заветам незабвенной гоголевской героини, соединить нос одной научной школы с губами другой и дородностью третьей… Выход из тупика (очевидно, типичного для эпохи fin du siecle) видится на путях диагностирования болезни и последующей трансформации патологических синдромов в перспективные частные методики, не возводимые в абсолют и именно поэтому приносящие конкретные научные результаты. Иными словами, сформулированная задача может быть решена только путем синтеза (но отнюдь не эклектического соединения) крупнейших достижений литературоведческой мысли ХХ века, включая историческую, теоретическую и лингвистическую поэтику. При этом интегрирующую роль, очевидно, смогла бы выполнять бахтинская идея Большого времени, диалога культур, переклички цивилизаций, которую он так сформулировал в одном из своих интервью: «…я ввожу понятие Большого времени. В нем на равных правах существуют Гомер и Эсхил, Софокл и Сократ. Живет в нем и Достоевский, ибо в Большом времени ничто не пропадает бесследно, все возрождается к новой жизни. С наступлением новой эпохи все, что случилось прежде, все, что пережило человечество, — итожится и наполняется новым смыслом.»i; а в предсмертной публикации, вышедшей уже после кончины автора, заметок о методологии литературоведения, еще раз резюмировал: «Взаимопонимание столетий и тысячелетий, народов, наций и культур обеспечивает сложное единство всего человечества, всех человеческих культур, сложное единство человеческой литературы. Все это раскрывается только на уровне «Большого времени». Каждый образ нужно понять и оценить на уровне «Большого времени».ii Такова теоретическая преамбула, или, говоря словами персонажа Достоевского, «мое необходимое объяснение». Настоящую работу можно считать скромной попыткой приближения к искомому синтезу, – естественно, на очень выборочном материале и очень пунктирно, – в частности, ограничив область исторической поэтики главным образом контекстом русской литературы ХVIII – ХХ веков, т.е. относительно «малым временем», охватывающим всего лишь эпоху новой русской словесности. Сформулированная концепция моделируется нами на материале константных хронотопов, имеющих, как будет показано, парадигматическое значение. Таких хронотопов предлагается выделить четыре: дом – дорога – город – вселенная. Все прочие хронотопы (например, угол, площадь, вокзал, порог) носят в данной системе также весьма важный, но вместе с тем подчиненный либо стыковой характер, в чем мы сможем убедиться далее. Разумеется, сами по себе обозначенные четыре основных хронотопа отнюдь не составляют творческого открытия Достоевского, – напротив: историко-литературные ряды, которые можно выстроить на основе каждого из них, как это сделал Бахтин с хронотопом дороги в своем уже ставшем классическим исследовании «Формы времени и хронотопа в романе", позволяют говорить об их константном характере в мировой литературе. Очевидно, речь идет о неких этико-философских и психологических архетипах человеческого бытия, отраженных в культуре. К таким архетипам, несомненно, относится и хронотоп дома, включая сюда фольклорный «Большой Дом», христианское понимание Храма как Дома Божия, концепцию «Домостроя» и т.д.; в контексте мировой литературы можно назвать, к примеру, «Падение дома Эшеров» Э.По, «Холодный дом» Диккенса, «Дом, где разбиваются сердца» Шоу и т.д. В русской литературе ХVIII – ХХ веков хронотоп дома встречается главным образом в двух основных типологических вариантах, которые мы условно предлагаем обозначить как идиллический дом (усадьба) и мертвый дом. Идиллический вариант воплощен в русской классике множеством индивидуальных образных решений – от «Жизни Званской» Державина до «дворянских гнезд» Тургенева, Толстого, Чехова, Бунина и Набокова. Правда, между этими двумя вариантами нет «железного занавеса» или «китайской стены», и чуткое читательское ухо легко улавливает более или менее явственную ироническую отстраненность автора по отношению к простодушному быту Лариных (Пушкин), к идиллическому домашнему укладу старосветских помещиков (Гоголь), к необыкновенному обломовскому пирогу (Гончаров) или глубокоуважаемому шкапу (Чехов); очевидно, амбивалентной точкой динамического равновесия между идиллическим и мертвым домом можно считать диван в квартире Обломова, — идиллия, равноценная умиранию. В целом происходит неуклонное разрушение идиллии (вспомним родовые гнезда гоголевского Плюшкина или щедринского Головлева), и соответственно крещендо идет воплощение «ледяного дома», как образно назовет его Лажечников, или, наконец, «мертвого дома», как затем предельно четко сформулирует и воплотит Достоевский, – будь то каторжный барак, наемная квартира, угол за занавеской или собственный дом, как у Рогожина или Карамазова. Этот хронотоп мертвого дома затем найдет свое воплощение в поэтике горьковского «На дне», в коммуналках и общежитиях Булгакова, Зощенко, Ильфа и Петрова, в трифоновском «Доме на набережной». Но идиллический дом – одна из вечных ценностей человеческой культуры, и потому он будет возникать в русской литературе вновь и вновь, в том числе и в поэтике Достоевского, — например, в финале «Подростка». Точно так же можно представить хронотоп города в его двух основных типологических вариантах: столичном и провинциальном. Горы исследовательской литературы написаны о городах-мифологемах мира, о диккенсовском Лондоне, бальзаковском Париже, о Москве и Петербурге Пушкина, Гоголя, Белого etc etc. Но не менее значим и провинциальный городок; именно там выпила яд мадам Бовари, поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем, там томятся три сестры, толстеет один чеховский доктор и сходит с ума другой… Причем следует подчеркнуть, что между столичным и провинциальным вариантами опять-таки нет жесткой грани; механизм превращения провинциальных Васюков в междупланетную шахматную столицу блистательно описан Ильфом и Петровым, а бабелевская Одесса – несомненно одна из столиц мира, хотя специфика ее образной реализации строится именно на эксплуатации провинциального обаяния. Выходя за рамки литературоцентризма, назовем хотя бы мифологизированный Витебск Шагала. Оба указанных варианта хронотопа города равно представлены в поэтике Достоевского, – действие происходит либо в столичном Петербурге, либо в провинциальном Мордасове, городе N, Скотопригоньевске. Исключения («Мертвый дом», «Село Степанчиково») в контексте всего творчества писателя предстают как художественно значимые эллипсисы города, а Рулетенбург реализует трансформацию провинциального курортного городка в мифологизированную Столицу Игры. Вселенский хронотоп, или хронотоп вечности, или, как предлагал его обозначить Бахтин, «вертикальный хронотоп», легко обнаруживается уже в ученой поэзии Ломоносова («Открылась бездна, звезд полна…»), затем в пушкинском «Анчаре», где он воплощен через мировое древо яда («Стоит один во всей вселенной»). Затем этот ряд пополняют Лермонтов и Тютчев, Тургенев и Толстой, – вплоть до Пильняка и Булгакова. Однако уникальность каждого автора (в нашем случае Достоевского) зависит, среди прочего, и от того, в каких индивидуальных образных вариациях воплощается тот или иной хронотоп. Например, в поэтике Достоевского солнце (восход, закат, луч etc) и муха (мушка, паук, тарантул etc) — константные знаковые детали, метонимические воплощения вселенского хронотопа,iii равно как «былинка», «клейкие листочки» и «луковка» —опять-таки знаковые метонимически редуцированные воплощения того же хронотопа через образ мирового древа. Но обозначить (или даже выстроить) диахронные ряды на основе той или иной отдельно взятой константы – значит поднять лишь самый верхний пласт проблемы, ибо монохронотопные тексты, как будет показано далее, достаточно редко встречаются в литературе. Новаторство Достоевского видится в гениальном и последовательном синтезе всех четырех обозначенных хронотопов в качественно новое художественное целое, в единую хронотопную тетраструктуру, или, как мы ее условно обозначим для краткости, хронотопную тетраду. Попытаемся проследить хотя бы пунктирно, как реализуется искомая тетрада, начиная уже с «Бедных людей».iv Наиболее четко хронотопная структура повести прочерчена в сюжетной линии студента Покровского, чей жизненный путь предельно прост: из мертвого дома (наемной квартиры) по осенним улицам столичного города – к вечному покою кладбища. «Биография» Вареньки представляет собой последовательную смену хронотопов – от идиллического родительского дома, возникающего в ее детских воспоминаниях, дорога уводит героиню в чужой столичный Петербург, где она переезжает с одной наемной квартиры на другую, т.е. из одного мертвого дома в другой, пока новая дорога не уведет ее с господином Быковым в будущий семейный дом, равнозначный, по горестному предсказанию Макара Алексеевича, могиле, т.е. вечности («…вас там в сыру землю положат...вас там в гроб сведут» (1, 107) Судьба самого Девушкина – первый в творчестве Достоевского (а возможно, и в мировой литературе) художественный опыт трансформации хронотопного тетрачлена в угол– прием, который потом станет константным в поэтике Достоевского и который мы предлагаем условно обозначить как хронотопное свертывание; в самом деле, угол за «занавесочкой», куда враждебный город загоняет героя,— это и его дом, и его вселенная, и итог его жизненного пути. В «Записках из подполья» испробован несколько иной структурный вариант реализации рассматриваемой тетрады. «На хорошей ты дороге, а?» — иронически вопрошает Лизу герой (5,155) и затем наглядно, «в картинках», живописует, как именно эта дорога неизбежно ведет от идиллического дома («Весело иной девушке дома жить!.. коли в семье все удастся, Бог благословит, муж выйдет хороший, любит тебя, лелеет тебя… И в доме все на вас радуются, и хорошо, и весело, и мирно, и честно…» (5, 157) — к мертвому дому - жилищу петербургской проститутки, медленно, но неотвратимо погружающемуся во вселенскую тьму: «В комнате узкой, тесной и низкой, загроможденной огромным платяным шкафом и забросанной картонками, тряпьем и всяческим одежным хламом, — было почти совсем темно. Огарок, светивший на столе в конце комнаты, совсем потухал, изредка чуть-чуть вспыхивая. Через несколько минут должна была наступить совершенная тьма.» (5, 152) Конец жизненного пути героини прочерчен жестко и безальтернативно в жанровой сценке о пьяной проститутке с соленой рыбой: «Видишь, чем кончилось? И что, если в ту самую минуту, когда она колотила этой рыбой о грязные ступени, пьяная да растрепанная, что, если в эту минуту ей припомнились все ее прежние, чистые годы в отцовском доме, когда она еще в школу ходила, а соседский сын ее на дороге подстерегал, уверял, что всю жизнь ее любить будет… Нет, Лиза, счастье, счастье тебе, если где-нибудь там, в углу, в подвале, как давешняя, в чахотке поскорее помрешь.»(5,161). Итак, быстрая смерть в углу — недостижимое счастье для героини, которую дорога привела от идиллического дома в провинции в столичный город, где ей предстоит еще долго биться рыбой о каменные грязные ступени, — удивительной силы реализованная метонимия, в которой ступени воплощают город (pars pro toto), а рыба — саму героиню (перенос по смежности), — прежде чем она попадет, наконец, через угол городского подвала (вариант мертвого дома) в вечность могилы, где каким-то непостижимым мистическим образом продолжается город с его константными для поэтики Достоевского атрибутами — слякотью и мокрым снегом : «Сунут тебя, издыхающую, в самый смрадный угол в подвале…Купят колоду, вынесут… В могиле слякоть, мразь, снег мокрый» (5, 161). Функцию хронотопной доминанты, или «несущей конструкции» в структуре повести выполняет Петербург — город-склеп с кабаками и проститутками на грязных улицах, вбирающий в себя и дорогу, и мертвые дома-подвалы, и вечный мокрый снег в призрачном свете желтых фонарей; при этом свертывание пространственно-временный координат повествования в угол становится одним из постоянных авторских приемов. Хронотопная структура романного «пятикнижия» Достоевского чрезвычайно сложна, разнообразна и причудлива, однако в основе ее – все та же тетрада, воплощенная каждый раз по-иному. Мертвые наемные дома, где живут герои, и город с его грязными улицами, трактирами, канавами etc в таят не только тот скрытый метафизический подтекст, на который указывал еще К.Мочульскийv, справедливо предлагая видеть в этих бытовых реалиях символику судеб и характеров героев, но и глубокий хронотопный смысл, полноценно осознать который можно только в рассматриваемом контексте. Так, в «Преступлении и наказании» детально, с множеством бытовых реалий воплощены две составляющие тетрады – мертвый дом и столичный город, в то время как хронотопы дороги и вечности переведены главным образом в метафорико-символический план. Между тем художественная значимость всех четырех составляющих равноценна; например, Свидригайлов впервые появляется в романе на пороге комнаты-гроба Раскольникова, возникая как бы из страшного сна героя, в котором тот бредет по фантастически-реальному городу-призраку в мертвый дом убитой им старухи, а в закатном окне бьется и жужжит муха.vi Не случайно уход Свидригайлова в |
Добавить документ в свой блог или на сайт
Похожие:
 |
Пасхальный архетип в поэтике достоевского Несмотря на усиление исследовательского внимания к религиозному подтексту русской художественной литературы, как раз проблемы поэтики... |
 |
Конспект урока литературы в 10 классе. Тема урока: «Путешествие по... Осмыслить роль образа Петербурга в романе Достоевского «Преступление и наказание» |
|
Конспект урока литературы в 10 классе. Тема урока: «Путешествие по... Осмыслить роль образа Петербурга в романе Достоевского «Преступление и наказание» |
|
Белорусский государственный университет Белорусского государственного университета приглашает принять участие в III международной научно-практической конференции “Слово... |
|
Предисловие П. Б. Ганнушкина Проследить на протяжении большого промежутка... Не даром уже давно высказано положение, что по состоянию психиатрической помощи в стране можно сделать заключение о степени культурности... |
|
Хосе Ортега-и-Гассет Размышления о 'Дон Кихоте' Пробегая взглядом страницы старинной книги, мы повсюду встречаем тот дух нового времени, который делает ее особенно близкой нашему... |
|
Стивен Хокинг Краткая история времени. От большого взрыва до черных дыр Однако основные представления о рождении и дальнейшей судьбе Вселенной можно изложить и без помощи математики так, что они станут... |
|
Юрий Петрович Власов Цена жизни Scan,ocr,Convert,SpellCheck: archimedes «Цена жизни» Бывший чемпион мира по тяжелой атлетике Ю. П. Власов рассказывает о значении физической культуры и спорта, как одного из оздоровительных... |
|
Реферат По дисциплине: философия на тему: «проблемы веры и неверы... На тему: «проблемы веры и неверы в религиозно-философских исканиях ф. М. Достоевского» |
|
53. Реформа печати и цензуры в контексте реформ 1860-х годов Реформа печати и цензуры в контексте реформ 1860-х годов. (из этоготекста выберите те основное, ак говорится, кому что надо) |