“Дина Рубина и Noble Prize” (именно так!) и помнится некий скромный работник неприступного Дома Знаний передал мне тогда свою рукопись, которая конечно же называлась “Алло, ну позвоните же…”, и теперь я конечно же припоминаю (да простится мне в моём возрасте) это нелепое имя: Мир Калигулаев
|
Скачать 284.99 Kb.
|
1 2
| Тон Хван или роман о женщинах в его жизни Предварение к публикации В сентябре 1997 года в баварском городке Бамберг, при местном университете собрался кружок писателей, критиков, философов, занимающихся узбекологией, если есть на свете таковая. При департаменте тюркологических исследований они собрались на семинар, посвящённый проблемам современного узбекского сознания или же как именовалось в повестке дня узбекского менталитета. Там я и познакомился с Миром Калигулаевым, которого поначалу принял за узбека, может быть с некоторой поправкой на “татарскость”, но к удивлению своему узнал, что он русский до седьмого колена, хотя до сих пор живёт на квартале Каракамыш 2/4 третьепрестольного Ташкента. Правда, впоследствие, передавая мне свою рукопись под названием “Курсанты и курсистки”, он напомнил, что знает меня с 1977 года, когда литературным Ташкентом безраздельно правила студентка консерватории Дина Рубина, опубликовавшая в “Юности” повесть о неком Алтухове, и более того, взиравшая с “юностевской” фотографии с телефонной трубкой в руках. Именно тогда в Ташкентском Доме Знаний я пытался устроить литературные дебаты на тему: “Дина Рубина и Noble Prize” (именно так!) и помнится некий скромный работник неприступного Дома Знаний передал мне тогда свою рукопись, которая конечно же называлась “Алло, ну позвоните же…”, и теперь я конечно же припоминаю (да простится мне в моём возрасте) это нелепое имя: Мир Калигулаев. Я с Диной Рубиной дружил уже в те годы, посещая её и Тимура Пулатова писательские семинары, но ни ей, ни ему этой повести тогда не порекомендовал, хотя теперь, читая “Тона Хвана”, вдруг вспомнил, что она была о мальчике и девочке, вставших под поезд, поскольку родители были против их любви. Копаясь после прочтения “Тона Хвана” в своей смутной памяти, я вдруг припомнил целый абзац или отрывок, который по молодости лет в те ташкентские годы я цитировал на память вместе с “Лодейниковым” Заболоцкого. Вот что я сумел восстановить среди пыльного чердака с липкой паутиной впридачу: “Рос боярышник у подножия холма, искорёженный, колючий. Рос со всех сторон, зло рос. Прямо из земли выдёргиваясь вонзался в окутывавший его воздух и полосовал насколько хватало сучьев. Трава под ним иссохшая, но цепляющаяся за землю во весь отчаявшийся охват, испуганно кричала на ветер. Был их час. Пришла низина, уткнувшаяся в камышовую прохладу, последний приют ветра, где он засыпает бормоча и не помня ничего, пришла и придумала им дорогу. Тропинка была узкой, но если оглянуться по ней, то на самом краю земли, не выпадая, висел их кишлак. Малюсенькой чёрной выпуклостью. Там жили люди…” Возраст неизбежно делает нас “сверхлитераторами” по Музилю, ты всё реже окликаешь когото в заплечной пустоте, скорее строишь трубой ладони, в которые кричат ли, шепчут другие, так было с модным А.Магди, с известным С.Шаркиевым, с великолепным Белги, с best-selling N.Smyles, со скандальным К.Кенжой, словом со всеми, кто тогда собрался в Бамберге и кто составил наш литературный кружок “Собрание Утончённых”1. Но при всей стареющей и раздражённой запоздалости мне и впрямь приятно представить именно его Мира Калигулаева с повестью “Тон Хван”, которую он не поленившись, прислал мне в Лондон, с тем, чтобы я отправил её в Москву. Вот каковы пределы ташкентской предупредительности. Но мне приятно и приязненно представить эту повесть, потому что в ней я нахожу непритязательность и неприхотливость качества, всё реже и реже встречающиеся в современной литературе. В ней я нахожу ту отстранённость, в которой не то чтобы растворяется и пропадает неизбежная провинциальность немосковской беллетристики, но напротив, её окраинная, пустырная запредельность придаёт ей внебытовую, мистическую меру. Мне наконец приятно представить её многоязыкому читателю оттого, что в ней есть лелемая мной восточность вязи жанров и тонов скрытая и зачастую непризнаваемая черта русского характера, сбывающяяся разве что посреди дремотных азийских задворков… Говоря языком автора, всё это как в авоське с ташкентским арбузом увидеть всполох гола, который вскидывет на мгновение даже беременную женщину над парящей по вселенным землёй… Хамид Исмайлов, Лондон Предисловие Оговорюсь сразу: это не роман в его хрестоматийном понимании, это, скорее, почти что документальное повествование о моём приятеле, которого я знаю с самого детства и до последних дней. Я даже однажды уже писал о нём. К сожалению эта повестушка - “Корейский иероглиф” так и не была опубликована и затерялась вместе с советским временем в неких архивах журнала “Милосердие”. Да, я знал его с самого детства и лишь совсем недавно обнаружил в его корейском имени отзвук совсем другого имени, а именно Дон-Хуана или же в более привычном прочтении - Дон-Жуана. Тон Хван - некий глухой, приглушённый отзвук того, что некогда потрясало мир. И этот неприметный отзвук заставил меня пересмотреть всё то, что я знал о своём приятеле, единственном, кто вперекор мете его корейского поколения не был, как я уже писал, назван ни Витольдом, ни Лиром, ни Артаксерксом Борисовичем, Васильевичем или Степановичем, а вот так - Тон Хваном - назван отцом, имени которого не могли выговорить даже сами наши безродные корейцы. Имя и человек. Может быть об этом я хочу рассказать.2 Об имени, которое не просто как набор приводимых мною букв, но об имени, похожем на иероглиф - некий знак этой странной и обыкновенной судьбы, прошедшей, идущей рядом со мной и вплетающей меня ненароком в свои многозначные очертания. Мне было бы проще привести здесь эту самую повестушку - “Корейский иероглиф”, чтобы не повторяться, но я сделаю так - приведу её в приложение к этому повествованию и тогда вы легко представите себе “задник” действия, а вернее его детства, когда он довольно рано потерял своего отца, женившегося на сахалинской кореянке и остался среди женщин, окружавших его - первых женщин в его жизни. Но с этого я и начну своё повествование. Песнь первая Родился Тон Хван на той железнодорожной станции, куда я приехал впервые, когда мне было четыре года: мать моя развелась с отцом и привезла меня к бабушке. Мои дяди и их соседи, на несколько лет старше меня, а один и вовсе мой одногодок, окружили со всех сторон и сказали: “Давай купаться в арыке”. ”Мама меня купает только в тазике”, - ответил я. Они сказали: “А мы никому не скажем”, - и повели меня к маленькой запруде, выкопанной во дворе в сторону от грязного, мутного арыка и раздев меня догола, и насмеявшись над моей необрезаннорусской пиписькой, столкнули меня в эту муть... Вот на этой станции и родился Тон Хван. Когда ему было два года - отец, уехавший копать лук в астраханскую степь, женился там на сахалинской кореянке и продав оптом весь выкопанный лук, остался жить с ней на Кубани. Тон Хван остался живым сиротой при матери и бабушке - зобастой старушке удивительно правильных черт. Когда я впервые увидел её - а было мне семь лет и я учился уже в одном классе с Тоном, приходя к ним по воскресеньям - смотреть в их покрытой циновкой и пахнущей горькой капустой пустой комнате большой телевизор с футболом - её зоб уже прятался в платье, как третья, высокая грудь и стягивая кожу её старческого лица вниз, он придавал ей несколько надменное, но прекрасное выражение, которое я видел на лице качающей головой китайской статуэтки, купленной в те годы моей мамой. Мать Тон Хвана - красивая и несчастная женщина - женщина рождённая быть несчастной из-за своей горькой красоты - с мужем из ревности, с чужими - из-за неверной привлекательности, первая из кореянок бросила поле и выучившись на деньги одного из урожаев на медсестру, работала в хирургическом отделении местной райбольницы. Когда мы с мамой переехали на эту станцию, а вернее - ещё дальше, там, где была большая больница, и мама устроилась туда старшей медсестрой, а я же стал жить наполовину у бабушки, наполовину у мамы, ездя к ней каждый день после уроков на автобусе за вычетом тех дней, когда она оставалась на ночное дежурство по “Скорой Помощи”, тогда-то и сдружились мы с Тоном на почве знакомых нам больниц, рассказывая друг другу какие носилки появились там или там, или как теперь выкручивают скорости за спиной на новых УАЗиках. Так уж случилось, что и его и меня окружали красивые женщины, те, что жили вокруг или же собирались по воскресеньям на чьём-нибудь дому и начинали петь: “Называют меня некрасивою, так зачем же он ходит за мной?...”, а ещё, напевшись, начинали целовать напомаженными на воскресенье губами, после чего мы оба оттирались то ли у них на сеновале, то ли у моей бабушки в сарае полном хлопковой шелухи. У каждого из нас было по два десятка невест - тех тётенек, которые ждали, когда мы вырастем, чтобы выйти за нас замуж, тех, которые тискали и щекотали нас, а потом хохотали с нашими смущёнными матерями. Этим может быть и объясняется наше постоянное стремление окружать себя во что быто ни стало красивыми женщинами в нашей последующей жизни. Но это к слову. А однажды я увидел Тон Хвана в женской бане, куда привела меня искупать моя бабушка. Правда, скрывшись за тазиком, я виду не подал, впрочем, также поступил и он. И мы никогда не признавались в классе ни друг другу, ни другим об этой встрече. * * * Игра начиналась с того, что мяч подпинывался во всю мочь вверх и падая на землю он должен был стукнуться об неё три раза, после чего все бросались на обессиливающийся мяч. “Мяч на три удара” называлось это правило и вот мяч взмывает вверх как дыхание, как пустота над сердцем, потом стремительно несётся вниз, сгибая неподъёмный взгляд: “Топ!”, подскакивает чуть выше твоего роста, так что успеть бы втянуть голову в плечи не задеть его вне правил, “Туп!” второй раз глуше и ниже, но сердце и живот ёкают в предвкушении и ноги сами тянутся еще ближе, сжимая круг так и зрачок сжимается в одну напряжённую круглую точку: “Тпп!” и едва звук отрывается от земли, как вся пружина, вложенная в первый удар и сжимавшаяся с каждым падением, распрямляется внутри тебя и ты бросаешься туда в кучу ног, тел и дыханий, чтобы увёртливо загрести этот клубок кончиком носка точкой в которую отослано всё твоё существо и начинается игра… Я вырос в своей больнице, он в своей. Как-то он показывал мне множество фотографий, где он, как и я, то стоит на стуле, то держит мячик, то просто, сидит на чьих-то коленях, и всё это больница, больница, больница. Правда, в отличие от меня он обедал у своей матери. Я больницей брезговал, и лишь оказываясь на её территории, начинал нещадно плеваться, отчего все подруги моей матери подначивали то ли её, то ли меня, говоря, что хорошо бы этого мальчика оставить здесь лежать - поправился бы, а то смотри какой худой! Мать грустно смеялась. У Тона же лучшей подругой была их повариха - тётя Тоня, - толстая гречанка, которая восхищалась узким, как скальпелем, и изящным разрезом корейских глаз Тон Хвана, предрекая его матери, что сын её будет красавцем и много сердец разобьётся из-за этих загадочных глаз... Тон и вправду вырос в больнице. Я-то до приезда на эту станцию ещё в отцовском горногеологическом кишлаке, куда мы переехали по моему рождению из Каракамыша, ходил в детский сад. Детский сад моей первой привязанности. Любовь - странное слово. Длинное и отвислое, как зоб Тонкиной бабушки. Это в сегодняшнем моём представлении. Но тогда... А впрочем, что я говорю о тогда? Разве что-то произошло с тех пор, кроме того что музыка лишь прошла свою середину? Моя первая воспитательница - Валентина Ивановна, - девушка Валя, как я теперь понимаю, была влюблена. Она выводила нас на прогулку в парк вековечных разлапистых осенних тополей и в этом пиршестве жёлтых листьев, синего неба и прозрачного солнца мы кричали: “Гуси-гуси, га-га-га, есть хотите, да-да-да. Ну летите, коль хотите, только крылья берегите...” И это были слова о нашей воспитательнице, которая заняв нас игрой, сама встречалась за деревьями с тем, кого призывали в армию. Так сказал однажды Толик - сын народного судьи, чьё зеркальцо я по нечаянности разбил и ждал своего скорого приговора все мои детскосадовские годы. Ведь по вечерам, приведя нас с прогулки обратно, Валентина Ивановна начинала играть на баяне и петь о мерцающих звёздах - первое поэтическое выражение в моей сознательной памяти, ведь это же самое мерцание я чувствовал внутри самого себя, приходя зимним, хрустящим под ногами вечером с мамой домой и вспоминая Наденьку Синельникову, девочку, с которой я должен был танцевать на Новый Год кавказский танец... Мы жили тогда на квартире у строгой женщины по имени Нина Сергеевна, чья дочка - Наташка, девочка на год старше меня - в этом возрасте год - не целая ли жизнь, оставаясь присматривать за мной одна, пока матери наши пряли пряжу или вязали нам всем носки, смотрела мне в глаза и допытывалась: “Ты что, влюбился что-ли?” И ничего от меня не добившись, строго переходила на обучение буквам: “Смотри, это слово Учпедгиз и значит оно: “Умер Чапаев, победа его, дети-герои идут за него. Понял? А ну-ка повтори! Что такое У? Умер. Ч? Чапаев...” А я удивлялся до глубины души глубине этих слов - не только о Чапаеве, но и о том, как глубоко прячется слово - влюбился... Тон Хван в детский сад не ходил. Он рос вместе с соседской девочкой Алей, которую мать оставляла под присмотр Тоновской бабушки. В три годика они уже знали как живут муж и жена, примеряя друг к другу свои невинные признаки в тени вишен за внутренним забором. Когда Тону исполнилось четыре года мать привела домой высокого мужчину, которого назвала дядь Сашей, и сказала, что дядь Саша будет жить с ними. Дядь Сашу Тон Хван первоначально полюбил, поскольку мать выжигала в нём память о родном отце, но вскоре дядь Саша стал почти ежевечерне выпивать вместе с мамой разведённый спирт, который мама приносила из больницы и видя их пьяными и любезными, Тон Хван прятался в соседней комнате под зоб своей бабушки, перебиравшей в это время вышелушённый рис. Потом бабушка его и вовсе переехала к тёте в Куйлюк, жалуясь на ухудшившееся здоровье и Тон остался один на один со своими страхами и ненавистью. Когда Тон Хван пошёл в первый класс, я ещё на станцию не приехал, а дядь Саша уже оставил их семью. Мать его стали навещать вполне случайные люди, то хирург этой самой райбольницы, то аптекарь, которому мать сдавала съэкономленные в больнице лекарства, то водитель “Скорой Помощи”, с которым она выезжала на ночные дежурства. Алю же отдали в параллельный класс. Мы с мамой приехали на эту станцию к бабушке - после моей первой четверти, когда я привык уже к слову “круглый отличник”. Мама, как я уже сказал, быстро устроилась на работу старшей медсестрой, меня же, как водится, устроила в класс “А”, именно тот, в котором и учился уже целую четверть Тон Хван. Он не был круглым отличником, хотя и висел за первую четверть на Доске Почёта. Меня что ли не хватало, чтобы сравнить, что же такое настоящий отличник?! Но он никогда со мной не соревновался. Он был сильнее физически, этого ему хватало с лихвой. Соревновался я с девочкой Олей Бредихиной - красавицей, в которую были влюблены все кроме Тона и частично меня. У Тона была Аля, а я был уже влюблён в своей прежней школе в девочку по имени Наташа Казанжи, поскольку и Лену Синельникову отдали в той школе в параллельный класс. Помню, как уезжая из отцовского кишлака, где я учился с Наташей, я, оставшись на нашей квартире один на один с нашим надвигающимся отъездом, раз за разом проигрывал на мамином патефоне “Я люблю тебя жизнь” Марка Бернеса, а особенно же то место, где он поёт: “...соловьи, поцелуй на рассвете...”, - ведь это было о Наташе, о Наташе, которую я, выдумывая новую мировую войну, защищал с автоматом, сидя вместе на дереве, Наташу, которую я вспоминал с невольными слезами на глазах, глядя на рисунок золотого осеннего дерева в “Родной Речи”... Такое дерево первой моей школьной осенью росло во дворе моей прежней школы... Наташа, конечно же, ничего этого не знала. Наташа отличницей не была, а вот Олю Бредихину все любили по положенности, как отличницу. Как-то само собой считалось, что отличники должны любить отличниц, хорошисты - хорошисток, а у троешников - свои пары. Правда, дозволялось влюбляться и в представителей более высокого сословия, какой-нибудь троешник Мишка Пожарицкий вполне приписывался в любви к Оленьке, потому что жил с ней в одном дворе. Вот и те девочки, которые питали ко мне пристрастие, как правило, были из троешниц: любили наверное за отличие и опрятность. У Тона же всё было определённей: есть он и есть Аля. Почему-то принято считать, что любовь приходит с совершеннолетием, а то и просто выдается как аттестат, но ведь это неправда. Той глубины чувств, ещё лишённых физической похоти, приходящей с этим самым совершеннолетием, той чистоты переживаний, доступной в детском саду или же в начальной школе разве же достичь с тяжестью каждого нового года в твоём возрасте? Разве же с наращивающейся как кожа, усы, борода - хитростью и лукавостью сравнить то ангельское ощущение щемящего в самом начале жизни голого сердца?.. И ведь все знают об этом. Ведь и семилетний Тон рассказывал мне об Але, как ни один из моих умудрённых приятелей сегодня не расскажет, да и я вряд ли повторю то целомудренное восприятие детской любви, сидевшее в нас и изредко просыпающееся, когда сквозь наросты и коросты мы пробираемся к своему самому сокровенному нутру - к тому утреннему свету, когда начинают петь птички... * * * |
1 2
Добавить документ в свой блог или на сайт
Похожие:
 |
Биографический жанр сегодня Юрий Поляков. Об этой будущей оценке Волгина тут же и поведал родным. В ближайшее воскресенье Игорь Волгин отреагировал именно так,... |
|
Екатерина Вильмонт. Перевозбуждение примитивной личности Эту историю... Маастрихтского университета, вдова сорока двух лет, впрочем, на вид больше тридцати пяти ей не дашь. Но это не история ее становления,... |
|
Шагов Священная История Шива Шастры Откровение Ар Веди Знание об... Можно сказать, что знания мне подарил и передал сам Хранитель этого пути, Господь Шива. Мне лишь оставалось адаптировать их к сознанию... |
|
Платон апология сократа после обвинительных речей Ибо я верю, что то, что я буду говорить, правда, и пусть никто из вас не ждет ничего другого; да и неприлично было бы мне в моем... |
|
О которой я в эти дни задумал говорить, является мне в отношении... Но оно будет быть конечно в будущие дни человечества также в совсем определенном писании в наличии. В неком известном смысле, однако,... |
|
Вещь и имя Я же вступаю с ними в полемику. Я, если исключить некоторые немногочисленные места этой книги, веду себя так, как будто бы никаких... |
|
Константин Брансвик Метод погружения И как-то она сказала ему – убей свою мать, вырви у нее сердце и отдай мне. Он, слепой от любви, пошел и убил свою мать и вырвал у... |
|
М. В. Швецов Не ясно ли теперь, насколько необходим подчас человеку... Из всего моря литературы и цитат я выбрал именно эти, надеясь, что они помогут и мне быть лучше понятым. Именно обычным читателям,... |
|
Изложение того, что должно быть представлено в этих докладах, мне... И я прошу, если возможно завтра, если нет, послезавтра, к этому часу передать мне записки с вашими пожеланиями. Тогда, полагаю, мы... |
|
Среди полей, степей и пашен Стоит обычное село… Здесь знаю каждую тропинку Здесь мне родиться повезло. Не утолить вовек мне жажды Его водою ключевой. Мне жить его теплом сердечным... |