«Литургия смерти и современная культура», в рамках которых он поставил задачу соотнести православное понимание смерти и отношение к мертвым с теми представлениями, которые стали распространены в западном обществе во второй половине XX века. Только совсем недавно эти семинары были найдены, переведены
|
Скачать 82.74 Kb.
|
| Андрюшков Андрей Александрович, к.полит.н., руководитель департамента Некоммерческого партнерства «Лифт в будущее» Память о мертвых в советской литературе и ее значение для современной российской школы В начале 80-х гг. прошлого века в Нью-Йорке выдающийся русский богослов отец Александр Шмеман провел три семинара по теме «Литургия смерти и современная культура», в рамках которых он поставил задачу соотнести православное понимание смерти и отношение к мертвым с теми представлениями, которые стали распространены в западном обществе во второй половине XX века. Только совсем недавно эти семинары были найдены, переведены и опубликованы. В них отец Александр, между прочим, говорит, что «наша [т.е. современная] культура – первая в долгой истории человечества, которая игнорирует смерть… [создан] «похоронный механизм», чтобы сделать [смерть] как можно более безболезненной, спокойной и незаметной для нас, остающихся жить дальше» (Протопресвитер Александр Шмеман. Литургия смерти и современная культуру. – М.: ГРАНАТ, 2013. С. 34). Эти мысли удивительным образом перекликаются с мнением известнейшего американского буддолога Глена Муллина, которое он высказал в 1988 году в своей книге «Смерть и умирание». «Мы — это великая косметическая цивилизация, и нигде это качество нашей эпохи не проявляется столь очевидно, как в наших подходах и обычаях, относящихся к смерти и умиранию» (Глен Муллин. Смерть и умирание в тибетской традиции. – СПб.: Евразия, 2001) - пишет он, предваряя свои исследования тибетской традиции памяти о смерти. Как бы ни были далеки друг от друга православие и тибетский буддизм, они обнаруживают опасность «замазывания», исключения смерти из общественного сознания, табуирования или, напротив, как говорит Шмеман, «гуманизации» смерти. Опасность, прежде всего, для становления мировоззрения. «Именно в отношении к смерти раскрывается и определяется понимание… смысла и ценности жизни» (Шмеман, с. 27). В истории России XX века православие пережило страшнейшие потрясения, которые, впрочем, для христианства обыкновенно приводят только к усилению и возрождению. Очень странно было бы говорить о том, что официальная (и неофициальная) советская литература является выразителем православного мировоззрения. Тем не менее, безусловно, советская литература (хорошая советская литература) – это продолжение традиций русского слова. И не только в творчестве тех, кто передал эти традиции в 30-50-х гг. (Мандельштам, Пастернак, Ахматова и некоторые другие), но и те, кто каким-то чудом перенял их, несмотря на очень тяжелые 20-е и 30-е гг. В любом случае, как на это указывает Вадим Валерьянович Кожинов в своих изысканиях по истории русского слова, ключевой точкой преемственности, когда и официальная, и неофициальная литература обнаружила свои корни в русской литературе, и не только в литературе, но и в мифопоэтике русского слова – это Великая Отечественная война. Все мы помним эти до сих пор пронзающие сердце строки Константина Симонова: Как будто за каждою русской околицей, Крестом своих рук ограждая живых, Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся За в бога не верящих внуков своих. Стихи 1941, страшного, года. Я их выучил еще в советской школе и только совсем недавно задумался о том, как и почему они были возможны в советском государстве. И дело здесь, конечно, не только в том, что культурная политика СССР в то время официально признала русскую литературу и дореволюционную историю России (в которой были, оказывается, не только декабристы, народники и революционеры, но великие полководцы, все помещики, между прочим). Дело в том, что Великая Отечественная война была осмыслена сразу и очевидно, как событие, срастившее до того разорванные фрагменты истории страны. А в опыте народа она была осмыслена в тех образах и метафорах, которые позволяли собрать мертвых и живых. Прежде всего, в образе Родины. Советская фронтовая и, в целом, военная, посвященная войне, литература вся насквозь пронизана осознанием Родины как единства мертвых и живых. Кульминацией этой темы является, конечно, «Я убит подо Ржевом» Александра Трифоновича Твардовского и цикл стихов блокадников – Ольги Берггольц и Веры Инбер. И очень острая тема, сплошная боль – это стихи послевоенных лет о тех, кто погиб. Очень важные для понимания и проживания этого опыта единства и родства мертвых и живых, которое пронесли до конца своей жизни все пережившие годы блокады – стихи мало у нас цитируемого Юрия Воронова, которому в годы войны было 12-14 лет. У него есть стихотворение «Мертвые»: Мне кажется: когда гремит салют, Погибшие блокадники встают. Они к Неве по улицам идут, Как все живые. Только не поют. Не потому, что с нами не хотят, А потому, что мёртвые молчат. Мы их не слышим, мы не видим их, Но мёртвые всегда среди живых. Идут и смотрят, будто ждут ответ: Ты этой жизни стоишь или нет?.. Нам, не ощутившим смерть как почти тотальную реальность ежедневного существования, восстанавливающим опыт войны в лучшем случае из гениальной литературы и из наблюдений за ветеранами (именно наблюдений, потому что помните строки Самойлова: «Если спросят нас гонцы, / Как вы жили, чем вы жили? / Мы помалкиваем или / Кажем шрамы и рубцы») – нам последние строки могут показаться излишне моралистичными. Однако и в стихах Воронова, и в стихах Твардовского, Самойлова, и также остро гениально прожито и понято в стихах и песнях Высоцкого, - прежде всего, свидетельство души о том, как она в присутствии мертвых строит свою жизнь. Осмысляет, понимает и строит. А жизнь рассматривается не как неотъемлемое от меня право, а как сокровище, которое надо беречь, нравственно соответствуя ему. Я пока хотел бы выделить в процитированном мной стихотворении Воронова две очень важные мысли: во-первых, факт памяти, которая признает объективность существования мертвых среди живых; во-вторых, их молчание, их бездействие, которое восполняется осознанием того, кто их помнит и видит, цены жизни перед лицом смерти. Это почти прямой стихотворный комментарий к процитированным мною выше строкам отца Александра Шмемана о том, что в отношении к смерти раскрывается понимание смысла и ценности жизни. Я усилю аналогию между содержанием литературы, посвященной погибшим на войне, и мифопоэтической религиозной традицией, сославшись на один доклад 2001 года современного русского филолога Ольги Александровны Седаковой, в котором она обсуждает литургическое сознание, для которого единичкой социума является как раз единство мертвых и живых: «Мысль об устройстве земного социума была бы неполна, если бы она не имела в виду этой его невидимой части, ушедших, их непрерывающейся связи с живущими, их включенности не только в настоящее, но и в будущее – в земное будущее, как ни странно это звучит, - в движение истории к будущему» (Вечная память. Литургическое богословие смерти // О.А. Седакова. Поэтика обряда. Погребальная обрядность восточных и южных славян. – М.: «Индрик», 2004. С. 278. Следует отметить, что этот выдающийся исследователь славянских обрядов (а с недавних пор и церковнославянского языка) в этой книге одна из первых указала на существование в русской литературе XX века архетипичной темы сообщительности мертвых и живых). Возвращаясь к советской военной поэзии, поэтом, действительно и по праву, считающимся наиболее ярким выразителем живой памяти о мертвых является Твардовский. И ему принадлежит стихотворение, которое, в том числе поможет мне вернуться к российской школе. Это стихотворение «В тот день, когда окончилась война…». Стихотворение, которое является живым размышлением поэта о том, как с окончанием войны рвется живая связь погибших и живых, связанных фронтовым братством. Эту связь во все дни войны чувствовали многие, не только поэты, но именно поэтам дана власть вплетать в живое русское нетленное слово опыт, делая его нашим культурным наследием. Твардовский в 1948 году в этом стихотворении пророчески сказал о том опыте, который проживают до сих пор в День Победы все ветераны – это опыт прощания с мертвыми. После которого живая сообщительность братства распадается и остается память. А тогда Твардовский спрашивает о том, зачем нужна эта память. Действительно, я часто слышал от учителей литературы, что поэтика памяти Твардовского – это почти поэтика болезни, болезненного раздражения души, не пережившей травмы войны. Однако в этом стихотворении Твардовский очень честно пытается осмыслить значение этой памяти. Он перебирает разные варианты, некоторые из которых, к сожалению, сейчас у нас возведены в норматив школьных праздников, и отказывается от всех этих вариантов. Так, он, парадоксальным образом, отказывается считать значение этой памяти в том, что погибшими даются нам уроки мужества: И нам уроки мужества даны В бессмертье тех, что стали горсткой пыли. Нет, даже если б жертвы той войны Последними на этом свете были, — Смогли б ли мы, оставив их вдали, Прожить без них в своем отдельном счастье. То есть, даже если бы больше не было бы войн, и нам уже не нужны были бы геройские образцы смерти за страну, все равно бы память о мертвых была бы нам необходима. И он дает свой ответ: Что ж, мы трава? Что ж, и они трава? Нет. Не избыть нам связи обоюдной. Не мертвых власть, а власть того родства, Что даже смерти стало неподсудно. Вот в этих строках заключен личный ответ поэта о смысле и значении этой памяти. Он, конечно, совсем не рационален и нелинеен, я бы сказал, что он архаически религиозен, он утверждает отличие человека от биологического мира в том, что человек способен признавать власть родства с мертвыми над собой, над своим естественным желанием жить «в своем отдельном счастье». Безусловно, в этих строках гениального поэта, которые я, как ученик Евгения Львовича Шифферса, признаю голосом народа, звучит протест против доминирующей сегодня концепции воспитания и концепции общества, согласно которой «если каждому по отдельности хорошо, то хорошо и всему обществу». Это, конечно, альтернатива, но это и альтернатива официальной социалистической (и тоже антииндивидуалистической) концепции, потому что здесь утверждается продолжающаяся жизнь мертвых через сохраняющиеся формы родства. Поэтому я бы назвал это стихотворение и многие другие, посвященные как теме войны, так и другим темам, связанным с памятью о мертвых, стихотворениями проторелигиозными, фиксирующими какой-то архаический уровень религиозного самосознания. Но что составляет содержание этого родства? Это очень интересный вопрос, с которого бы я собственно начал говорить с детьми в школе. Собственно, это стихотворение и стало началом целого цикла занятий по русской поэзии советского периода, который я веду в школе №1314 примерно с 2008 года. Уже выпущены два класса, сейчас я веду занятия в третьем, но уже на материале стихотворений Осипа Мандельштама и Арсения Тарковского. Почему именно с этого вопроса должна начинаться учебная ситуация? Потому что ответ на этот вопрос не очевиден и уже требует перехода от простого (или непростого) понимания стихотворного текста к формулированию встречного личного мыслительного акта и самоопределения. В результате этих диалогов с учащимися 11-х классов я выработал свою точку зрения, но, уверен, что она не единственна. Я ее озвучу бездоказательно, потому что доказательство требует отдельного доклада. Для меня смыслом родства с мертвыми, которое транслируется памятью, является забота и воспроизводство русского слова, которое нас объединяет не только с умершими, но и с будущими поколениями. Собственно, именно это впрямую и говорит Анна Ахматова (хотя не только она), поэт, который перенес до и после войны такую боль потерь и несправедливость власти, для которой война могла бы казаться местью за эту боль, и которая, как и многие в то время «умиравшие в страданиях как Марсий, с которого содрали шкуру». Ахматова написала не так уж много стихотворений о войне, но в одном она выразила тот же смысл и тот же голос исторической общности русского народа – умерших, умирающих, живущих и еще не рожденных: Мы знаем, что ныне лежит на весах И что совершается ныне. Час мужества пробил на наших часах, И мужество нас не покинет. Не страшно под пулями мертвыми лечь, Не горько остаться без крова, И мы сохраним тебя, русская речь, Великое русское слово. Свободным и чистым тебя пронесем, И внукам дадим, и от плена спасем Навеки. (Февраль 1942 года.) Обратите внимание – не государство, не землю, не дело Ленина, даже не православие, но русское слово. Которое внукам надо передать как то, за что не страшно умереть. Вот, на мой взгляд, именно такие необычные пути от военно-исторической тематики к литературе и наоборот, могут проходить дети в школе, а мы, как детоводители – педагоги – должны научить их по ним ходить и чувствовать силу и бесстрашие от родства с мертвыми, память о которых, как минимум, убережет их от ужасов информационных войн современности. |
Добавить документ в свой блог или на сайт
Похожие:
 |
Мусульмане в странах запада чтущие Аллаха сохраняют здесь свою идентичность Югославии и Болгарии. Магометанство, как в Западной Европе когда-то называли далекую и экзотическую религию, было представлено немногочисленной,... |
|
Жизнь, смерть, бессмертие в универсуме китайской культуры «Жизнь — лишь плавание по теченью, смерть — всего только отдых в пути», — эта фраза из знаменитой оды «Птица смерти» древнекитайского... |
|
Татьяна Толстая: "Будущее за углом. Оно наступит в любую секунду" Кысь", статьи, в которых ее умение излагать свои мысли резко, темпераментно и ярко проявляется со всем блеском, доступны в любое... |
 |
Секция литературы V научно-практическая конференция школьников «Шаг... Узнав из изучаемых в школе произведений XIX века о дуэлях, о трагическом конце их участников, о бессмысленной смерти талантливых,... |
|
Чарльз ледбитер по ту сторону смерти Другая сторона смерти – это та область, которую человек в своем невежестве боится признать, потому что данные науки не могут заставить... |
|
Организация учебного процесса в дистанционной форме: проблемы информационной безопасности Совсем недавно в литературе практически не разделяли понятий заочное обучение и дистанционное, дистанционное обучение и образование,... |
|
Книга была написана Беряевым за восемь лет до смерти. Черновик ее... Кламаре и Пиле. Работа над рукописью продолжалась фактически до последних лет жизни философа. Книга вышла уже после смерти Бердяева,... |
|
Книга была написана Беряевым за восемь лет до смерти. Черновик ее... Кламаре и Пиле. Работа над рукописью продолжалась фактически до последних лет жизни философа. Книга вышла уже после смерти Бердяева,... |
|
Русская культура в первой половине XIX века Начало XIX века время культурного и духовного подъёма России. Отечественная война 1812 года ускорила рост национального самосознания... |
|
Тема: "Твой образ лёгкий и блитающий" (роман В. Набокова «Машенька») (3 урока) Воспитательная цель: выявить выводы Набокова о цели и смысле жизни, о славе и смерти; сформулировать отношение автора к России; воспитание... |