…непременно найдется хотя бы один слушатель, который откликнется: «Как! Неужели и вы тоже? Я-то думал, я один такой»

…непременно найдется хотя бы один слушатель, который откликнется: «Как! Неужели и вы тоже?.. Я-то думал, я один такой».

Сейчас я хочу рассказать историю своего обращения; это не автобиография и уж ни в коем случае не <<�Исповедь», как у Августина, тем более — Руссо. Чем дальше продвигается повествование, тем очевиднее оно расходится с «нормальной» автобиографией: в первых главах приходится расстилать сеть как можно шире, чтобы к тому моменту, когда наступит духовный кризис, читатель уже знал, каким меня сделал опыт детства и отрочества. Завершив строи­тельство фундамента, я перехожу к самой теме, выпуская все фак­ты (важные для обычной биографии), которые не связаны с раз­витием личности. Невелика потеря, в любой известной мне автобиографии интереснее всего главы, посвященные первым го­дам жизни.

Боюсь, что мой рассказ выйдет удручающе личным; ничего подобного я прежде не писал и, скорее всего, не стану писать и впредь. Я постарался написать уже первую главу так, чтобы читатели, которым подобное чтение противопоказано, поняли сразу, во что их втягивают, закрыли книгу и не тратили время понапрасну,

I. ПЕРВЫЕ ГОДЫ

Я счастлив, но не очень защищен. Мильтон

родился зимой 1898 в Белфасте, отец мой был юристом, мать — дочерью священника. У моих родителей , было только двое детей (оба — мальчики), причем я почти на три года младше брата. В нас соединились два очень разных рода. Мой отец первым в своей семье получил высшее образование: его дед был фермером в Уэльсе; его отец, самоучка, в молодости работал на заводе, потом эмигрировал в Ирландию и к концу жизни стал совладельцем фирмы «Макилвейн и Лью­ис. Изготовление паровых котлов и строительство па­роходов», Моя мать, урожденная Гамильтон, принадлежала к роду священников, юристов и морских офицеров; ее предки со стороны матери, Уоррены, гордились происхождением от нормандского рыцаря, погребенного в Баттлском аббатстве.

Столь же разными, как и происхождение, были и характеры моих родителей. Родня отца — подлинные валлийцы, сентиментальные, страстные, склонные к риторике, легко поддающиеся и гневу и любви, они много смеялись, много плакали и совсем не умели быть счастливыми. Гамильтоны — более сдержанная порода, они ироничны, проницательны и в высшей степени одарены способностью к счастью; они направляются к нему прямиком, как опытный путешественник — к лучшему месту в вагоне. С ранних лет я чувствовал огромную разницу между веселой и ровной лаской мамы и вечными приливами и отливами в настроениях отца. Пожалуй, прежде чем я сумел подобрать этому определение, во мне уже закрепилось некое недо

верие, даже неприязнь к эмоциям — я видел, как они неуютны, тревожны и небезопасны.

По тем временам мои родители считались людьми «умными», начитанными. Мама получила степень бакалавра в Королевском Колледже (Белфаст), была очень способна к математике и незадолго до смерти сама начала обучать меня французскому и латыни. Она с жадностью набрасывалась на хорошие романы, и я думаю, что доставшиеся мне в наследство тома Толстого и Мередита купи­ла именно она.

Вкусы отца заметно отличались от маминых: он увлекался ри­торикой и в молодости выступал в Англии с политическими реча­ми; будь он «джентльменом с независимыми средствами», он бы, несомненно, избрал политическую карьеру. Если б не донкихотс­кое чувство чести, он бы, пожалуй, мог преуспеть в парламенте, поскольку обладал многими из требовавшихся тогда качеств — внушительной внешностью, звучным голосом, подвижным умом, красноречием и отличной памятью. Отец любил политические ро­маны Троллопа — как я теперь догадываюсь, прослеживая карье­ру Финеаса Финна, он тешил собственные желания и мечты. Он увлекался поэзией, риторической и патетической — из всех пьес Шекспира он предпочитал -Ютслло». Ему нравились почти все юмо­ристы, от Диккенса и до Джейкобса , и сам он был непревзойден­ным рассказчиком, одним из тех рассказчиков, которые поочеред­но перевоплощаются во всех своих персонажей. Как он радовал­ся, когда ему выпадало посидеть часок-другой с братьями, обме­ниваясь «байками» (так'в нашей семье почему-то называли анекдоты).

Ни отец, ни мама не любили тех книг, которые я предпочитал с того самого момента, как научился выбирать их сам. Их слуха не коснулся зов волшебного рога. В доме не водилось стихов Китса или Шелли , томик Колриджа , насколько мне известно, никто не рас­крывал, так что родители не несут ответственности за то, что я вы­рос романтиком. Правда, отец почитал Теннисона , но как автора «Локсли холла»; я не услышал из его уст ни строч­ки из -Лотофагов» или <<�Смерти Артура». А мама, как мне говорили, и вовсе не любила стихи.

У меня были добрые родители, вкусная еда, садик, где я играл он казался мне огромным); было и еще два сокровища. Первое — |это няня, Лиззи Эндикотт, в которой даже взыскательная детская память не обнаружит ничего, кроме доброты, веселья и здравомыс­лия. Тогда еще не додумались до «ученых бонн», и благодаря Лиззи мы проросли корнями в крестьянство графства Даун и мир для нас не разделился на социальные слои. Благодаря все ей же я на всю жизнь избавлен от распространенного предрассудка — отождеств­ления манер и сущности. С младенчества я твердо знал, что есть шутки, которыми можно поделиться с Лиззи, но которые совер­шенно неуместны в гостиной; и столь же твердо я знал, что Лиззи — очень хорошая. ,

Вторым подарком судьбы я назову брата. Он был тремя годами старше, но никогда не вел себя как «большой», мы рано сделались {товарищами, даже союзниками, хотя похожи не были. Это заметно и по нашим первым рисункам (не помню времени, когда мы не ри­совали). Из-под кисти брата выходили поезда, корабли, я же (если только не брался ему подражать) создавал то, что мы называли «одетыми зверюшками», то есть человекообразных жи­вотных. Брат рано перешел от рисования к сочинительству; его пер­вое произведение называлось «Юный раджа». Так он присвоил себе Индию, а моим уделом стала сказочная страна Зверюшек. От пер­вых шести лет моей жизни, о которых я веду рассказ, рисунков не сохранилось, но я сберег множество картинок, нарисованных не­намного позже. Мне кажется, они подтверждают, что здесь я был способнее брата: я рано научился изображать движение — фигур­ки действительно бегали и сражались, и с перспективой у меня все было в порядке. Но ни у меня, ни у брата не найдется ни единого рисунка, ни единой черты, вдохновленной порывом к красоте, сколь угодно примитивной. Здесь есть юмор, движение, изобретатель­ность, но нет потребности в форме и строе. И к природе мы равно­душны до слепоты. Деревья торчат, точно клоки шерсти, насаженные на спицы, — можно подумать, мы не видели листьев в том самом саду, где проводили каждый день. Теперь я понимаю, что «чувство прекрасного» вообще обошло стороной наше детство. На стенах нашего дома висели картины, но ни одна из них нас не привлекала,и, по совести говоря, ни одна того не заслуживала. В окрестностях не было красивых домов, и мы не подозревали, что дом может быть красивым.

Мои первые эстетические впечатления нельзя назвать эстетичес­кими в точном смысле слова, поскольку они не были связаны с вос­приятием формы и с самого начала страдали неизлечимым романтизмом. Однажды, на заре времен, брат принес в детскую крышку от жестянки из-под печенья, которую он выложил мхом и разукра­сил ветками и цветами, превратив то ли в игрушечный садик, то ли в лес. Так я впервые встретился с красотой. Настоящий сад не да­вал мне того, что дал игрушечный. Только тогда я почувствовал природу — не склад красок и форм, но прохладную, свежую, влажную, изобильную Природу. Вряд ли я понял все это сразу, но в воспоми­наниях этот садик стал бесконечно важным, и, пока я живу, даже рай представляется мне похожим на игрушечный сад брата.

Еще мы любили «зеленые горы», то есть приземистую линию холмов Каслри, которую видели из окна детской. Они были не так уж далеко, но для ребенка казались недостижимыми, и, глядя на них, я испытывал тот порыв, то стремление вдаль, которое, к добру или худу, превратило меня в рыцаря Голубого Цветка преж­де, чем мне сравнялось шесть лет.

Эстетических впечатлений было мало, а религиозных не было вовсе. Кое-кто из моих читателей решил, что меня воспитали стро­гие пуритане, — ничего подобного! Меня учили самым обычным вещам, в том числе — повседневным молитвам, и в урочное время водили в церковь. Я воспринимал все это покорно и без малейше­го интереса. Моего отца отнюдь нельзя считать образцовым пуританином; более того, с точки зрения Ирландии девятнадцатого века он принадлежал скорее к «высокой церкви». Его отношения с ре­лигией, как и с поэзией, полностью противоречат тем отношени­ям, которые со временем сложились у меня. Отец с наслаждением впитывал обаяние традиции, древнего языка Библии и молитвенника; у меня этот вкус развился гораздо позднее и с трудом. Зато мало нашлось бы равных отцу по уму и образованию людей, кото­рых столь же мало волновала бы метафизика. Не знаю, во что верила мама.

Мое детство никак не отмечено духовным опытом, в нем не было паже пищи для воображения, кроме игрушечного садика и Зеленых холмов. В моей памяти ранние годы сохранились как пора бытового, заурядного, прозаического счастья, они не пронзают меня мучи­тельной ностальгией, с какой я вспоминаю куда менее благополучное отрочество. Тоскую я не о надежном счастье, а о внезапных мгновениях радости.

В том детском блаженстве был лишь один темный уголок. С младенчества меня мучили страшные сны. Это часто бывает с детьми, и все же странно, что в детстве, когда тебя лелеют и оберегают, может открыться окошечко в ад. Я различал два вида кошмаров — с призраками и с насекомыми. Особенно пугали насекомые, в те годы я предпочел бы повстречать привидение, чем паука. Даже сегодня этот страх кажется мне вполне естественным и оправданным. Оуэн Барфилд как-то сказал мне: «Насекомые так противны оттого, что у них весь механизм снаружи, словно у локомотива». Да, дело именно в механизме. Эти угловатые сочленения, дерганый шаг, скрипучий металлический скрежет похожи на оживающую машину или, хуже того, на жизнь, выродившуюся в механизм. К тому же муравейник и пчелиный рой воплощают те два состояния, которых больше все­го страшится человечество — власть коллектива и власть женщин. Стоит отметить один случай, связанный с этой фобией. Много лет спустя, уже подростком, я прочел книгу Луббока <'Пчелы, осы и муравьи» и на какое-то время всерьез, по-научному заинтересовался насекомыми. Другие занятия вскоре отвлекли меня, но за «энто­мологический» период я практически избавился от своих страхов. Думаю, что подлинный, объективный интерес и должен приводить к такому катарсису.

Наверное, психологи не согласятся признать, что причиной кошмаров была отвратительная картинка в детской книжке, но так считали в те простодушные времена. Мальчик-с-пальчик забрался на поганку, а снизу ему грозил усатый жук, заметно превосходивший его ростом. Это страшно само по себе, но хуже другое: усы у жука рыли сделаны из полосочек картона, отделявшихся от страницы и поднимавшихся вертикально вверх. С помощью какого-то дьявольского устройства на обратной стороне картинки усы приводили в движение, они распахивались и защелкивались, точно ножницы —клип-клап-клип! Я и сейчас, когда пишу, вижу их перед собой. Не пони­маю, как могла наша разумная мама допустить к нам такую гадость. А может, сама эта книга — порождение моего кошмара? Нет, ка­жется, она все-таки была.

В 1905 году, когда мне исполнилось семь нет, произошла первая великая перемена в моей жизни: мы переехали в Новый Дом. Отец, по-видимому, преуспевал и потому решил покинуть коттедж, в ко­тором я родился, и выстроить дом подальше от города. <<�НовыйДом>>, как мы долго его называли, был очень велик даже по моим нынеш­ним меркам; ребенку он казался чуть ли не целым городом. Надуть отца ничего не стоило, и строители бессовестно его обманывали:

канализация никуда не годилась, все камины дымили, в комнатах гулял сквозняк. Но все это детям не важно; зато переезд расширил фон нашей жизни. Новый Дом превратился в одного из персонажей моей истории. Я воспитан его бесконечными коридорами, пустыми, залитыми солнцем комнатами, чердачной тишиной и исследованными в одиночестве кладовыми, отдаленным ворчанием кранов и труб, ветром, гудящим под крышей. Все это — и еще книги — составляло мою жизнь.

Отец скупал все книги подряд, и они оседали в Новом Доме. Книги в кабинете, книги в гостиной, книги в гардеробной, книги в два ряда в огромном шкафу на лестнице, книги в спальне, книги, сло­женные на чердаке доходившими мне до плеча стопками; всевоз­можные книги, отражавшие увлечения моих родителей, пригодные для чтения и непригодные, подходящие для ребенка и абсолютно недопустимые. Мне ничего не запрещали. Бесконечными дождливыми вечерами я всегда мог найти новую книгу; так человек, гуля­ющий в поле, непременно наткнется на новый цветок. Хотел бы я знать, где же таились эти книги до нашего переезда в Новый дом? Я впервые задумался над этой загадкой сейчас, когда писал, и ответ мне неизвестен.

За порогом Нового Дома открывался тот самый вид, ради которого, конечно, отец и выбрал это место. Открывая дверь, мы видели бескрайние поля, простиравшиеся по направлению к гавани Белфаста, и далее — вытянутую цепь прибрежных гор: Дивис, Колин, Кейв Хилл. В те далекие дни Британия была всемирным купцом и посредником, и гавань постоянно наполнялась кораблями. Порт притягивал пас, мальчишек, брата — в особенности, и даже сейчас ночной норой гудок парохода словно по волшебству возвращает меня в детство. Позади дома виднелись Юливудские горы, ниже, зеленее и доступнее прибрежных, но тогда они меня не интересовали. Меня манил только северо-запад, бесконечный летний закат, когда солн­це уходит за голубые хребты и грачи тянутся к дому. В том пейзаже и свершились первые роковые перемены.

|- Прежде всего, брата отправили в закрытую английскую школу, и я па большую часть года остался один. Я хорошо помню свой восторг, когда брат возвращался домой, но почему-то не помню, как горевал при его отъезде. Изменения в жизни брата никак не отрази­лись на наших отношениях. Меня пока учили дома: мама — фран­цузскому и латыни, всему остальному — гувернантка Анни Харпер. Почему-то я боялся этой кроткой маленькой женщины; теперь я вижу, что был к пей несправедлив. Анни принадлежала к пресвитерианской церкви, и от нее, между диктантом и арифметической задачей, я услышал проповедь, впервые открывшую мне реальность иного мира, но тогда это значило для меня гораздо меньше, чем события повседневной жизни, которая, судя по моим воспоминанием, становилась все более одинокой. Возможностей для общения хватало — родители, живший вместе с нами дедушка Льюис (он, правда, преждевременно состарился и оглох), служанки и старый попивающий садовник. Помнится, именно тогда я сделался невы­носимым болтуном. Но я всегда мог обрести уединение в доме или в саду. К тому времени я научился читать и писать, и мне было чем заняться.

Я начал писать из-за своей неуклюжести, от которой всегда стра­дал. Мы с братом унаследовали от отца физический изъян: у всех нас большой палец состоит только из одного сустава. Нижний сустав (тот, что ближе к ладони) вроде бы есть, но это — фикция, согнуть его мы не можем. Во всяком случае, по той или иной причине, я от рождения не способен ничего делать руками. Я хорошо управ­лялся с ручкой и карандашом и до сих пор не хуже других повязываю галстук, но с запонкой мне не. сладить, не по руке мне и отвертка, ружье или клюшка. Именно это побудило меня писать. Я меч­тал создавать вещи, корабли, машины, дома. Я перепортил все нож­ницы в доме, извел картон — ив слезах признал свое поражение. Оставалось одно — сочинять истории. Я и не подозревал, в какой волшебный мир я вхожу; ведь со сказочным замком можно сделать много такого, чего никогда не добьешься от картонного замка.

Вскоре я получил в собственность одну из мансард и там обору­довал себе «кабинет», повесив на стены свои рисунки и иллюстрации из пестрых рождественских журналов. Туда я перенес черниль­ницу и ручку, краски и рукописи. Здесь —

Ужели есть счастливейший удел, Чем наслажденье радостным досугом? — здесь я с величайшим наслаждением написал и раскрасил свои пер­вые книги. В них я старался совместить оба своих литературных пристрастия, «одетых зверюшек» и «рыцарей в доспехах», и потому писал об отважном мышонке и кролике, который выезжал верхом, во всеоружии на смертный бой с котом-великаном. Однако во мне уже пробудился дух систематизатора,- в свое время заставивший Троллопа так тщательно обустраивать Барсетшир. На каникулах мы с братом играли в современную страну зверюшек, поскольку брату требовались поезда и пароходы. Средневековая страна, о ко­торой я писал, была той же самой, но в иное, древнее время, и эти два периода мы скрупулезно соединяли. Так, от литературы перейдя к историографии, я принялся за подробную летопись Страны Зверюшек. Сохранилось несколько ранних вариантов, но довести труд до конца я так и не сумел; нелегко заполнить событиями столе­тия, когда единственный источник — твоя фантазия. Зато одной подробностью своей работы я горжусь до сих пор: все похождения рыцарей, описанные в моих романах, я лишь слегка затрагивал, предупреждая читателей, что это, скорее всего, «просто легенда». Бог весть, откуда я узнал, что историк должен критически относиться к эпосу.

От истории до географии один шаг. Вскоре появилась карта Зверландии, вернее, несколько почти соответствовавших друг другу карт. Теперь оставалось совместить эту страну с Индией моего брата. этого мы решили перенести Индию с ее обычного места, превратив ее в остров, северное побережье которого оказалось «позади Гима­лаев». Брат тут же наладил пароходное сообщение между нашими странами. Мы создали целый мир, разрисовали его всеми красками из моей коробки и принялись населять.

Из прочитанных в то время книг я запомнил почти все, но от­нюдь не все полюбил. «Сэр Найджел» Конан Доила впервые познакомил меня с «рыцарями в доспехах», но я не стал бы перечитывать эту книгу и уж конечно не взялся бы за «Янки при дворе короля Артура» Марка Твена, хотя тогда только эта книга рассказывала хоть что-то о Круглом столе. Я, к счастью, искал в ней романтику и рыца­рей, совершенно не замечая дешевой насмешки над ними. Гораздо лучше, чем обе эти книги, была трилогия Э. Несбит «Пятеро детей и Чудище», «Феникс и ковер желаний», «Амулет». Особенно дорог мне «Амулет»; благодаря ему я впервые ощутил древность, «темное про­шлое и бездну времен». Эти книги я до сих пор перечитываю с на­слаждением. Очень любил я полнее издание «Гулливера» с массой картинок. Мог я и целыми днями перебирать старые подшивки «Пан-Уа» в кабинете отца. Тениэл, как и я, любил рисовать зверюшек в одежде — британского льва, русского медведя, египетского кроко­дила и прочих, а небрежное изображение флоры приятно соответ­ствовало моим собственным недостаткам. Позже появились книги Беатрис Поттер, и с ними наконец в жизнь вошла красота.

Совершенно очевидно, что в шесть, семь, восемь лет я жил ис­ключительно воображением; но крайней мере, именно опыт, свя­занный с воображением, кажется мне самым важным для тех лет. Не стоит говорить, к примеру, о поездке в Нормандию; хотя я пре­красно ее помню, я и без нее был бы точно таким же. Однако вооб­ражение — понятие расплывчатое, а мне нужны четкие границы. Воображением именуют и грезы наяву, фантазии, утоляющие не­сбывшиеся мечты. Все это мне более чем знакомо. Я часто воображал себя этаким молодцом и хватом, но страна зверей — совсем Другое дело. В этом смысле ее нельзя назвать фантазией хотя бы потому, что я в ней не жил, я ее создал. Творчество существенно отличается от «грез». Если вы не видите разницы, значит, вы не знаете одного из «воображений»; тот, кто знает, — поймет. В мечтах я превращался в хлыща; рисуя карту и сочиняя хронику, я становился писателем. Заметьте, писателем, а не поэтом! Созданный мной мир был (по крайней мере, для меня) очень интересен, полон весе­лья и шума, событий и характеров, а вот романтики в нем не было. Этот мир был на удивление прозаичен*. Если употреблять слово «во­ображение» в высшем, поэтическом смысле, выходит, что в моем мире воображения не было. Там было иное, о чем я сейчас и пыта­юсь рассказать.