Александр и Лев Шаргородские
ИСХОД ШАПОЛЬСКОГО
Зима была жаркой, за несколько месяцев не выпало ни одной капли, и сто тысяч евреев пришло к Стене Плача молить о дожде.
- И он хлынет! – бросил Гур.
- Ты веришь в чудеса? – спросил Шапольский. – Я на этой земле верю в чудеса.
- Я верю в метеорологию, - сказал Гур, - чудеса здесь ни при чем. Ты не знаешь пейсатых. У них связь с бюро прогнозов. Им оттуда звонят. «Собираются тучи, - предупреждают их, - завтра будет дождь. Поспешите к Стене!» И те спешат. Вот и все чудо.
- Ты циник, Гур, - сказал Шапольский.
- Лучше быть циником, чем идиотом. Единственное чудо в Израиле – пустыня. Там меня ничто не раздражает, мир там достоин, и мысли мои приходят в порядок. Давай махнем в Негев, Шапольский.
- Сначала дерево…
В этот приезд Шапольский решил посадить в Израиле дерево. Он летал туда раз в год, и всегда у него возникали странные желания.
Как-то он решил преподнести Израилю именные часы, подарок Троцкого деду, и выбрал для этой цели Шамира. Он созвонился с канцелярией премьера, и ему назначили рандеву, но за несколько часов до встречи Шапольский узнал, что Шамир когда-то был террористом, - и на рандеву не явился.
- Шамир очень расстроился, что ты не пришел, - говорил Гур, - и из-за этого потерпел поражение на выборах!
Заткнись, - просил Шапольский, - поэт террористам часы не дарит.
А кто был твой дед?..
Дня три Шапольский не разговаривал с Гуром.
В следующий приезд премьером был Рабин. Было назначено рандеву. Шапольский чистил крышку часов специальным порошком. Историческая надпись «Пламенному революционеру Абраму Шапольскому – Лев Троцкий» блистала на иерусалимском солнце. И в этот момент премьер пожал палестинскую ладонь. Ни о каком рандеву не могло быть и речи.
Они недостойны часов моего деда, - печально произнес Шапольский.
Не назначай больше рандеву, - посоветовал Гур, - все равно не явишься. Сдай их лучше в музей.
Шапольский пошел сдавать. Он шастал из музея Эцеля в музей Бялика, из Библейского в Музей изящных искусств, - один отсылал к другому.
Если бы часы были подарены Бялику… - говорили в одном.
Ваш дед сражался в Иргуне? – уточняли в другом.
Нет, он дрался в Первой Конной.
В Иргуне не было кавалерии, - отвечали ему, - отнесите часы туда, где была.
Ни Троцкий, ни Абрам Шапольский в Торе не упоминаются, - вежливо объясняли в Библейском.
В конце жизни дед изучал Танах! – шумел Шапольский. Не помогало.
По дороге из Библейского он зашел на шук купить сушеной вишни, - там часы и сперли.
Зачем? – удивился Шапольский. – Они не ходят уже сорок лет…
У раскрытого окна они с Гуром ели баклажанную икру.
Надо было их отнести в Музей диаспоры, - говорил Гур.
Диаспоры… - вздохнул Шапольский. – В диаспоре могли взять. Ты думаешь, мне хотелось с ними расставаться?
В один из приездов Шапольский решил подарить Израилю «Гимн поселенцев» с припевом: «Мы никогда, мы никогда не отдадим Голаны!»
Гур перевел его на иврит, и они поехали по мошавам и кибуцам.
Гимн имел небывалый успех. Поселенцы Иудеи пели его на демонстрациях. Сводный хор Кацрина исполнил его в седер над Кинеретом. Шапольский становился героем. Как вдруг из канцелярии премьера, на свидание с которым он не явился, его предупредили, что еще один гимн – и возможны осложнения со следующим приездом.
Шапольский забросил политику и решил купить квартиру в Тель-Авиве, с видом на море и Яффо.
Ищи, - сказал он Гуру, - цена меня не волнует.
Гур начал поиск: обзвонил знакомых, кабланов, звонил даже в военную разведку, где когда-то служил, и вскоре представил Шапольскому изумительную квартиру – на набережной, безбрежный балкон, три окна на море, два – на Яффо.
Сказка! – сказал Шапольский.
И всего двести тысяч!
Цена меня не волнует, - повторил Шапольский.
Он сел на балконе, положил ноги на парапет и уставился на море.
Белеет парус одинокий, - декламировал он, - в тумане моря голубом…
Гур шагал по квартире.
Какие потолки! – восхищался он. – Французская ванна! Итальянская мебель!
Шапольский с размаху бухнулся на кровать.
Семь лет не лежал на такой!
И всего двести тысяч! – повторил Гур.
Гур, - сказал Шапольский, - сколько можно повторять: цена меня не интересует! У меня все равно нет денег…
Гуру захотелось выкинуть Шапольского с балкона с видом на море, на Яффо.
Ты думаешь, у меня после этого появятся деньги? – поинтересовался тот…
И вот теперь Шапольский решил посадить дерево.
Дерево шло от деда.
Дед, чьи часы украли на шуке, часто говаривал: «Человек в жизни должен успеть две вещи – сделать революцию и родить сына».
И то и другое он сделал довольно быстро, революцию даже быстрее.
«Мы – красные кавалеристы!» - пел дед, и шашка его блистала на разных фронтах.
Он ненавидел мещан и быт, Абрам Шапольский, он был романтик. «А вы на земле проживете, - пел он, - как черви слепые живут, ни сказок о вас не расскажут, ни песен о вас не споют!..»
Сначала дед разочаровался в сыне. Тот мечтал исполнить его завет, но как-то странно: он хотел совершить революцию, только совсем иную, чем дед. Дед вскочил на коня, схватил шашку и погнался за крамольником, - и вдруг, на всем скаку, сам разочаровался в революции, выбросил в кусты шашку и изменил завет. «Человек, - говорил теперь дед, - в жизни должен успеть две вещи – родить сына и посадить дерево». Сын в завете остался – дед вновь полюбил его…
Дед постарел, поселился в поселке у моря и посадил там сосну. Шапольский часто сиживал с ним под этой сосной, он вырос под ней, в краю сосновых боров, в хвойном воздухе которых мир был чист и прекрасен.
Потрепанная Книга всегда лежала на коленях деда.
Если бы я не махал шашкой, - вздыхал он, - я бы стал цадиком. В шесть лет я уже читал эту Книгу.
Он натягивал очки, брал Тору, и ветер с моря разносил его слова.
Пойди из земли твоей, - читал дед, - (черт ее возьми!), от родства твоего, от дома отца твоего (а что делать, если нас угораздило родиться здесь?), в землю, которую Я тебе укажу.
Что это за земля, дед? – спрашивал Шапольский.
Тише, - отвечал дед, - тише! – и оглядывался, хотя вокруг были только дюны и море. – Это Б-г сказал Аврааму, мой мальчик.
Тебе? – уточнял Шапольский. – Это же ты – Авраам!
Дед задумывался.
Да, - отвечал он, - но свист шашки заглушал голос Б-га, время забросило меня на коня и понесло под цокот копыт под откос…
Каждое лето, когда Шапольский приезжал к деду, они сидели под этим деревом.
А потом его подожгли.
Была ночь. Огонь полыхал, как солнце.
Дед бегал с ведром, лил на огонь воду, набрасывал пиджак – все было напрасно: сосна сгорела.
Он сидел под обугленным деревом, весь в гари, и молчал.
Они нас ненавидят, - наконец произнес он. – Запомни, внук: туда, где тебя любят, ходи нечасто, туда, где ненавидят, не ходи никогда!.. Зачем мы пришли сюда?..
Дед не пережил дерева.
Пламя это еще долго пылало перед глазами Шапольского, будило ночью и обжигало днем…
А потом он уехал. Но до той земли, о которой говорил дед, не добрался и остановился в Европе. Песни он писать перестал – он жил в стране, где давно не пели и о людях которой в лучшем случае можно было сочинить бухгалтерский отчет. Но он не был бухгалтером. Он вообще ничем не был в той стране, поэтому и дарил музеям именные часы, покупал квартиры и писал гимн.
Но сейчас он решил посадить дерево.
Эта идея не давала ему в последнее время покоя. Шапольский разъезжал по питомникам и выбирал саженец сосны – он решил посадить такое же дерево, под которым сидел в детстве с дедом.
Мне для южной почвы, - предупреждал он, - мне для места, где мало дождей и много солнца.
Берите вот эту, - предлагали ему, - стройная, пушистая, с редким запахом.
Шапольский осматривал сосну критическим взглядом.
Она привьется в стране, где живут веселые люди? – интересовался он.
На него подозрительно косились: никто не видел зависимости между деревом и нравом людей. На него смотрели как на ненормального. Но он-то абсолютно был уверен, что в краю песен и в краю дебета и кредита растут совершенно разные сосны.
Наконец он попал к одной женщине, которая мурлыкала что-то под нос.
Вы совершенно правы, - сказала женщина, - вот саженец для земли, в которой поют. Деревья – как люди: есть певцы, есть счетоводы. Возьмите этот саженец – он настоящий весельчак, хвоя его танцует, а ствол насвистывает.
Шапольский прислушался: женщина была права. Он купил саженец-весельчак и отправился в Израиль.
Таможенникам саженец не понравился. Его просвечивали, нюхали, носили хвою на анализ.
Саженец без присмотра не оставляли? – спрашивали его.
Нет, - твердо отвечал Шапольский, - он всегда со мной!
Подумайте, в него могли что-то подложить.
Куда? Это же не чемодан.
В ствол, в кору – дерево дает большие возможности.
Я с ним не расставался, - Шапольский обнял дерево, - как с любимой! Ни на минуту!
У кого будете жить?
У Гура, - ответил Шапольский.
Кто такой?
Вы не слышали?! Он перевел на иврит мой «Гимн поселенцев»! «Мы никогда, мы никогда не отдадим Голаны!» - пропел он.
Гур и гимн еще больше насторожили таможенников. Они многозначительно переглядывались.
Цель поездки?
Посадка дерева, - ответил Шапольский.
Тут пошли за начальником.
Это был стреляный воробей, но с саженцем в своей практике встречался впервые.
Он начал его взвешивать. Лицо было напряженным – видимо, вес его не устраивал.
Подозрительное деревцо, - выдавил он, - для своего роста многовато весит! Скажите честно: зачем вы его везете?
Посадить, - повторил Шапольский. – Вырыть лунку, посадить и полить.
И полить?! – глаза начальника сверлили Шапольского.
Да, и полить. А что, нельзя?
Хорошо, - начальник взвесил саженец еще раз, - мы можем его пропустить, но не раньше, чем через неделю.
Почему? – удивился Шапольский.
Мы должны его посадить, - объяснил начальник, - и поливать! И поливать! Если оно не взорвется – вы его заберете.
Вы не могли бы мне объяснить, почему дерево должно взорваться?
Сегодня взрывается все! – отчеканил начальник.
Неделю Шапольский и таможня ждали взрыва, но все обошлось. Саженец упаковали в целлофановый пакет, поставили на стволе печать аэропорта и разрешили Шапольскому взлет.
Он попросил место у окна: он обожал смотреть с неба на землю – оттуда она казалась ему симпатичнее. Но мест у окна уже не было, и он устроился в проходе, с саженцем между ног, и повернулся к
иллюминатору. Внизу проплывали Альпы, солнце заливало салон, оно мешало пассажирам читать газеты, и вскоре окошки задернули шторками.
Шапольский давно заметил, что места у окон получают те, кому они не нужны, - и не только в самолете. Вот сейчас, например, он жил в стране, о которой мечтают миллионы, - а ему она была до лампочки. Он даже собирался вывести что-то вроде «закона окна», но принесли воду, потом блинчики, нежную говядину, штрудл, а затем самолет пошел на посадку.
Поднимите шторку, - попросил он соседа, - я хочу увидеть огни Тель-Авива.
Что там смотреть после Европы, - проворчал сосед, но шторку приподнял.
Шапольский увидел желтый свет фонарей – и сердце его сжалось. Колеса коснулись дорожки, все зааплодировали, грянула «Аллилуйя».
Когда он вышел под израильское небо, под светлый серп южной ночи, в этот воздух, запахи и цвета, которые разрывали ему сердце, - он понял, что его саженцу нечего делать здесь: тот не пах. И он подарил деревцо соседу по самолету.
Держите, - Шапольский протянул саженец, - он вам напомнит Европу…
На автобусе он добрался до Иерусалима и всю ночь проболтался по городу.
К утру он очутился у Стены Плача. Сто тысяч евреев молило о дожде.
И он хлынет, - сказал голос сзади.
Это был Гур.
Они стиснули друг друга в объятиях. Им было на двоих чуть больше ста, из них лет семьдесят они дружили.
Они поговорили о дожде, о пейсатых, о бюро прогнозов, о чуде.
Махнем в Негев, - сказал Гур.
Сначала – дерево, - ответил Шапольский.
А где оно?
Я его подарил, - сознался Шапольский, - оно не пахло.
Шапольский, в Израиле масса своих ненормальных, - начал Гур, - в Иерусалиме их больше всего в мире. Ты думаешь, тут нужен еще один? Тебе пятьдесят, пора становиться человеком. Все прилетают с чемоданами – ты с саженцем, все идут спать – ты болтаешься по городу, и я схожу с ума, звоню в полицию, в больницы, в военную разведку!
Зачем ты это делаешь?
Ты приезжаешь на две недели – и потом я прихожу в себя всю оставшуюся часть года! К тому же ты отдаешь саженец! Повернись к Стене и попроси, чтобы Б-г дал тебе разум. Со всеми я знаю, как
себя вести. Приезжают американцы, - на две недели в году они хотят стать евреями, - я веду их в кошерный ресторан и рассказываю о Моссаде. Приезжают из России – и я знаю: им нужен видеомагнитофон. Приезжаешь ты – и я не знаю, что делать!
Поедем за саженцем, - ответил Шапольский.
Я хочу в пустыню! – рявкнул Гур. – Мысли мои там приходят в порядок, и я знаю, как дальше жить… Поехали, посадишь там, я знаю чудесный оазис.
Я хочу возле могилы Авраама, - ответил Шапольский.
Какого черта, почему именно Авраам?
Мне он симпатичен. – объяснил Шапольский.
Посадишь у могилы Бен Гуриона, в Негеве, - предложил Гур, - он тебе тоже симпатичен.
Я хочу у Авраама.
Чего ты привязался к нему?! Он хотел заколоть сына!
Я посажу напротив Авраама, - повторил Шапольский, - напротив пещеры Мацрепы.
Самодур! Авраам на территориях! Ты хочешь при посадке пулю в лоб?
Скорее в задницу, - поправил Шапольский, - при посадке в нее легче всего попасть. А сейчас перекусим. Едем в «Кинг Давид»!
Какого черта?! Я накупил рыбы, баклажанной икры, колбасы, хурмы.
Я хочу завтракать в отеле, где взрывали наших врагов, - сказал Шапольский.
Послушай, внук террориста, - вскипел Гур, - я мирный человек, и у меня портятся продукты. Если хочешь – в моем доме гонялись за Бегином… И потом – завтрак в «Кинге» стоит как студия в Афуле.
Цена меня не интересует, - напомнил Шапольский.
В отличие от той квартиры с видом на Яффо, за завтрак надо будет платить, - заметил Гур.
На завтрак у меня хватит, - признался Шапольский, - при условии, что оставшиеся две недели мы едим хурму.
Они сидели на террасе «Кинга Давида» и смотрели на Старый город. Он был бел и прозрачен.
Вон там Авраам вел Исаака на заклание, - объяснил Шапольский, - чуть правее, за мечетью, Каин убил Авеля, рядом, с той горы, пророк Магомет взлетел в небо.
Шапольский, - остановил Гур, - каждый раз, когда ты приезжаешь на две недели, ты мне рассказываешь о Иерусалиме. Я здесь живу двадцать три года! И девятнадцать работаю экскурсоводом! К тому же ты все врешь – не там шел Авраам и не оттуда взлетал Магомет!
Столько святых мест, - вздохнул Шапольский, - можно и перепутать. Ты живешь среди святынь. Куда ни ступи – тут святой сидел, там стоял, отсюда взлетал. Надо закрыть город, почистить и превратить в музей…
Так, - закипая, протянул Гур, - та-ак…
Тогда никто за него не будет драться, не будет умирать, - за музей не умирают.
Ты все ищешь, куда сдать часы!.. Сейчас я тебя превращу в мумию, - пообещал Гур, - и выставлю в египетском зале… Я люблю камни этого города, его свет, воздух… Какого черта ты везешь сюда свои березки?!
Сосну, - поправил Шапольский.
Прошу сюда больше не завозить сосен! И не устраивать мне экскурсий! Мне нужно привести в порядок свои мысли – я хочу в пустыню! Поехали!
Поехали, - согласился Шапольский, - но сначала за сосной.
Они начали рыскать в поисках приморской сосны. Им предлагали пальму, тополь, фигу.
Фигу сажать не буду, - шумел Шапольский и требовал приморскую сосну.
Наконец Гур нашел ее.
Это не приморская, - сообщил Шапольский.
Слиха, - вскричал продавец, - самая чистая приморская! Итальянская пиния!
Средиземноморская, - объяснил Шапольский, - а мне нужна прибалтийская.
Тебе нужна прибалтийская, - Гур начал заводиться, - ему, видите ли, нужна прибалтийская! А у нас нет Балтийского моря! Три моря есть – а Балтийского нет!
Фигу сажать не буду, - повторял в зашоре Шапольский, - буду сажать сосну. Прибалтийскую!
Я тебя прибью этой сосной, - пообещал Гур.
Ша, - вмешался продавец, - тише, ахицен паровоз, вам нужна прибалтийская – вам будет прибалтийская. Рехов Рут, 13, квартира 5…
Минут через двадцать они уже были там. Хозяин, типичный сефард, говорил, что он сам из Риги, но сосну не показывал – он рассказывал о ней. Оказалось, что ее получили путем прививок от сосны, которую посадил Олаф Второй.
Что за Олаф Второй, - волновался Шапольский, - я не знаю даже Олафа Первого!
Шведский король, - объяснил сефард из Риги, - вы не знаете шведского короля?! Если хотите, это сосна из королевской фамилии, это аристократическое дерево… Тысяча шекелей!
Послушайте, - вмешался Гур, - вы не могли бы прежде, чем называть цену, показать вещь? Возможно, она стоит больше.
Сефард из Риги пошел в лоджию, долго там возился и кряхтел и наконец появился с королевской сосной. Она была действительно приморская, еще в целлофане, со штампом аэропорта…
Ну, онемели?! – спросил сефард из Риги.
Все, - сказал Шапольский, – сажаю фигу!
Почему, - не понял Гур, - она не прибалтийская?
Я хочу фигу!..
Через пару часов фиговое деревцо лежало в лоджии Гура.
Завтра в пустыню, - шумел Гур, - по дороге посадим – и в Негев!
Выехать было решено в пять утра, чтобы увидеть восход. Шапольский даже настаивал на четырех.
Неизвестно, сколько времени займет посадка, – говорил он.
Шапольский встал в десять. Гур – в одиннадцать. Они долго пили кофе и не спеша болтали – солнце уже все равно взошло. Светлый день играл за окном.
Завтра встанем в три, - сказал Шапольский.
Едем сегодня, - отрезал Гур.
Шапольский натянул белую рубаху, галстук, костюм, сунул в карманчик шелковый платок.
Ты едешь дарить часы премьеру, - уточнил Гур, - или в пустыню?
Сегодня суббота, - ответил Шапольский, - и потом поездка – торжественный акт.
Беседер, - сказал Гур, - я спущу вещи, а ты закрой двери.
Он взял сумку и саженец.
Нет-нет, саженец – я, - Шапольский забрал деревцо и положил его назад в лоджию.
Гур вышел. Шапольский стоял у раскрытого окна, выходившего в зелень, в простиранное белье, в теплый гам еврейской речи, и думал, что единственное время, когда он живет – это те две недели, на которые приезжает сюда. Затем он захлопнул дверь и спустился вниз. Гур подогнал машину.
Давай фигу, - сказал он.
Разве ты ее не взял? – удивился Шапольский.
«Саженец – я», - передразнил Гур, - «саженец – я». Ты захлопнул дверь?
Конечно.
И оставил ключ с той стороны!.. Шапольский, сколько дней тебе
еще здесь осталось?
Он поднялся к соседям, на четвертый этаж.
Слиха, - сказал Гур, - мне не попасть в квартиру. Вы не разрешите с вашего балкона спрыгнуть на мой?
В шабат? – ужаснулись соседи. – Кто прыгает с балкона в шабат?
Гур попытался взломать двери. Вышел сосед по площадке.
Слиха, кто взламывает двери в шабат?
Мои двери, - ответил Гур, - когда хочу – тогда и взламываю!
Но взлом прекратил.
Конец саженца торчал с лоджии, и они решили его заарканить. Гур достал веревку, сделал кольцо, и они начали забрасывать лассо.
Они сбросили с лоджии все, что было возможно: старый ковер, банку с грибами, горшок с фикусом – фига не поддавалась.
Из синагоги возвращались старики, они были недовольны:
Кто в субботу бросает лассо?! – возмущались они.
Не слушай, - успокаивал Гур, - ерунда! В Торе нет ни слова о лассо.
Он позвонил слесарю – и вскоре тот притащился, одним движением открыл дверь и взял сто шекелей.
- Шабат, - понял Гур, - двойная цена. Хотя в Торе об этом ни слова…
Он вынес саженец, укрепил его на крыше машины – и они покатили.
«Фордик» летел по Иудейской пустыне. Похожие на верблюдов, стояли горы. Солнце было в зените.
Ты умеешь сажать? – поинтересовался Гур.
Что там уметь?! Если я могу написать песню, что мне стоит посадить какую-то фигу?
Они проехали Кирьят-Арбу и вскоре остановились у небольшой рощицы. Шапольский вышел из машины.
Где Авраам? – спросил он.
Рядом, - Гур указал рукой в сторону Хеврона, - не более двух километров.
Шапольский почистил туфли, поправил платочек в кармане и торжественным шагом двинулся к рощице.
Гур взял фигу, лопату, лейку с водой и потащился за ним.
Ботаник вонючий, - ворчал он.
Шапольский остановился.
Здесь! – он величаво простер руку. – Дай лопату. – Он подтянул галстук. – Гур, ты можешь прочесть молитву, - это исторический момент!
Если вспомню, - ответил Гур и начал что-то шептать на иврите.
Амен! – патетично произнес Шапольский, взял лопату, размахнулся и вонзил ее в свою ногу.
Ай-ай-ай! – завопил он. – Где ты взял эту лопату?!
Несколько минут он прыгал вокруг саженца и орал. Это напоминало туземный ритуальный танец.
Потом он снял ботинки и долго тер ногу.
Пишите песни, маэстро, - бросил Гур и посадил саженец. – На, полей, - он протянул Шапольскому лейку.
Шапольский полил ногу.
Спасибо, теперь легче, - сказал он.
П-преобразователь природы! – выругался Гур и полил саженец. – По коням!
Шапольский сел под фигу.
В пустыне дикой, одинокий… - затянул он.
Что?!
…Под фигой мирно я сидел, - в глазах Шапольского гулял восторг.-У меня пошли стихи, - сообщил он.
Еще один «Гимн поселенцев»? – поинтересовался Гур.
У меня полилось, - сообщил Шапольский. – Уже давно у меня ничего не лилось.
Не вовремя, - заметил Гур.
Шапольский возвел глаза к небу.
…Под фигой мирно я сидел! – повторил он.
Видимо, его заело.
Беседер, - сказал Гур, - сиди под фигой, дари именные часы, покупай квартиры, завтракай в «Кинге» - я еду в Негев!
Захватишь на обратном пути, - бросил Шапольский.
Что, труп?! – Гур поднял Шапольского и понес в машину. – Здесь террорист на террористе!
…Под фигой мирно я сидел… - бормотал Шапольский.
Машина неслась к Беер-Шеве.
Душитель поэтов, - повторял Шапольский, - убийца сонета. А возможно, и поэмы. Русская литература тебе этого не простит, русская литература… Что это за прекрасные женщины в черных шалях? Что это за смуглые леди?! Что это за удивительные старики, похожие на Авраама? И что это за табор, который торгует и кричит?
Эти смуглые леди – бедуинки, - ответил Гур, - старики – бедуины, а табор – бедуинский шук.
Хочу на шук, - пропел Шапольский.
Какого дьявола тебе бедуинский шук? Прибалтийскую сосну мы уже купили!
Не знаю… Меня здесь ждет чудо. На этом шуке меня ожидает чудо!
Верблюд, вот что тебя здесь ожидает! – Гур резко остановил машину.
А почему бы не попутешествовать по пустыне на верблюде? – философски спросил Шапольский. – «В пустыне дикой, одинокий, по шуку мирно я бродил…»
Они двинулись по базару: горланили продавцы, свисали ковры, красовались горшки, глиняные сосуды, кальяны, играла медь. И вдруг на солнце что-то блеснуло и ослепило Шапольского. «Пламенному революционеру Абраму Шапольскому – Лев Троцкий» - крышка дедушкиных часов сияла в негевском солнце. Над ними возвышался худой старик бедуин, босой, в белом бурнусе.
Шалом, - пропел бедуин, - все, что ты видишь, цветок души моей, овеяно веками – чайник, кофейник…
Откуда они у тебя? – Шапольский указал на часы.
Ай-ай-ай, - запел старик бедуин, - еще Сулейман Великолепный…
Шапольский все понял.
Сколько? – спросил он.
Цветок души моей, - вновь запел старик и возвел глаза к небу, - ай-ай-ай… Воля аллаха – очень ценный товар, очень древний, ему нет цены, а аллах, благословенно будь имя твое!..
Цена меня не волнует, - заметил Шапольский.
А-а-а, - запел старик, - Сулейман Великолепный бросал на них лучезарный взор свой, Саладдин Премудрый…
Дойдет до Магомета, - предупредил Гур.
Сколько? – повторил Шапольский.
Бедуин продолжал петь:
Прадед мой Абу-Мусса отдал за них пять верблюдов.
Двугорбых? – уточнил Гур.
Сосед мой Ахмед Аль-Рашид дает мне за них семь верблюдов!
У меня нет верблюдов, - сказал Шапольский.
Ай-ай-ай, воля аллаха. Один верблюд – пять тысяч шекелей, семь верблюдов – тридцать пять тысяч… Три тысячи, - подытожил бедуин.
Папаша, - Шапольский был возмущен, - вы обалдели от солнца – они ж даже не ходят!
Время застыло в них, цветок души моей, - в них поют барханы, века живут в них. На, - он протянул часы Шапольскому, - почувствуй тепло руки Сулеймана.
Часы были теплы, но Шапольский не был уверен, что это тепло Сулеймана.
Две тысячи, цветок души моей.
В пустыне, под жарким солнцем, на шумном шуке шел спор поэта с бедуином.
В конце концов Шапольский сорвал с запястья свои золотые часы.
Бедуин кусанул их, потом взвесил на руке.
Всего три верблюда, - покачал он головой и отдал Шапольскому реликвию деда…
Теперь сдай их в бедуинский музей, - бросил Гур.
…Они гнали по пустыне. Они въехали в желтое: камни, песок, скалы – все было желтым.
Чем дальше они врезались в пустыню – тем больше она околдовывала Шапольского.
Он не знал, кто он, откуда, куда бредет. Его не было… Впервые в жизни он отвязался от надоевшего ему субъекта – самого себя. Он был околдованный странник, зачарованный кочевник. Неведомое чувство овладело им: он смотрел на пустыню и вспоминал, что когда-то шел по ней. Вспоминал, как воевал с Амалеком и как Моисей поил его водой из скалы. Он ощущал во рту вкус манны небесной и сладких плодов земли Ханаанской. Вдруг он почувствовал, что вышел из рабства и что кончилось его долгое изгнание.
Шапольский, - сказал Гур, - каждый раз, когда я здесь бываю, у меня чувство, что я шел с Моисеем, что воевал с Амалеком.
Шапольский удивленно смотрел на друга.
Гур, мы знакомы тридцать пять веков, - сказал он. – Ты помнишь, как мы жевали манну и перепелов?
С тех пор я предпочитаю перепелов, - заметил Гур.
Гур, - сказал Шапольский, - я хочу купить верблюда, уйти в пустыню и кочевать от колодца к колодцу, гнать стадо и размышлять. Кровь Авраама все еще бродит в нас. Мы кочуем и нигде не можем найти себе места.
Еврей – тот, кто не может найти себе места, - произнес Гур.
Они закурили и молча смотрели на бегущие тучи.
Мы кочевники, Шапольский, - повторил Гур. – Оседлые народы не любят кочевников. Мы кочуем во времени, в пространстве, в самих себе. Нам милостиво разрешили создать государство, чтобы мы осели. Они хотели очиститься от комплекса вины, Шапольский, а заодно очистить от нас мир. Чтобы мы не возвращались из лагерей в Европу, чтобы мы покинули их Америку. Да-да, не жги меня своим страшным интеллектуальным оком… И в глубине своей оседлой души надеялись, что нас всех здесь утопят в море… Вот какие мысли приходят ко мне, Шапольский, в пустыне… Ерунда, что Б-г наказал нас пустыней! Пробродив сорок лет, мы стали умнее, и в Ханаан вошло не стадо горных козлов, а мудрый народ, который не так-то просто уничтожить. В пустыне Б-г привил нам вкус к жажде – жажде воды, справедливости, свободы. Тем, кто жил в плодородных рощах, на зеленых лугах, в плодоносных долинах, было проще, но этой жажды у них нет. Недаром Моисей бежал в пустыню – ему
надо было привести в порядок свои мысли. Вот и мои приходят в порядок. Еще час-другой – и я буду знать, как мне жить дальше…
Солнце садилось. Горы меняли цвет. Из желтых они становились розовыми, потом красными. Тучи плыли над головами.
Давай-ка поедем, - сказал Гур. – Сейчас хлынет ливень, и воды выйдут из вади и затопят дороги. Волны будут сносить машины, а мы должны беречь наши жизни, назло всем.
Не могу уезжать, - сказал Шапольский, - какая красота!
Хлынул ливень. Вода неслась по пустыне. Они бросились к пещере.
Намолились пейсатые на нашу голову! – кричал Гур.
Чудо! – Шапольский весело несся по лужам. – Какое чудо!
Ерунда! – шумел Гур. – Единственное чудо в Израиле – это пустыня!
Ты циник, Гур.
Да, я огрубел. Я грубый человек.
Ты грубый человек, Гур, ты жлоб, ты накупил мне калориферов, потому что знаешь, что я дрожу и летом, ты кормишь меня хурмой, потому что помнишь, как я любил ее в школе, ты не даешь мне поднять чемодан и ищешь мне квартиру с видом на Яффо. Я живу среди вежливых людей, Гур, мне они осточертели, я хочу грубых…
Ливень кончился столь же внезапно, как начался. Они даже не успели добежать до пещеры…
По коням! – скомандовал Гур, и они вновь понеслись. Они бродили по Авдату, построенному набатийцами более двух тысяч лет назад, пили парное молоко в кибуце Ютвата, облазили Соломоновы столбы в национальном парке Тимна, пили ледяную воду из прудов Эйн-Авдата, ночевали в кибуце Сдэ Бокер, стояли над кратером Рамон.
Пустыня не отпускала их. Они потеряли счет времени – не знали, который час, день, год. Были только горы и солнце. И когда оно однажды село, Гур вспомнил, что у Шапольского вечером самолет.
А не через неделю? – удивился Шапольский.
Они рванули как бешеные. В голубых сумерках лежала красная пустыня. Справа бежало Мертвое море. Белые молы соли уходили в небытие.
В этот раз я даже не искупался, - вспомнил Шапольский.
Искупаешься в следующий приезд.
Не дотяну, - возразил Шапольский. – Если не окунусь – не дотяну.
Дотянешь! Скотина, он, видите ли, не может без морских процедур! Он, видите ли, не дотянет! Обойдешься! – Гур резко свернул к берегу. – Самодур! Жопа с ушами!
Он резко затормозил.
Шапольский разделся и вошел в море.
Ах, какая водичка, - пел Шапольский. – Я возрождаюсь! Я люблю жизнь и людей…
Гур сел на камень, закурил и слушал, как плещется Шапольский.
А, хорошо! – доносилось из моря. – Уф! Потрясающе! Бррр!..
Я сейчас тебя утоплю, - пообещал Гур.
Иерушалаим шел заав, - запел Шапольский.
Утоплю! – вновь пообещал Гур.
Шапольский выскочил и залез под душ.
Будто заново родился! – орал он оттуда.
…Они вновь неслись к Иерусалиму. Сумерки сгущались. Они не произносили ни слова.
Красное зарево заиграло за горой.
Какой закат! – произнес Шапольский. – Ты видал когда-нибудь такой закат?!
Вроде один уже был, - сказал Гур, - это второй. Не многовато ли для одного дня?
На этой земле я верю в чудеса – два восхода, два заката, - сказал Шапольский. – Какие краски – настоящий Эль Греко!
Багряные отблески полыхали по небу. Гур втянул носом воздух.
Это не Эль Греко, - заметил он, - это пожар.
Они вынырнули на гору и внизу увидели дикий огонь. Горела роща. Они сразу узнали ее. Шапольский увидел свою фигу, пламя пожирало ее.
Они ненавидят нас, - сказал Гур, - они нас жгут…
Шапольский задрожал, рванулся вперед, хотел прыгнуть с горы. Гур еле удержал его.
Напрасно, - повторял он, - она сгорит. Напрасно…
Роща пылала, трещали сучья. Шапольский смотрел на свою фигу и ощущал ожог на теле. Это было то же самое пламя, что спалило дерево деда.
Он хотел нырнуть в пропасть, полететь к саженцу.
Напрасно, - повторял Гур, - дерево сгорит. Напрасно…
Внизу метались люди – с ведрами, с песком, - но саженец его горел. Саженец горел и не сгорал, это было как неопалимая купина. Шапольский не верил своим глазам.
И вдруг он услышал Голос. Он сразу узнал его – это был голос Б-га. Кто не узнает такой родной голос?..
Шапольский поднял глаза к небу.
Что с тобой? – спросил Гур.
Тише, - ответил Шапольский, - я не слышу.
Кого?
- Тише, не мешай!
Шапольский, - произнес Голос, - сними обувь твою с ног твоих, ибо место, где ты стоишь, есть Земля Святая.
Сейчас, сейчас, - Шапольский начал лихорадочно развязывать шнурки.
Ты сдурел, - испугался Гур, - что ты делаешь?!
Заткнись! – попросил Шапольский, сбросил туфли и вновь задрал вверх голову.
Шапольский, - продолжал Голос, - достань из левого кармана авиабилет…
Уже, - Шапольский выхватил из кармана билет, - что дальше?
…И порви его пред глазами Моими.
Шапольский начал рвать билет на мелкие части.
Ты чокнулся! – Гур старался выхватить у него билет. – Остановись!
Шапольский оттолкнул его, дорвал билет до конца и бросил с горы.
Готово! – отрапортовал он.
Пойди из земли своей, Шапольский, - приказал Голос, - от родства твоего и от дома отца твоего в землю, которую Я укажу тебе.
Слушаюсь! – отчеканил Шапольский.
Возведи очи свои и с места, на котором ты теперь, посмотри к северу, и к югу, и к востоку, и к западу. Ибо всю землю, которую ты видишь, Я дам тебе и потомству твоему.
Шапольский возвел очи, осмотрел всю землю, а потом пошел вниз.
Что с тобой происходит?! – закричал Гур. - Куда ты идешь?!
Шапольский не отвечал.
Надень хотя бы туфли, мишуге!
Шапольский босиком дошел до обгоревшего саженца и сел рядом. Галстук, рубаха, лицо – все было в гари.
Гур с ужасом смотрел на него.
Ты опоздал на самолет, Шапольский!
Какой самолет? – не понимал тот.
В свою Европу.
Какую Европу? Что это? – Шапольский сорвал галстук и отшвырнул его. – Я хочу дерево! На своей земле! Сосну! Я посажу ее! Я ее выращу. Я хочу увидеть ее большой!
Кретин, - сказал Гур, - сосна растет долго.
Я не тороплюсь.
Сосна растет сто лет, - сказал Гур.
А еврей живет до ста двадцати, - ответил Шапольский.
|
