Нижний Новгород 2012
ББК 87.21; 87.223
УДК 165; 111
Т- 806
Т- 806 Трынкин Вадим. Бытие судьбы. Нижний Новгород. 2012. 512 с.
Книга посвящена проблеме судьбы человечества на планете Земля и во Вселенной. В этой связи в ней рассматривается широкий круг вопросов: предыстории человечества, основных условий изучения человечества и Космоса средствами науки и философии, взаимоотношения земной жизни людей и их инобытия, условий гуманного развития человечества. Цель, поставленная в данной книге – уяснение возможной миссии человечества во Вселенной.
Книга может быть интересна и доступна в понимании любому вдумчивому читателю.
ПРИМЕЧАНИЕ: В данной книге использована группа цифр, которая отсылает к цитируемым авторам. Здесь фиксируется: а) фамилия автора; б) алфавитный номер цитируемого источника; в) страница. Пример: (Ньютон: 101; 232). Каждая отсылка к тому или иному источнику предполагает основное: в указанном месте книги содержится аналогичная идея. Она может быть использована в тексте: а) как упоминание; б) как аргумент; в) как объект критики. Характер отношения к ней выявляется читателем из контекста и подтекста, а также при её сличении с первоисточником. Вводить на сей счёт обширную дополнительную конкретизацию в основной текст автору не представилось возможным.
© В.В.Трынкин. 2012.
1. ПУТЕВОДИТЕЛИ ПО СУЩЕМУ
1.1. ТАБЛИЧКИ В НАУКЕ
1.1.-1. Силки для души
Исследование бытия судьбы человечества на планете Земля является основополагающим, пожалуй, для всякого рода познания. Углубляемся ли мы в тайны природы, общества, человека, постигаем ли суть самого познания, мы стремимся, осознанно или нет, выявить тот или иной спектр бытия судьбы человечества. И даже тогда, когда кто-то желает отстраниться от данной проблемы, она остаётся неустранимым основанием попытки её избегания. Будучи таким основанием, целостность проблемы судьбы бытия человечества изнутри судит и отвергает возможность её устранения.
Наука, в свою очередь, осознавая это или нет, познаёт главный вид бытия – Бытие в целом, которое огромно, необъятно, не имеет известных границ. Т.е. по существу наука берётся за миссию софийного исследования Бытия – онтологию. Как она это делает – вопрос другой. Но в последние столетия у науки утвердилась претензия на право всеохватной мудрости. И размышлять о методах науки, её достижениях и требованиях потребуется с высоты этого уровня, дабы понять, насколько она близка или далека к сущности Бытия как такового, а также к сущности судьбы бытия человечества.
Впрочем, необходимо уточнение: действительная наука – в головах учёных, на чертежах, в лабораториях и на испытательных полигонах. Претензии на всеохватность Бытия возникают не от неё, а от её радетелей и ревнителей. Кто из них – кто: сказать трудно, ибо часто они перемешиваются и взаимопревращаются. Потому начнём исследование судьбы человечества на планете Земля с изучения позиций радетелей и ревнителей науки.
1.1.-1.1. Догматика формализма
Радетели косятся на философов. Туману в философских рассуждениях, путаных мыслей, противоречий, как им кажется, предостаточно. А радетелям нужна предельная строгость понятий, исключающая любую многозначность. Они ждут от науки объективности, а философы через одного субъективны. Все силы бросают радетели на поиск научной точности, тогда ка философы расточительно расплывчаты. Радетелям подай и отрежь полноту описания, но мудрецы всё толкуют о распахнутости этой полноты. В общем и целом, годна для радетелей исключительно формальная логика. Но до нынешних времён странные философы важнейшим инструментом и критерием познания науки пренебрегают (Карнап: 104. 106).
Философствующие учёные радетелям безоговорочно верят. И вслед за ними вторят: особо для науки важна логика, одинаково охватывающая все её отрасли – вплоть до параметров Космоса (Вернадский: 51. 412). А радетели всё усердствуют, обещая учёным разные беды уже из-за двусмысленности языка, оберегая, в связи с этим, святость науки от многих недоразумений (Карнап: 42). Учёные опять покорно соглашаются: конечно, во всём виноват худо сформировавшийся язык, из-за которого «отдельный учёный теряется в массе фактов» (51. 262).
Корни строгой формализации языка, - учат радетели, - найдутся, если связать всю познавательную жизнь с биологическим процессом приспособления к фактам (Рассел: 224. 120). Главным указателем для радетелей становится механизм естественного отбора Дарвина: он, якобы, способен воссоздать даже в животном мире цели, планы и действия Творца. Кроме того, механизм сей, вроде бы, вовсю имитирует разумные действия человека (Поппер: 257). В такие приспособления к меняющимся условиям среды упакованы, якобы, все наши предрасположения, которые как бы насквозь пронизаны возникающей в адаптирующихся головах теорией. Например, аргументом для строгой формализации служит глаз кошки, который реагирует на типичные ситуации благодаря встроенным в него готовым, почти понятийным структурам (Поппер: 76).
Заметим сразу, что в данном рвении радетелей просвечивает величайшее огрубление: генетические программы сложившего инстинкта очень странно отождествлять с ментально-духовным и творческим планом развивающегося человечества. Более того, одухотворённое творчество нелепо вытеснять в угоду «пронизанным теорией» генетическим структурам.
Ничуть не смущаясь, радетели плетут нить рассуждений дальше: приспособление в факте познавания обусловлено степенью очевидности. Её высшая степень – в неопровержимости предельно простых доказательств. Изначально таковы живые воспоминания (224. 132). Лиса, скажем, при вас ела гуся. Ну, вы и говорите: «Лиса ела гуся». И ваше крохотное предложение создаёт как бы высшую очевидность, вставляя меж словами «лиса» и «гусь» фиксацию «ела» (Рассел: 224. 95).
Мир, говорят нам, богат повседневными обобщениями. За окнами брешут собаки, а мы вдумчиво обобщаем: «собаки лают». И в это сознательно верим, создавая привычки. Их то мы и описываем «как дословесную форму той же самой веры» (224. 137). Т.е., научное свидетельство опирается на описанные выше фактические и несомненные данные, превращаясь в принципы, которые обеспечивают теоретические выводы (224. 129). Тут у радетелей возникает уровневая субординация понятий. Физический мир именуется «миром 1», мир познанных переживаний – «миром 2», а мир логического содержания книг – «миром 3» (Поппер: 78). Иначе говоря, формально заданы три уровня: 1) опыт, 2) его теоретические описания, 3) теории и соотношения между теориями. Но вот незадача: борясь за принципы логики мышления (третий уровень), радетели третьим-то уровнем фактически пренебрегают, увлекаясь лишь уровнем первым и вторым.
Не случайно, радетели иногда признаются: во много раз сложнее иметь дело с общими принципами – они обычно менее очевидны (Рассел: 224. 132). Потому общие принципы радетели стремятся всячески обуздать формальной строгостью посредством фиксации структур предложений. Известно, что любое предложение – это сочетание слов, упорядоченных их отношениями (224. 204). И если собрать воедино все слова, указывающие на вещи, а также качества и отношения, в них можно сконцентрировать, якобы, всё наше знание. Даже то, которое до сих пор не поддавалось анализу (224. 211). Т.е. для нужд науки и логики можно построить минимальный, но достаточный словарь (224. 218). А тогда любые универсальные законы легко ввести в надёжную логическую форму (Карнап: 41).
После виртуального заливания океана познания в формочки предложений, радетели берутся за их строение. Оно осмысляется как бы научно-философски, но при этом проявляется забота исключительно об эмпирической науке. Легко понимаемые сознанием предложения тщательно и навязчиво проясняют заново посредством логического анализа. Предписывается разбивать предложения на составные части (понятия). Их сводить уже к основным предложениям, а те – к предложениям фундаментальным (Карнап: 104. 105).
Далее к фундаментальным предложениям приставляются как бы существенные, но всё же этикетки: «ложное» или «истинное». Сами этикетки определяются через те или иные этикеточки: «все», «некоторые» или их логические эквиваленты (Рассел: 224. 123). Этикеточки вводятся в круг строжайших правил. Таковыми торжественно провозглашаются отрицания «не», логические связки («и», «или», «если, то»), соединяющие предложения. Сюда же относятся кванторные признаки: «каждый» или «все». Ну и суждения: «существует», «тождественно» (Карнап: 104. 113).Следовательно, не глубинная логика познания становится ядром научного стиля, а всего лишь терминологическая его оболочка и её формальные преобразования.
Этикеточный принцип, меж тем, выдаётся за «высшее правило научного философствования». Его суть такова: «везде на место выводимых сущностей ставить логические конструкции» (Карнап: 85). Логически сконструированные предложения теории имеют, якобы, тенденцию быть чуть ли не «вечными предложениями» (Куайн: 9. 258). Их главное отличие от как бы путаных философских систем состоит в том, что «вечные» предложения представляют собой хранилище как бы всей истинности и, соответственно, всего научного знания (9. 258). Правда, представить это довольно трудно. Ведь, научное познание не статично. Оно мощно и разносторонне развивается. Новые идеи, порой, кардинально отрицают старые, вырываясь из углов и щелей любого хранилища. Причём, происходит это не случайно, не отчасти, а по всему широчайшему полю устремлённой вперёд науки.
Не желая ответственно взвешивать вес всегда ограниченного круга формализаций на фоне необъятных просторов науки, радетели настаивают на тонкостях обработки предложений. Все парадоксы составления предложений происходят, мол, из-за принципа порочного круга: что содержит всё множество, не должно оказаться его элементом (Рассел: 133. 240). Иначе говоря, целое не должно быть меньше части. Правда, философия знала это давным-давно. Знает она и обратное: часть может быть, и часто бывает значимей целого (Питтак: 155. 87). Гений, например, значимей многих талантов, талант значимей большинства ремесленников.
Не ведая, или не желая учитывать широкий контекст философского познания, радетели, борясь с разностью целого и части, обосновывают теорию типов. Её достижение – формальное устранение парадоксов; скажем, известного парадокса лжеца («один критянин сказал, что все критяне лживы»). Действительно, это высказывание можно расслоить на фрагменты. Скажем, «Я лгу» означает: «Существует утверждение, которое я высказываю, и оно ложно» (Рассел и Уайтхед: 133. 257-258). Для компьютерных языковых программ такая процедура нужна. С машиной шутки плохи. Но гибкость и многозначность сознания в ней вовсе не нуждается. Ибо ассоциативное поле мышления легко определяет место, уровень и роль каждого значения в структуре объёмного высказывания.
То, что для свободного и зрелого ума является наипростейшим правилом, стало принципиально важным для формально-логической догматики. Правило типов возведено в ранг высшего откровения то одним поколением радетелей (Риккерт: 65), то другим (Бейтсон: 223). Тем самым, метод формальной логики превратил открытую систему добывания знаний в закрытый набор ограничений, что противоречит самой сути вдохновенного познания. Этот набор ограничений был распространён на всю теорию познания. Её саму радетели начали воспринимать лишь в виде чего-то второстепенного, производного от чистой и прикладной формальной логики (104. 105).
К радетелям постепенно примкнули сочувствующие из духовных сфер познания, обычно противостоящие формально-логическим принципам. В насквозь содержательной литературе, к примеру, с данными экспериментами не разбежишься. Но за одну-другую фразочку потянуть можно. Скажем, подъехать ко Льву Толстому, да заявить: нет, мол, никаких Облонских, у коих всё смешалось в доме. А вот предложения про эти fiction есть, да ещё закреплённые в печатных знаках (Руднев: 374). Такие предложения, говорят нам, можно и нужно раскладывать на косточки по всем формальным законам. Хотя подлинные знатоки искусства недоумевают: дух произведений архитектонически тонок и чрезвычайно сложен, сводить его к формализованным знакам языка – грубое упрощение.
Ничуть не смущаясь, радетели подкатывают и к Гончарову. У него торжественно принимаются изучать также отдельное словосочетание «Это Обломов». Оно, мол, отнесено к конкретному человеку. Значит, «уже заслуживает проверки и будет либо истинным, либо ложным» (9. 99). Подразмявшись на мелочах, формализаторы замахиваются на всю громаду культуры. К ней следует, мол, приставить социологию, её, в свою очередь, назвать наукой. А далее потребовать предельно понятийного, формального уровня и для самой культуры, и для каждого вида изменения её произведений (Манхейм: 256). Лишь бы всюду и безоговорочно царствовала формальная истинность понятий, заключённая в «законы их комбинаций» (Дж. Буль: 180. 99).
В итоге возникает странная картина: с подачи радетелей и при неустанных их усилиях разворачивается и закрепляется тенденция выстраивания сложнейших духовных актов на формалистическом плацу. По сути, живые, трепещущие, мерцающие идеи стремятся загнать в формальные гнёзда, выстроить их в ряды, ряды надстроить друг над другом в пирамиду. А уж эту пирамиду представить в виде прочнейшего каркаса огромной теории познания. Что из этого получилось, радетели поймут, может быть, гораздо позже.
1.1.-1.2. Оттачивание нюха
Впрочем, у радетелей есть ещё одна, главная страсть – подчинить себе критериальную высоту процесса познания. То ли тревожила их слава, приобретённая Кантом благодаря его знаменитым «критикам». То ли притягивала возможность обретения права верховенства над философией (ведь, это неоднократно провозглашалось), и, само собой – над миром познания в целом. А в этом мире, как известно, немало гениальных имён. Но кто осаживает гения, тот превозносится выше его (хотя бы в мечтах). Видимо, ради подобных основных целей и создавалось не прикладное, а идеологическое царство формальной комбинаторики.
Главная мета в данном царстве именуется фальсификационизмом, а радетели здесь уже превращаются в ревнителей. Особо на этой ниве отличился К.Поппер (215). Глядя на учёных, которые то и дело выдвигают смелые, потрясающие гипотезы, ревнители смекают, что поначалу гипотезы эти никто не может ни обосновать, ни опровергнуть. Для формалистического царства подобное положение крайне неудобно. А вдруг новая гипотеза окажется великой, т.е. возвысится над формалистически-критической командой. Ко всякой такой неожиданности надо бы иметь при себе верховную указку. С её помощью уже можно подобрать как бы твёрдо установленные опровержения, для чего, собственно, и сочинялись формалистические ловушки. Сработают эти опровержения в отношении к гениальной идее или нет, не так уж и важно. Конечно, лучше бы, сработали. Но даже если хотя бы на время появится право на менторский тон – это уже ревнительская победа, кусочек какой-то славы, да возвышенное место в академических кругах.
Сама идея фальсификационизма не нова. Проще бы её понимать в виде критического метода опровержения лжи: в декларациях, аргументах, теориях, поступках, или в полученных результатах. Фальши, нуждающейся в справедливой критике, в масштабной окружающей нас жизни немало. С древнейших времён она копошилась вокруг трона (академического, отраслевого или административного), на грабительском рынке, а о супружеских изменах лучше бы и не вспоминать (Бейтсон: 224).
В науке главенствуют таланты и гении. Но и то, и другое может полностью раскрыться в своих творениях, а может пребывать в периоде инкубации идей. Инкубационный период (даже если он подарит после потрясающее открытие) ничем конкретным себя не проявляет. Уже созданное научное творение, в то же время, может вызывать поначалу тысячу вопросов. Вот ревнители и выхватывают нишу между замыслом творца и его творением. Ниша эта – эксперимент и его поэтапная запись.
В подлинно творческом процессе прикасаться к эксперименту не следует, так как любой эксперимент – зона риска. Часто он – тайна и проблема для самого творца. Иные масштабные эксперименты оканчиваются трагически. Тогда обязателен разбор для выяснения причин возникшего сбоя. Этот разбор болезнен для многих, в том числе и прежде всего – для самого творца. Т.е. сам по себе научный поиск и крайне сложен, и, подчас, трагичен. Однако он, что очень важно, принадлежал и принадлежит исходно самим творцам, а также заинтересованному кругу лиц, шире – включённой в интерес к данной проблеме части общества.
Ревнителям в этой бытийной обстановке делать реально нечего, разве что мешать. Но именно этим они и занимаются, дабы потоньше отточить свой нюх на поиск какой-нибудь оплошности или научной крамолы. Прицелившись к проходному, в творческой работе дежурному этапу – нише между замыслом творца и его творением, ревнители раздувают отношение к данной дежурности до непомерных масштабов. По сути, второстепенная запись хода эксперимента превращается для ревнителей предметом формально-логических экзекуций и громких заявлений. Творцы, между тем, в своём многотрудном поиске создают всё новые и новые записи, отбрасывая прежние. А ревнители носятся по белу свету с идеей как бы самоценно застывшей формы записи эксперимента. Ведь она служит поводом многочисленных формально-логическим проверок на индекс «истины» или «лжи» разросшемуся корпусу ревнителей.
Чутким людям прыть ревнителей надоедает. Пригляделись к их аргументам: основной акцент – на предельной значимости фактуальных (как бы базисных) предложений наблюдения. Именно они (проходные и дежурные) признаны ревнителями подлинными, истинными, доказательно обоснованными фактами-предложениями (Лакатос: 153. 14). Однако в реальности эксперимента любые научные предложения (включая «базовые») являются и значимыми, и погрешимыми (153. 18), будучи продуктами именно промежуточных процессов широкого научного поиска. Поэтому ревнителям надо было бы уяснить: нелепа критика фигуриста в момент пробных прыжков, или космонавта при предварительной тренировке, или теоретика в ходе поиска творческого решения. А, с другой стороны, поисковые метафизические теории (от которых, вроде бы, отвернулись радетели/ревнители) исходно не являются ни доказуемыми, ни опровержимыми. Применять и к их проверке формально-догматические опровержения их предполагаемых фальсификаций – нелепо в высшей степени (Лакатос: 153. 23). Почувствовав шаткость своего положения, команда умеренных ловцов фальсификаций принялась признавать научными не только обоснованные опытом теории, но и те, что противоречат некоторым записям опыта (153. 11). Только творческим людям даже эти ограничения крепко поднадоели. Потому на замашки ревнителей возникла решительная реакция.
|
