Концептуальное своеобразие чувашской художественной прозы о великой отечественной войне




Скачать 2.16 Mb.
Название Концептуальное своеобразие чувашской художественной прозы о великой отечественной войне
страница 7/8
Дата публикации 28.09.2014
Размер 2.16 Mb.
Тип Автореферат
literature-edu.ru > Военное дело > Автореферат
1   2   3   4   5   6   7   8
ГЛАВА III. СВОЕОБРАЗИЕ ЖАНРОВ ПРОЗЫ

О ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ

В ЧУВАШСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

Любое произведение, безусловно, приобретает какое-либо жанровое содержание. «Уже начало (заглавие, жанровое обозначение, первый абзац), - пишет Л.В. Чернец, - создает определенный горизонт ожидания, который может соответствовать объему культурной памяти, эстетическим нормам, привычным ассоциациям, наконец, жизненному опыту читателя». (156. 27). Также она отмечает, что такое понимание жанра показывает авторскую идейную концепцию. «Многие жанровые концепции, - пишет она, разбирая историю изучения жанров в критике, - сосредоточены на коммуникативной, «прагматической» функции жанров, на том, как писатели учитывают ожидания, которые вызывают у публики слова «роман», «комедия», «мелодрама» и пр.» (Там же. 28).

Исследование самого разнообразного материала показывает, что в прозе народов Урала и Поволжья о войне создавались в основном жанры романа, новеллы, рассказа, повести, юмористических циклов рассказов, очерков и т.д. Все эти жанры очень тесно связаны с военной действительностью, со своеобразием литературного героя этих произведений. Формирование и развитие названных жанровых форм проходило в разные этапы по-разному.

Непосредственно в годы войны преобладали малые формы очерки, зарисовки, памфлет, рассказ и т.д. В последующие десятилетия наблюдается интерес к повестям, романам, панорамным прозаическим произведениям. Интересно в этом смысле обратиться к размышлениям А. Бочарова: «С некоторой долей условности можно, - пишет он, - прочертить такой пунктир движения военной прозы: в первые послевоенные годы – «подвиг и герой», затем-более объемное, тяготеющее к полноте изображения «Человек на войне»; далее – пристальный интерес к гуманистической проблематике «Человек и война», и наконец, «Человек против войны» - в широком сопоставлении войны и мирного быта» (130. 43).

Есть, безусловно, определенные черты, связанные с теми или иными национальными литературами: это особая тяга к лирико-памфлетному изображению жизни в татарской литературе, это поиск типологически близких фактов и событий в удмуртской прозе. Это стремление марийских прозаиков совместить показ военных событий с легендами, сказками и преданиями и т. д.

То, что, например, говорил А. Бочаров при всей своей значимости очень показательно для русской литературы. Известный литературовед, естественно, прочертил движение прозы в целом верное для многих литератур. Однако следует сказать и то, что проблема, например, «подвиг и герой» присутствовала в чувашской прозе (как и в литературе некоторых других народов) и непосредственно в ходе войны. Вполне понятно, что речь в данном случае идет не просто о движении отвлеченных идей, речь идет о движении жанров прозы. Вместе с тем это движение есть нарастание «острого противостояния войны и мира», «мирового зла» и «красоты мира» (Там же. 43-44).

В зависимости от сказанного, жанровая система начинает приобретать разнообразные черты: это – лирико-романтические повести и новеллы А. Артемьева, башкирского прозаика А. Бикчентаева, татарского писателя А. Абсалямова, марийского прозаика Н. Лекайна; это – психологические и бытовые повести А. Алги, некоторые очерки Л. Агакова и Д. Кибека, И. Тукташа, К. Турхана; романтико-приключенческие и детективные повести, рассказы, новеллы и романы Л. Агакова, С. Аслана, В. Садая, Д. Кибека, башкирских авторов Х. Гиляжева, татарских прозаиков А. Абсалямова и Г. Баширова, якутских писателей Н. Мординова, Э. Яковлева-Эрилика и т. д., документальные зарисовки и очерки Л. Агакова, М. Ильбека, В. Садая и т.д. и т.п., это многочисленные рассказы, повести и роман «Мощь» С. Аслана, очерки И. Тукташа, В. Алагера, К. Турхана и многих других.

Непосредственно во время войны в этом отношении в чувашской литературе плодотворно работали Л. Агаков, В. Алендей, С. Аслан, М. Ильбек, И. Тукташ и др. Они активно писали очерки, зарисовки, повести. Маленькие рассказы и очерки писателей во многом еще очень похожи на зарисовки, иногда на очерки-рассказы. Таковы «Жизнь товарища» (1942), «Душа солдата» (1943), «Сильнее смерти» (1943-1945) Агакова, «В Атаке» К. Турхана, «Красавица» С. Аслана и другие.

В них писатели знакомят читателя с художественной биографией героев, которая в чем-то рисуется как факт документированного повествования. В основе рассказа Агакова «Два товарища», к слову, – один эпизод, то, как Быстров и Акатов сходили в разведку. Но произведение написано торопливо, разведка как метафора слабо действует в сюжете. О них, наверное, можно было рассказать и без разведоперации, поэтому разведка становится в рассказе случайным событием. Об этом рассказе-очерке можно сказать словами С.Г. Бочарова: «Читаешь – мило, гладко, плавно, - прочитаешь – все забыто, в памяти нет ничего, кроме приключений» (36. 37).

Однако надо заметить, что в этом произведении хорошо видна попытка Л. Агакова развивать и углублять жанр рассказа-события на новом материале. Внимательное знакомство с творчеством писателя хорошо показывает, что такой жанр для него является одним из главных. Он определяет все его поиски в литературе. По его законам написаны многие произведения писателя для детей: «Медаль», «Знамя», «Убедили», «Голубая медаль» и т. д.

Стремление создать произведение-событие у Агакова появляется 30-х годах, еще с приключенческой повести «Однажды весной…». В дальнейшем такое направление его творчества только совершенствуется, особенно во время войны. Об этом говорят его рассказы-очерки «Жизнь товарища» (1972), «Душа солдата» (1943), «Старик» (1943), «Сильнее смерти» (1943-1945), «Кукушка» (1945) и т. д. Причина этого открывается в том, что, как и где случилось.

Неудивительно поэтому и то, что и повести о войне, тоже написанные как бы для детей, «В одном городе» (1946), «Золотая цепочка» (1948) и другие написаны по законам повести-события. Следы этого хорошо видны и в его романе о войне «Надежда». Забегая вперед, можно было бы сказать о том, что в продолжении всего творческого пути писатель в основном тянулся к показу наивного детского романтического подъема. Лишь в новелле «Старик», в повести «Сильнее смерти», в романе «Надежда» он рисует «взрослых» людей. Но и тут возраст героя не выступает как большая умудренность философского плана.

На зарисовки похожи и рассказы «Знамя», «Убедили», «Медаль» и т.д. В центре их также лежит одно приключенческое событие, в которых иногда подростки оказываются более сообразительными, чем взрослые. Так, в рассказе «Знамя» повествуется о смелом мальчике Кирьяне Белкине, сумевшего по снегу, под обстрелом врага добраться до своих солдат и сообщить им о расположении фашистских частей. Успех сражений тут зависел только от показаний мальчика, от его сообразительности и находчивости.

Изображаемые события происходят «на малом плацдарме» (М.Н. Пархоменко), писатель еще не нашел путей, которые вели бы к большим, панорамным событиям, к глубокому анализу военной эпохи. Действия, отображенные прозаиком, читатель осознает как внешние события, душа героев здесь мало исследуется; на первое место выходят героические приключения персонажей, но не их психологические переживания.

Стремление показать жизнь подростков не оставляло Л. Агакова и в последующие годы. Повести «В одном городе» и «Золотая цепочка», в этом отношении, надо сказать, действительно более удачны. Один из исследователей творчества Л. Агакова, Г.И. Федоров считает, что метафора «золотая цепочка» в одной из названных работ является символом мщения врагам. Золотую цепочку с матери одного из героев, Саньки, снял каратель Генрих Шварц, поэтому ее возвращение – это возвращение светлой памяти о родителях, это сохранение святой памяти об отцах и матерях (145. 188-190).

Это, конечно, не случайно. Еще в рассказах, которые назвать даже и повестью («Сильнее смерти», «Старик и 33») писатель мастерски анализирует психологические переживания героев. Пронумерованный фашистами как № 33-й, старый учитель не теряет перед врагами крепости духа, не роняет своей чести. После освобождения родных земель из-под власти гитлеровцев он ходит по землянкам и обучает детей. Так писатель выражает идею о том, что русский народ и русскую культуру невозможно уничтожить.

Сходные мысли высказывает писатель и о чувашском языке, о чувашской культуре. В новелле «Кукушка» главной героиней является девушка, поющая на фронте чувашские народные песни. В этом отношении Агаков близко стоит к А. Артемьеву, который в новелле «Не гнись, орешник» также выражает идею непобедимости родной национальной культуры.

Интересно, что песня в рассказах обоих писателей является символом неколебимости солдат-освободителей, знаком того, что герои их побеждают потому, что отважно защищают кровно близкую народную культуру. Через такое осознание сути национальной культуры писатели приходят к пониманию того, почему и как была завоевана победа.

Сказанное приводит и к таким выводам: через образ культуры эти прозаики («Большая Медведица», «Не гнись, орешник» А. Артемьева, «Надежда», «А песня все звучала», «Кукушка» Л. Агакова и другие) говорят о нравственной крепости души тружеников тыла и фронтовиков. В связи с этим жанровое содержание таких новелл и повестей во многом создается на метафорическом образе искусства, народной культуры. Это помогает хорошо и полно раскрыть внутренний мир героев, произведение поэтому получают содержание новеллы или же новелльной повести. В основе их всегда лежат образ рассказчика, его монолог, которые выражают глубокие переживания персонажей.

Агаков постепенно начинает развивать законы жанра, называемого произведение-характер. Проявляется это лучше в малых (рассказ-характер, новелла-характер) и средних (повесть-характер) жанрах. В романах история становления характера занимает мало места. В «Старике №33» вырастает фигура сильного духом человека, истинного патриота. Жизнь, рассказанная самим Яковым Ивановичем, старым учителем, глубоко волнует читателей. Рассказ написан именно как рассказ-характер, писатель изображает историю характера старика через его монолог, через его психологические переживания. Конечно, следы рассказа-события здесь тоже остаются, поэтому произведение предстает перед читателем как многослойная новелла.

Агаков не ограничивается показом трагических черт войны и жизни людей, оставшихся под немецкой оккупацией. В цикле небольших рассказов, которые объединены под общим названием «Рассказы Ивана Черпакова» (1945-1954), писатель показывает смешные, сатирические стороны войны. Черпаков - фронтовой повар. В его рассказах появляются очень забавные истории.

Другой повар, Вася Котлеткин, как-то встречает на передовой нескольких фрицев, беспомощно лепечущих: «Гитлер капут». Кашевар приказывает им спустить штаны и, спутав штанины, связывает им ноги, а потом доставляет их в штаб батальона («Сахвине и мессершмит»). Вот новелла-зарисовка «Баня». Черпаков захотел помыться, потому что сам старшина его пригласил в баню. Пока он управлялся со своими горшками, баня уже опустела, солдаты все уже успели помыться. Только Черпаков начал мыться, как около бани что-то стало громыхать, на голову с чердака посыпалась грязь. Едва успев одеться и выскочив наружу, герой оказался в грязной луже. Гротескное преувеличение чистоты и грязи, естественно, создает юмористическую ситуацию. Хоть и грязный, отчаянный солдат-повар сумел поймать фрица, пожелавшего спастись, прыгнув с подбитого самолета на парашюте. Рассказы эти убедительны тем, что написаны от первого лица, от имени фронтового кашевара, который умеет подшутить и над самим собой, который способен показывать какие-либо эпизоды сатирически.

На жанровую природу этих рассказов следует обратить большее внимание. Конечно, в них налицо черты юмористических новелл. Но они писателем объединены в один цикл, который нельзя не оценивать как самостоятельный жанр. Отдельные произведения в нем связаны в одно целое по своему художественному содержанию, по сатирической направленности идей. Они в чем-то похожи на отдельные стихотворные рассказы о том или ином событии в «Василии Теркине» А. Твардовского, тоже насыщенные острой и едкой, а порой и «шуткой немудрой» (Твардовский). О своей «Книге про солдата» поэт говорил, что ее можно читать с любого места, ибо по своей композиции произведение является свободной конструкцией. Таков по своей структуре и жанр-цикл Агакова «Рассказы Ивана Черпакова».

Сказанное позволяет утверждать, что жанровая система Л. Агакова становится постепенно разнообразней, несмотря на то, что на главном месте все же так и остается одно событие. В этом кроется причина того, что писатель сохранил интерес к жанровому содержанию произведения-события на всю творческую жизнь. Вот почему и в цикле он обратился к рассказам-событиям. Это обстоятельство даже цикл позволяет оценивать как вполне самостоятельное произведение.

Непосредственно в ходе войны (1941-1945) все литературы, естественно, тянулись к оперативным жанрам, очерку, рассказу, зарисовкам, повестям и т.д. В центре писательского внимания очень часто были какие-то эпизоды, трудные ситуации, факт какого-то геройства, неожиданные проишествия и т. д. В этих условиях деятельность многих писателей и журналистов походила на работу по сбору материалов. «Строки, жившие вразброс» еще порой не успевали получить какое-то четкое и сюжетное завершение. Слабо проявлялось аналитическое начало, зарисовки подчас имели фрагментарный вид. Показательно, что иногда авторская позиция выражалась открыто и прямолинейно.

«Большинству марийских рассказов, фронтовых зарисовок, - говорится, например, в Истории марийской литературы, - свойственно тяготение к событийности, показу, прежде всего обстоятельств, в которых оказался солдат.

В рассказах «Дорога на запад», «Наступление», «Письмо» Н. Лекайна, «В разрушенном немецком городке» С. Вишневского, «Два друга» О. Очия, «В разведке», «Повар-гвардеец» К. Беляева, «За родину», «Три патриота» А. Березина предстают отдельные эпизоды военной действительности, изображаются конкретные картины сражений, обыденного армейского быта» (75.261).

Рассказы эти были в основном похожи на очерки, в них на первое место выходила публицистичность мысли автора, часто в сюжете главенствовала достоверность фактов. «Зачастую, - говорится там же, - преобладали информативность, описательность».

Очерковость стиля наблюдалась и в повестях. Авторы той же истории марийской литературы упоминают повесть К. Беляева «Патриоты», в которой выписан образ марийки Любы Громовой, приложившей много сил для сплочения сельчан для победы над врагом (Там же.263). Но происходили, естественно и другие процессы. «Очерк»,- говорится в книге «Советская многонациональная литература», - особенно в первые годы войны – был слит с рассказом. Исследователи ряда национальных литератур отмечают: оба эти жанра настолько тесно соприкасались в творчестве некоторых писателей, что многие их произведения в равной мере могут рассматриваться и как очерки, и как рассказы» (29.88).

Значительную роль в это время играл памфлет, особенно зримо его развитие можно проследить в татарской словесности. В татарской литературе эта форма с ее откровенной лиричностью и возвышенной риторикой, (к примеру, памфлет Кави Наджми «Волк в своем логове») преобразила очерк, породив своеобразный жанр, в котором лирические и публицистические элементы сливаются воедино.

Новую жизнь в татарской и башкирской прозе обрел нэсер – традиционный жанр, близкий к стихотворению» (Там же.86). Очеркисты не ставили цель индивидуализировать характер, они больше внимания уделяли пафосу, занимались более всего созданием общего героического настроения.

То же самое можно сказать об удмуртском художнике слова, Михаила Ляшине. «Он, - пишет о нем П. Домокош, венгерский исследователь удмуртской литературы, - будучи офицером дивизии, созданной в Удмуртии, дошел до Берлина. Писателем стал под впечатлением окопов и походов, ежедневно повторяющихся кровавых битв, рукопашных и артиллерийских боев, героев не приходилось придумывать, ежедневно новые встречи и знакомства обогащали его писательский мир <...>».

Фрагментарность, дневниковая форма рассказа о суровых событиях, даже, возможно, соответствовали материалу больше, чем тщательно оформленные повествования (64. 305). В удмуртской литературе эта тяга, как указывается в «Истории удмуртской советской литературы» сохранилась и потом, так как очерк давал возможность соотнести человека «с типическими обстоятельствами времени», с внутренним миром человека, позволял отметить крупные повороты в психологии человека (78.29).

Сказанное до сих пор позволяет хорошо уяснить, что происходит в литературах народов Урала и Поволжья в годы войны. Особенности жанра-события (очерк-событие, рассказ-событие и т.д.) встречаются не только у Л. Агакова, такие произведения пишут и чуваши К. Турхан, С. Аслан, В. Алендей, они широко известны и в марийской, и удмуртской, и мордовской литературах.

Объясняется это тем, что военные события требовали оперативности, по этой причине писатели внимательно приглядывались к отдельным фактам, событиям, солдатам, труженикам тыла. Это приводило к новому осознанию очеркового факта, личных впечатлений писателей или их героев. Во главу угла часто ставились героические поступки людей, авантюрные поступки предателей или трусов.

Конечно, не все писатели были мастерами приключенческой прозы, событийную, а иногда приключенческую основу малого и среднего жанра им диктовали начальные события войны. Но такие поиски не пропадали впустую, рассказы и повести обогащались чертами очерковой документальности, страстного публицистизма и памфлетности и т.д. Публицистика сливалась с лиризмом чувств героя, с приключенческими поворотами сюжета.

Естественно, в ходе таких поисков писатели не оставались в рамках изучения только события. События и факты указывали писателям на их типичность, распространенность и значимость. А это создавало условия для того, чтобы рассказы, очерки, повести приобретали новое содержание. Типичность диктовала, чтобы писатели избавлялись от черт информатичности и иллюстративности изображения. Жизнь поэтому требовалось изучать более полно и более глубоко.

В этом смысле нельзя не расценивать как новую черту тягу татарских прозаиков к несеру, его лирическому содержанию. Так же нужно оценить поиски М. Ляшина, который типичность ситуаций понимал как путь к крупной психологической перемене человека. В этот ряд нужно ставить чувашского новеллиста Л. Агакова, который искал самого себя в самых разнообразных формах малого и среднего жанра, хотя и оставался в рамках приключенческих событий.

Удмуртские прозаики Г. Красильников, С. Самсонов, М. Чернов, В. Ванюшев и другие неслучайно в эти годы активно обратились к самым различным очеркам: очерку-портрету, проблемному очерку, лирическому очерку и т.д. Удмуртская, чувашская, марийская литературы обретали чувство истории, умение связать жизнь человека с историей, с движением народной жизни.

Постепенно, таким образом, и рассказы, и повести становятся более художественными. Углубление жанра чувством истории требует того, чтобы писатели вводили в свои произведения фольклорные материалы. Марийский прозаик К. Васин, например, в своем рассказе «Курган» (1942) показал умение изображать события романтически.

Курган изображается здесь как эпический свидетель многих исторических событий: «мимо заросшего дикой травой холма шел ратным походом на половцев князь Игорь, позже здесь воевали разинцы. Один из героев рассказа, старый солдат Локтионов вспоминает, как он когда-то, в дни обороны Царицына, сражался здесь с белыми. Тогда погиб у кургана его друг, матрос Шульга. А теперь над страной нависла опасность еще большая, и на легендарном Кургане героически сражаются советские воины» (75. 265).

Этот пример говорит о том, что жанр рассказа обогащается не только чувством истории, но и осознанием связи времен. Он начинает включать в себя элементы сказок, легенд, фольклорной поэтики уже во время войны. Поиски К. Васина заключают в себе связь времен доисторических, времен, обрисованных в преданиях и легендах, в старинных сказаниях народа и настоящего дня. Сюжет, заимствованный из легенд и преданий, становится средством, которое особым образом организует строение произведения.

Образ истории в таком отображении принимает пафосные, зримые качества, читатель, знакомясь с таким произведением, освобождается из-под власти конкретной эпохи, начинает осознавать вечные истины, вековые законы жизни, бессмертие национальной культуры и т. д.

«Писатели семидесятых – восьмидесятых годов, - пишут В.Г. Воздвиженский и В.Л. Якименко, - сознательно стремятся к «перекрестию времен», создают «своего рода двухслойную структуру», в которой, перемежаясь, контрапунктно следуют события современные и некогда бывшие» (129. 89). Конечно, фактор «перекрестия» очень важен. Но он начал проявляться, как свидетельствует рассказ К. Васина, еще во время войны. Вообще столкновение разных эпох – это главная черта прозы о войне, оно зримо присутствует во всех национальных литературах, оно является также средством постепенного накопления опыта, постижения связи истории и человека.

Целый ряд очерков, рассказов и повестей, самых разнообразных и по поэтической природе, в этот же период пишет и чувашский прозаик Мигулай Ильбек: «Горячий день» (1942), «В госпитале» (1942), «Маленькая Клавдия», (1942), «Маринка» (1944), «Ирена» (1944) и т.д. Произведения Ильбека очень разнообразны по своим жанровым возможностям. «В госпитале» - это в основном рассказ, «Маринка» содержит в себе черты новеллы, «Ирена» - повесть.

Разбирая рассказ «В госпитале», автор монографии «Мигулай Ильбек», И. Зотов выделяет как главные такие его стороны, которые делают произведение подлинно художественным. Михайлов, главный герой произведения, первым бросается в атаку на врага, спасает жизнь комиссара, оказывается раненым и заживо погребенным и т.д.

Это, по сути, выделение в очерке событий, в которых Михайлов проявляет себя максимально полно. В нем как герое зримо проявляется его отвага (участие в атаке), его соучастие в судьбе товарища (спасение комиссара), его поведение в кризисной, почти что в фантастической ситуации (погребенность заживо). Писатель, таким образом, умеет рисовать самые характерные случаи, необходимые для раскрытия характера персонажа.

По природе своей произведение это является рассказом-характером. Обращаясь к как бы уже готовым внутренним чертам Михайлова, писатель вскрывает в нем самое главное – мужество, готовность к самопожертвованию, умение собрать волю в кризисных ситуациях и т. д. Сами события носят в рассказе второстепенный характер.

«В небольшом по объему рассказе, - пишет И. Зотов, - писатель поместил значительный жизненный материал», проанализировал поступки «лейтенанта Михайлова, санитарки Оли, рядового Коваленко» и других.

«Новелла «Маринка» примечательна тем, что на шести книжных страницах Ильбек охватил по времени четыре года» (70.8). Оба проанализированных произведения показывают, что новеллист интересуется не столько событием, сколько поведением человека в различных ситуациях, в условиях сурового времени. Рассказ – свидетельство того, что Ильбек значительно обогатил жанр рассказа о войне, он, настойчиво, освобождается от тяги к очерку и краткости зарисовок. И даже в очерке («На Шипке», 1944г.) писатель связывает воедино две исторические эпохи, два величайших события в жизни русского и болгарского народов ««На Шипке» явствует о философской зрелости и дальновидности» автора (Там же.10). Если в «Маринку» уложены 4 года войны, то в очерке «На Шипке» писатель освобождается даже от такого, казалось бы, большого периода, война обращает писателя к легендарно-далекому, но славному прошлому. В силу этих причин писатель питает страсть не к монологу героя, он больше доверяет повествователю, авторскому слову. В сравнении с малыми жанрами Л. Агакова, где даже речь автора-повествователя приближалась к речи, к размышлениям героев, Ильбек, как и К. Васин, ведет речь средствами преданий, народного слова и т. д. «Перекрестие времен», как и у К. Васина здесь уложено в столкновение не только двух или трех десятилетий, а нескольких, далеких друг от друга веков.

Чувашский прозаик последовательно углубляет малые и средние жанры, материал войны дает ему возможность изучать человека не только в трудных, кризисных условиях, тонко разбираться в чувствах и переживаниях героев, но и вмешать в содержание повестей, рассказов и очерков большое историческое время, строить увлекательный сюжет.

Героизм солдата Ильбеком рисуется через вроде бы малоприметные эпизоды. В «Маринке» изображено отступление советских солдат. У переправы командира отделения Агеева ранят в ногу. Маринка, перевязывая раненому ногу, прощаясь и с ним, подарила солдату свою фотокарточку, пожелала скорей вернуться домой. Война разлучила героев, 8 мая Агеев гибнет в Берлине, но оставшиеся в живых солдаты отделения решают послать Маринке подарок. Жизнь героев показана лирико-романтическими красками и через трудные психологические моменты, в драматических столкновениях. Так, в небольшом по объему произведении раскрыта почти что вся военная пора. Рассказ служит еще одним доказательством того, что М. Ильбек в судьбе героя выделяет как главные моменты его жизни и психологии сопричастность с великими историческими событиями, связь конкретного человека с эпохой, с движением истории. Писатель видит своего персонажа в коллективе, в пекле войны, в общем для миллионов людей деле. Показательно, что художник слова панораму событий показывает не сверху, не взглядом генерала, а снизу, иногда чуть ли не из окопа, с точки зрения рядового участника войны. И это вполне оправданно - победы одерживали не только и не столько командиры, а Михайловы, Маринки, Агеевы и т. д. Раскрытие характеров таких героев, солдат, командиров у Ильбека не одномоментно, оно тяготеет к «большому времени» (М. Бахтин).

В какой-то мере проза Ильбека, можно сказать, и спорит с новеллистикой Л. Агакова. Концепция действительности первого настроена отчетливым ощущением трагизма и драматизма военных лет. Именно поэтому жанр его обращен к «большому времени». Агаков же, будучи ближе к событиям, к романтически воспринятым фактам, заинтересован осмысливать действительность конкретной эпохи, конкретного человека.

Не всем писателям удавалось сразу освободиться от влияния очерковой поэтики. В период войны создаются в основном оперативные жанры и в чувашской, и в марийской, и в удмуртской прозе и других литературах. Повесть «О крылатых друзьях» чувашского писателя В. Садая, например, как отмечает марийский критик А.А. Васинкин, «напоминает репортаж с поля боя» (45. 81). Документальная основа, по мнению того же автора, важна для марийской писательницы Зинаиды Катковой. Многие образы ее «взяты из реальной действительности, они имеют и конкретные прототипы» (Там же. С. 83). Этот опыт у Катковой сохраняется и в дальнейшие годы. Повести «Старые грехи» (1969), «От себя не уйдешь» (1970) также были написаны ею на конкретном материале. Правда, тут писательница, что нельзя не признать как положительный факт, обратилась к психологии не героев, а как бы отщепенцев. «От себя не уйдешь» была создана на анализе судеб таких людей, которые становились на скользкий путь. Тем не менее повести З. Катковой и В. Садая необходимо расценивать как факты отхода жанров прозы о войне от малых форм. Повести при всей их документальности имеют цель более широкого охвата действительности. В них больше проявляется тяга писателей к типическим ситуациям. Изображение жизни освобождается от конкретных фактов. Кроме этого, повесть является мостом к еще более крупному жанру, роману. Тяга к повестям и романам в жанровой концепции литературы обнаруживает новые точки отсчета. Той же Катковой приходится обращаться не к отработанным приемам и средствам, а искать новые стилистические средства, тщательно анализировать психологию человека с негативным прошлым. Поэтому в повести на первое место выходят те или иные нравственные ориентиры, их движение в обратную сторону (в плоскость поисков положительных идеалов жизни). Писательница, естественно, права, считая, что масштаба малого жанра для анализа такого человека недостаточно.

Наверное, трудно расценивать повесть как слабое произведение только потому, что оно содержит в себе черты очерка. Очерковые свойства имели и такие знаменитые книги, как «Районные будни» В. Овечкина, «Ледовый поход» Ю. Смуула и т. д. (правда они написаны не о войне). Так или иначе, повесть-очерк заметно обогатила содержание военной прозы.

Рассматривая трилогию К. Симонова «Живые и мертвые», А.П. Герасименко приводит слова самого писателя: Сосредоточение писательского внимания только «на обрисовке характеров» может таить «опасность однобокости в изображении людей» (Герасименко, 1989. С.84).

Такая однобокость присутствовала в содержании рассказов-событий, рассказов-характеров. Н. Ильбек, словно осознав это, свои характеры наделял особым чувством истории.

Еще больше проявилось это в повестях В. Садая и Катковой. В. Садай, например, тянется в сторону панорамных картин жизни, показа внутреннего мира людей в большом коллективе, а не только в узком кругу семьи и друзей и т.д.

Своеобразный опыт создания концепции жанров прозы состоялся в 60-80-е годы, когда «происходила активизация романа и повести о героическом прошлом, поднимающих ряд проблем, насущных и для современного периода: ответственность человека перед обществом и общества перед человеком, выбор жизненной позиции, борьба с гражданской пассивностью и др.» (71. 180).

В этом отношении интересно остановиться на статье В.А. Абрамова «Этих дней не смолкнет слава» (2005), в которой он разбирает некоторые черты романов Д. Кибека «Герои без вести не пропадают» и А. Алги «Меч и серп».

По мнению В. Абрамова, роман как жанр эпически полный, со сложным хронотопом позволяет отразить события войны полно и многосторонне. В названных романах он находит такие черты, как психологическое раскрытие душ героев, философский подход к жизни. В романе А. Алги, отмечает критик, все происходит вокруг семьи Гурьяновых. Игнатий, Николай, Елена Гурьяновы отважно сражаются на фронте, Аксинья, Валентина Гурьяновы ударно трудятся в тылу. Этим писатель хорошо показывает единство фронта и тыла. В своей статье исследователь приводит диалог двух героев романа «Меч и серп», лейтенанта Гурьянова и его супруги Валентины:

«- В детстве и я пахал, бороновал, жал ... серпом.

- В детстве все мы брались за серп, выросли, а теперь в наших руках оказался меч. Ведь так? Меч сечет людям головы, серп дает им хлеб». «Удивительно! Значит человеку нужны и серп и меч». (Перевод подстрочный). В романе идея единства меча и серпа проявляется очень ярко. Эволюция души Гурьянова, его взаимоотношения с другими героями, насыщенность образа психологическими деталями чем-то, считает критик, напоминают роман «Живые и мертвые» К. Симонова, показом жизни одной семьи – роман «Судьба» П. Проскурина.

С критиком трудно в этом смысле не согласиться. К. Симонов, например, считает, что «семейный роман у нас умирает тихой, естественной смертью потому, что значительно ослабла сила родственных связей» (56. 83). Надо сказать, что семейных романов, таких, какие писались в XX веке, теперь действительно нет, содержание нынешнего семейного романа изменилось.

В связи с этим трудно полностью согласиться с Симоновым, ведь «Судьба» Проскурина и в самом деле прослеживает историю семьи Дерюгиных. Схожие черты имеет и роман «Серп и молот» А. Алги. Примеры этого можно и продолжить – история одного рода в его взаимодействии со сталинизмом изучена в «Шеремете» Л. Таллерова, образ семьи имеет большое значение в романе В. Алендея «Три сына, три невесты» и т.д.

Полностью ли семейные романы названные произведения? Наверное, нет. Образ семьи здесь является одной из многих линий, он не занимает главного места в строении романов. В этом случае просто надо говорить о том, что традиции показа жизни семьи играют большую роль в создании концепции жанров прозы о войне.

Наряду с этим в романах, естественно, имеются и другие линии. Например, общение героя с другими, подобными себе персонажами его дороги, проходящие далеко от дома; тяготы окопной жизни; кризисные ситуации на фронте и т. д. Эта линия так же важна, как и изображение семьи и ее традиций. Следовательно, в романе появляется несколько самостоятельных друг от друга линий.

«… В романах, - замечает В.Е. Хализев, прибегнув к мысли М.М. Бахтина, - неотъемлемо важны» «разноголосица и разноречие» (153. 406).

Методика анализа, представленная В. Абрамовым приводит к очень интересным выводам. Он считает, что полнота жизни в произведении Алги достигается не количеством героев. Героев в романе мало, но они очень объемны, показаны большим количеством различных приемов: в ходе общения с другими персонажами, через их поступки, пейзажные зарисовки и т.д.

Так, Тимахви Мирун нарисован приемом психологического параллелизма. Он - отрицательный герой, волосы его лохматы, глазами готов съесть любого, на собраниях говорит, разбрызгивая слюни, и т.д. То есть для раскрытия его души необходимыми оказались внешние проявления портрета и поведения. По-другому показан майор Барановский. Это человек с детства привыкший к развязанности. С фронта он сбегает в тыл, волочится за женщинами, распространяет клевету о людях. Тут на передний план выходит система поступков героя. Солдат Юркин раскрывает себя во внутреннем споре с самим собой. Это, естественно, - внутренний диалог персонажа.

Эпическая широта романа зависит, конечно, не только от объемности и большой значимости героев, часто прозаик рисует пейзажные картины, описывает природу, показывает боевые сцены, события тыла, создает романтические эпизоды и т.д. Такие сюжетные черты создают своеобразную композицию произведения, рисуют панораму больших событий.

Как видно из анализа, каждый герой своеобразен и не похож на другого. Для каждого героя показательны свои приемы: в отрицательном персонаже Алга выделяет какие-то показательные привычки, в положительном – тягу к размышлениям, к внутреннему монологу. Все это создает совсем другой образный слой, непохожий с художественной линией семьи.

Иные черты критик находит в романе «Герои без вести не пропадают» Д. Кибека. Эпичность жанра здесь вытекает из показа партизанских боев, фашистского концлагеря, вскрытия социально-политических корней гитлеризма, подпольной работы полковника Турханова на польской территории. Здесь же показаны тайные связи промышленников Америки, Швейцарии, деятельность немецкой разведки Абвер, подняты вопросы истории Польши и т. д.

Сюжет романа, в сравнении с романом Алги, очень динамичен, быстр, события развиваются ускоренно. Здесь нет глубокого психологизма, потому что роман этот детективный и приключенческий.

Как видно из анализа двух романов, эпические полнота и широта романа могут быть созданы самыми различными путями. История страны здесь объединяется с современной жизнью. Это, как считает исследователь особенностей русской прозы Л.Ф. Ершов, особенно хорошо проявилось в 70-е годы XX века, оно показало стремление художников соединить «век нынешний и век минувший», день сегодняшний и историческое прошлое. Это обстоятельство обусловливает параболлическую композицию ряда романов: «Вечный зов» (1970) А. Иванова, «Межа» (1970) А. Ананьева, «Судьба» (1972) П. Проскурина, (66. 9) сюжетная линия как бы отклоняется в сторону, но потом снова возвращается к исходному началу в новом образном свете.

Такие черты можно найти и в проанализированных только что романах Алги и Кибека: прошлое, довоенное время в них соединено с военными годами, настоящее с прошедшим и будущим. Именно потому Турханов, например, является крупным и самобытным характером, именно потому он наполняется глубоким нравственно-философским смыслом. Так возникают особые концепции мира, жанра, личности.

Столкновение разных времен, разных исторических эпох, ощущение связи времен, которые зримо проявились в малой прозе М. Ильбека, К. Васина и других, таким образом, получили дальнейшее продолжение в романах. Следует отметить и следующее: то, что говорилось об отличии мирного времени от военного, это еще не совсем осознание истории. Герой, попавший из мирной жизни в войну, - это просто человек, накапливающий иное понимание и себя, и жизни.

Действительно, в нем все очень часто сводилось к личному впечатлению, к осознанию факта и т. д. В силу таких причин подлинно концептуального освоения образов истории и времени еще не было. Оно появилось по мере того, как писатели освобождались из-под власти конкретных впечатлений и отдельных событий.

В связи с этим надо отметить, что концептуальные свойства жанра таких романов очень тесно связаны с тем или иным зрелым возрастом героя. Андрей Соколов М. Шолохова («Судьба человека») – это человек очень умудренный, имеющий большой опыт жизни. Достаточно большой опыт жизни имеют Гурьяновы, Турханов и т. д.

Все же иной, чем взгляд Агакова на отображаемую реальность, имеют такие писатели, как М. Ильбек, З. Каткова, Д. Кибек, А. Алга. Они видят мир через душу более зрелого, аналитического персонажа, чем дети и подростки Л. Агакова. Следовательно, концепции действительности и человека Агакова и сравниваемых с ним писателей – это разные мироощущения.

Противостояние зла и добра у Агакова часто проявляется внешне, в ярких или же приземленных поступках героев. Кибек, Ильбек, Алга и другие не ограничиваются одномоментным проявлением зла, они исследуют и его будни, различные формы его бытования. В таких проявлениях тех или иных нравственных принципах хорошо просматриваются эволюционные процессы, происходящие в военной прозе: окопные, героические будни, как оказалось, не могут быть изучены художественно без выявления бытовых корней не только отваги, но и трусости. Понятно, что для этого требуется большая площадь романа.

Конечно, такие явления происходили не только в русской и чувашской литературе «Война, - пишут авторы истории марийской литературы, - обострила у советских людей чувство связи времен, неразрывной слитности с героическим прошлым нашей родины» (75. 264).

Особенно остро эта проблема стала звучать, как утверждает Л. Иванова, исследуя опыт советской прозы о войне, в 60-80-е годы: «Проза эта многообразна. В ней выделяются произведения, посвященные связи времен, книги большой исторической протяженности и те, в центре которых – непосредственные коллизии войны; разнообразны аспекты этой прозы, это – «историзм характеров, особенно героических, историзм конфликтов, историзм в осмыслении поднимаемых проблем» (71. 182).

Композиция таких романов, их поэтика тоже различны. Именно историзм героических характеров и является главным в романах Д. Кибека «Герои без вести не пропадают», Л. Агакова «Надежда», В. Алендея «Три сына, три невесты» (1988), «Седели вместе с отцами» В. Садая (1974) и других.

Война написана В. Алендеем густо и выразительно, в романе постоянно ощутима ее трагичность, сюжетное движение построено на острых конфликтных ситуациях, через показ ратного довоенного труда, братьев, через показ героических сражений их на фронте. В ходе воплощения тех или иных идей В. Алендей ощущает острую необходимость обращения к драматическим батальным сценам, горячим сражениям. Сюжет строится плотно, выверено.

Алендей не стремится создать образ идеализированного героя, как, например, А. Артемьев. Военные события, описанные им, суровы и жестоки, герои находятся в вполне реально-кризисной ситуации.

Действительно, на долю трех братьев выпадает огромное страдание: трое молодых людей окунаются в непривычную атмосферу.

Вот, например, Кирук Егоров. Двадцатилетним парнем он вступает в схватки с врагом, после разгрома его взвода, он, раненый, остается наедине с самим собой, ему приходится блуждать в одиночестве по белорусским лесам. Но даже в таком критическом состоянии он не теряет крепости духа. При помощи белорусской женщины, подобравшей его полумертвого, Кирук находит партизан и бьется с врагами до последней капли крови. В описании того, как он выстаивает, нет ни лирических, ни приподнято-романтических сцен; все дано в суровом свете обыденной, военной действительности.

Вот несколько эпизодов того, что и как ощущает герой (Кирук) в трудные минуты.

«Чудится, что тело его придавлено чем-то тяжелым. Он не чувствует своих рук и ног. Есть ли у него ноги? А руки? Целы ли? Он не понимает, есть ли у него шея. «Все еще на белом свете я? Или лежу в могиле?» – промелькнуло в его голове. Все-таки собрав усилия, он с трудом открыл глаза. Непроглядная мгла, ни зла не видно. Тихо. «Видно действительно я мертв. Мертв», - со страхом прошептал Кирук».

«... У Кирука одна рука цела. Вот он поднял ее верх. Действительно его рука. Его. » (10.198-199). Все здесь предельно напряжено, все сгущено в реальность фронтовой бытописи: тяжелые ранения, сумрак ночи, лесные дебри, провокаторы, бои с немцами, встречи с карателями, баня, в которой он прятался… Это – тяжелый, суровый быт солдата, его трудная доля, повседневные тягучие думы, страдания и т.д.

Роман, таким образом, стал жанром, включающим в себя не только переживания героя, не только образ семьи, но и будничные описания, солдатский быт, постоянные сражения, особенно при показе образов Павла и Коли. Острота и живость, сгущенное напряжение таких описаний зависели, конечно, от того, что автор произведения и сам был участником тяжелых сражений. Впечатления от военных событий и быта были в нем неискоренимы. Они жили в сознании писателя десятки лет. Цельность впечатлений от военного быта, окопной правды являются одним из слоев «разноголосого и разноречивого» романа, она так же полно так же зримо проявляются в романной прозе А. Алги, Д. Кибека, В. Садая, З. Катковой, М. Карима и т.д.

«Многие романисты, - отмечает М.В. Минокин, изучающий прозу о подвиге народа, - начинают повествование с мирных, предвоенных лет, отыскивая истоки патриотизма и будущей победы советского народа» (95. 91). То же происходит и в романах А. Алги, В. Алендея, Д. Кибека и других авторов. По мнению того же Минокина, «почти во всех романах ощущается публицистическое начало. Обычно оно диктуется постановкой исторических проблем, при освещении которых просто невозможно обойтись без публицистических средств». Безусловно, факт этот очень важен, мирный быт в прозе крупного жанра является огромным пластом обрисовываемой действительности. Он имеет не только сопутствующее значение, он определяет сущность концепции личности и действительности, формируемых в романах 60-90-х годов XX века.

Действительно, публицистика как особое, полуоткрыто выражаемая авторская позиция особенно хорошо заметна в романах Л. Таллерова, В. Алендея, ибо они и сами авторы художественно-публицистических произведений. Роль публицистики сильна, естественно, и потому, что иногда романы дают широкую хронику военных событий, потому еще, что все названные романы можно, видимо, назвать романами военно-патриотическими.

Чувашская литература большого интереса к созданию эпопей на военную проблематику не проявила, даже очевидцы войны (Алга, Алендей, Артемьев, Садай и др.) ограничивались в основном однотомными романами, повестями, рассказами и очерками.

Исключение из этого ряда составляет только Д. Кибек, написавший двухтомную книгу «Герои без вести не пропадают». К числу авторов многотомных полотен можно, казалось бы, причислить и А. Алгу, создавшего двухтомное полотно «Серп и молот». Однако произведение это сильно растянуто, здесь много посторонних сцен, которые не совсем увязаны с основной идеей произведения.

Л. Агаков, М. Ильбек во время войны работали фронтовыми корреспондентами. Запас их личных впечатлений, путевых записей, запас материалов, собранных в ходе встречи с самыми различными людьми, был огромен. Но даже такое обстоятельство не побудило этих писателей писать романы в нескольких томах. Конечно, многоплановость того или иного художественного сочинения не всегда зависит от того, во сколько томов поместит автор свой материал, свое видение жизни. Не случайно поэтому в критике рассказ «Судьба человека» М. Шолохова оценивали как повесть, а повесть В. Быкова квалифицировали как повесть-роман. Однако их идейная глубина все же не есть следствие создания романа-эпопеи.

В русской литературе стремление охватить историческую эпоху в ее многосторонней целостности (в эпопеях) побуждало мастеров прозы изображать не только окопный быт, не только будни командиров нижнего звена (лейтенантская проза), но и культивировало интерес к таким фигурам, как Сталин, Гитлер, Жуков, Гудерман. Чувашская же проза часто ограничивалась окопной, тыловой правдой, обрисовкой лейтенантов, командиров младшего звена и т.д. Замечательным исключением из такого ряда является роман В. Садая «Седели вместе с отцами», в котором панорама жизни охватывает и маленькие чувашские деревни, и кремлевский быт, документальные эпизоды и лица. В чувашской прозе о войне в основном больше вымысла; документы появлялись чаще всего в виде дневниковых записей, очерков, художественно-документальных повестей. Такая документальность, конечно, не могла разбудить в писателях интерес к всеохватной панорамности событий.

Несмотря на это, военная проза заметно расширила грани романного жанра. Так, роман Л. Агакова «Надежда», рассказывающий о буднях санитарного поезда можно в каком-то отношении назвать романом путешествий. Путешествия занимают много места и в романах Л. Таллерова и В. Алендея. Трудно понять своеобразие повести «Большая Медведица» А. Артемьева, если выбросить из нее образ дальних дорог. Эти образы, исторические и географические параметры показанной жизни позволяют создавать большую панораму военных действий, охватить огромный материал, изучить характер человека в самых разных критических ситуациях, помогают сопоставить и столкнуть прошлое и настоящее, связать судьбу отдельного человека и судьбу народа, изучить взаимоотношения личности и истории и т.д.

Начиная примерно с 1970 - 1980-х годов, литература о войне стала принимать аналитический характер, это очень сильно изменило жанровое своеобразие романов. Однако этот аналитизм был очень своеобразным. Это отмечает А.А. Васинкин, марийский литературный критик: «Возникновение аналитического исторического повествования о Великой Отечественной войне стало одной из ведущих тенденций» (45. 39). В качестве примеров А. Васинкин приводит романы «Буря» В. Иванова, «От себя не уйдешь» З. Катковой, «Гусли» В. Юксерна.

По мнению критика, основой таких романов становились детские впечатления, рассказы очевидцев. В этих книгах историческая «память народа отразилась совершенно по-иному» (Там же.35).

Упоминание об исторической памяти, «аналитическом, историческом повествовании» здесь возникает неслучайно. Советские критики, разбирающие прозу о войне Ю. Бондарева, И. Стаднюка, А. Чаковского, П. Проскурина и других, заговорили о том, что роман о войне принимает черты исторического романа (95.80-82). Это напрямую связано с усилением интереса к документализму. С. Смирнов, например, написал документальную вещь «Брестская крепость», А. Адамович вместе с Д. Граниным создал «Блокадную книгу» об оккупации фашистами Ленинграда.

Огромную роль в этом играли, конечно, и свидетельства очевидцев, именно они и позволили по-новому оценить прошедший исторический путь страны. Аналитизм помог найти философские черты в показываемой жизни, позволил по-другому оценить взаимодействия обыкновенных людей и людей, находящихся на вершинах власти (Гитлера, Сталина, Жукова и т.д.).

Положение, высказанное А. Васинкиным, плодотворно, оно наводит на мысль о том, что личные впечатления от военных событий, от встреч с фронтовиками, становившиеся прежде литературой факта, рассказом-событием, рассказом-характером, к концу XX века стали формировать аналитизм особого рода.

В силу таких причин проза стала культивировать тяготение многих авторов к созданию романа-судьбы. При всем том, что в нем есть, естественно, много других сторон, к такому жанровому проявлению можно отнести отчасти те же названные полотна Л. Таллерова, В. Алендея, З. Нестеровой и других чувашских писателей.

К примеру, З. Нестерова в романе «И мужчины плачут прослеживает жизненный путь Василия Митаева. Примечательно, что как и В. Быков, она «сталкивает» период строительства колхозов со временем войны. Обе эпохи в романе предельно кризисны, они истолкованы писательницей как социально-исторические факторы, формирующие трудную судьбу героя.

Жизненный путь персонажа, охвативший чуть ли не весь XX век неизменно ведет автора к историческому осмыслению трудной биографии Митаева. Конечно, в названном романе трудно усматривать черты настоящего исторического полотна, как например, в «Шеремете» Л. Таллерова. Однако нельзя закрыть глаза и на то, что аналитизм романов вполне закономерно увязывается с принципом историзма отображаемых реалий и непосредственно с самими проблемами истории и исторической памяти.

Интересно в этом свете обратиться к мысли Гюнтера Варма, автора статьи «Исторический роман» о Великой Отечественной войне. Здесь автор приводит высказывание Ю. Бондарева, который считает, что войну писатели XX века понимают не как только что прошедшее настоящее время, а как вчерашний день.

Бондарев, по его мнению, это связывает с 60-ми годами, когда возникает «твердый жанр исторического романа». Размышления известного писателя нужно учесть и для понимания смысла перемен, происходящих в романе 60 - 80-х годов. Писатель считает, что прозаик должен «иметь свою собственную концепцию истории», «выявлять правду истории», «исследовать человека в движении истории» и т.д. (48. 104).

«Взаимоотношения между временами, - пишет ученый, - основываются на таком понимании личности, по которому индивидуальность героя тесно увязана с воспоминаниями о прошлом» (Там же. 106). Исходя из этого, концепцию истории надлежит понимать историю по-новому, ибо она в литературе конца XX века формирует художественный смысл жанра романа о войне. Для аналитического исторического романа голой правды факта и свидетельств очевидца крайне недостаточно, потому что человек и время вступают в романистике в сложные связи.

То же возможно наблюдатьв романах В. Садая «Седели вместе с отцами», В. Алендея «Три сына, три невесты», Л. Таллерова «Шеремет». В этих произведениях на передний план выходят герои, которые по-разному понимают смысл истории, в романах сталкиваются их различные позиции, различное понимание ими исторического пути страны. Вполне понятно, что субъективных взглядов на развитые общества здесь недостаточно, необходимо иметь в виду объективные законы движения эпох.

«Аналитическое воссоздание военных конфликтов, - пишет Л. Иванова, - показывает психологическую обусловленность развития характеров в их сложных, подчас в противоречивых, связях с историей, с жизненными обстоятельствами» (71.186). В качестве примера исследовательница приводит повесть В. Быкова «Знак беды». «Время и пространство в таких произведениях, - пишет она, - имеют очень широкие границы и часто определяют в своих главных характеристиках их жанровую природу и ее своеобразие» (Там же.187).

Особенно рельефно такой подход к истории и человеку проявились в романе Л. Таллерова «Шеремет». Л Талеров в нем глубоко изучает тему репрессий, поднимает вопрос о неподготовленности к войне, вскрывает исторические ошибки высшего командования. Историзм Таллерова аналитичен, в нем много недоверия к тому, что и как говорилось раньше о советской политике коллективизации, о способах ведения войны, о роли тех или иных военачальников и т.д. Неспроста роман написан остро, полемично. История рода Шереметевых здесь тесно связана с проблемами исторических перекосов. Война поэтому здесь стала частью вывернутой наизнанку жизни общества.

Появились романы о войне и в мордовской литературе. В 1957 году К. Абрамов написал роман «Найман». Произведение состоялось как большая трилогия (первая – «Лес шуметь не перестал», вторая – «Люди стали близкими», 1962). Сюжет книги остро драматичен, он развивается через отображение логически связанных исторических событий. Последняя часть трилогии, - пишет марийский литературовед А. Васинкин о трилогии, - освещает военное время с первых дней войны. Повествование об этом в этом романе идет как бы в двух планах: сначала дается описание жизни мордовской деревни, изображаются трудовые будни Наймоновского колхоза, в то же время автор прослеживает судьбы своих героев на войне. Так возникло повествование об исторических судьбах мордовского народа...» (Васинкин, 1984.С.74).

К. Абрамов, следовательно, близко подошел к традициям аналитического романа, обращаясь к «тыловому аспекту» и фронтовому быту

Опыт К. Абрамова и Л. Таллерова нельзя не оценить положительно. Оба писателя крупный эпический жанр воспринимают как произведение, анализирующее историю общества, оба показывают смену родов, происходящую в течение нескольких десятилетий. Война, таким образом, стала для них одним из явлений в общем ряду исторических событий.

Как отмечает мордовский критик А. Брыжинский, К. Абрамов развивал «традиции советской революционно-исторической прозы» (39. 176). Сюжеты его книг, по свидетельству исследователя, очень драматичны, они укоренены в историческую судьбу мордовского народа. Совсем по-другому обстоит дело в романе «Шеремет» Л. Таллерова, он полностью пересматривает опыт революционно-исторических традиций, которые иногда приводили писателей к неверному показу жизни.

Война обнажила недостатки характера даже у тех, кто был хорошим бойцом, неплохим хозяйственником. Именно о таком герое пишет исследовательница удмуртской литературы З. Богомолова, анализируя роман удмуртского писателя Т. Архипова «У реки Лудзянки». В условиях послевоенной жизни герой романа Авдеев не сумел преодолеть «психологический надлом», не сумел найти новые формы руководства хозяйством, беда его в том, что он «не выдержал жизненные испытания», хотя и болел за дело всей душой (33. 135).

Замечание З.А. Богомоловой имеет под собою веское основание. Роман Трофима Архипова - произведение не только о войне, но и о послевоенном времени. «Мир не безмятежен, - замечает Петер Домокош, - и по окончании войны. Жизнь выдвигает новые требования почти ежедневно, руководить обществом требуется большая гибкость» (64.378). Как следует из сказанного, исторический смысл происходящего на страницах художественных произведений, обнаруживается в столкновениях не только довоенной и военной эпох, важно, как оказалось, учесть события, последовавшие вслед за 1941-1945 годами. Феномен этого стал основным предметом изучения не только Т. Архипова, но и Л. Таллерова, К. Абрамова, В. Алендея, З. Нестеровой и многих других.

Включая войну в цепь других важных общественных событий, писатели обретают, говоря словами Н. П. Утехина «не только эпические, но и эпопейные черты» (139. 176). Именно поэтому повесть В. Быкова «Знак беды» исследователь традиции эпических жанров русской и советской литературы и называет повестью-романом (Там же. 182).

Завоевав большие достижения, выработав сильные традиции эпопейности и исторического аналитизма, романы о войне (особенно в литературах Поволжья и Урала) все же стали появляться реже. Очень часто встречаются примеры, когда романами писатели называют обыкновенные повести. Однако следует отметить, что достижения военной прозы, не малозначительны: в литературу смело вошли воины, рассказчик-очевидец, они определили лирическое и публицистическое своеобразие современной прозы, усилили аналитико-публицистические традиции прозаических произведений, закрепили интерес к истории народа, общества, нации и ее культуры. Писатели чаще стали раздумывать о роли человека в истории и обществе, обратили внимание на трагизм XX века, что должно привести литературу к новым путям, к новым открытиям, так как меньше стало ложной патетики, восторгов по поводу советской действительности.

1   2   3   4   5   6   7   8

Похожие:

Концептуальное своеобразие чувашской художественной прозы о великой отечественной войне icon Александр Твардовский (1910-1971) «Я убит подо Ржевом…», «Я знаю,...
«Я убит подо Ржевом…», «Я знаю, никакой моей вины…» Поэтизация подвига в Великой Отечественной войне простых солдат, павших «на безымянных...
Концептуальное своеобразие чувашской художественной прозы о великой отечественной войне icon 14. 00 Научно практическая конференция, посвященная 70-й годовщине...
Научно – практическая конференция, посвященная 70-й годовщине освобождения города Феодосии и Крыма от фашистких захватчиков в Великой...
Концептуальное своеобразие чувашской художественной прозы о великой отечественной войне icon Стилевая специфика прозы Великой Отечественной войны
Основные понятия: роман, эпопея, очерк, повесть; героический модус, мифопоэтика, мифологема, символ;; сквозные мотивы
Концептуальное своеобразие чувашской художественной прозы о великой отечественной войне icon Реферат По истории России на тему: Сталинградская битва
По этому мы сочли необходимым вспомнить события тех лет в этом реферате, а именно, вспомнить битву, ставшую переломной в Великой...
Концептуальное своеобразие чувашской художественной прозы о великой отечественной войне icon Положение о муниципальном этапе конкурса чтецов
На конкурс предлагаются к исполнению тексты произведений, посвящённых Великой Отечественной войне, в том числе
Концептуальное своеобразие чувашской художественной прозы о великой отечественной войне icon Сценарий праздника ко Дню Победы. Песня день победы
Литературно-музыкальная композиция, приуроченная к 68-летней годовщине Победы в Великой Отечественной войне
Концептуальное своеобразие чувашской художественной прозы о великой отечественной войне icon Мероприятия, посвященные Дню Воинской Славы России – Дню Победы Советского...

Концептуальное своеобразие чувашской художественной прозы о великой отечественной войне icon Читательская конференция
Мкоу «Нижнемахаргинская сош им. Сулейманова Х. Г.» была проведена читательская конференция для учащихся 4-9 классов, посвященная...
Концептуальное своеобразие чувашской художественной прозы о великой отечественной войне icon Положение о конкурсе сочинений, посвященном победе России в Отечественной войне 1812 года
Отечественной войне 1812 года, воспитания у учащихся понимания войны как сложного общественного явления, охватившего все стороны...
Концептуальное своеобразие чувашской художественной прозы о великой отечественной войне icon План мероприятий, посвященных празднованию 69-ой годовщины Победы...
Участие в проведении митинга: «Вахта памяти», возложение венка, почетный караул, праздничное шествие, концерт
Литература


При копировании материала укажите ссылку © 2015
контакты
literature-edu.ru
Поиск на сайте

Главная страница  Литература  Доклады  Рефераты  Курсовая работа  Лекции