Врожденные защитные реакции. Существуют многочисленные примеры защитных форм реагирования живых существ на угрозу в виде ухода от опасности (бегства). Большинство из таких реакций имеют видоспецифический характер. Но существует и, в известной мере, универсальный тип реагирования — так называемый “оборонительный рефлекс“: реакция на экстраординарный раздражитель (Е. Н. Соколов). Оборонительный рефлекс выступает в характерных защитных, двигательных и вегетативных “ответах“ организма на подобный раздражитель.
Б. Индивидуально-приобретенные реакции ухода от опасности — возникают как результат перенесенной ранее травмы и представляют собой, следовательно, продукт собственного опыта взаимодействия индивида с некоторым угрожающим объектом; субъективно выступают в виде страха и стремления к бегству.
В. Ценностно-обусловленные реакции избегания. Проявление социальных установок, побуждающих к осторожности. Ценность осторожного поведения — часть родового опыта человечества, усваиваемого индивидом в общении с другими людьми и выходящая за рамки индивидуального опыта контакта с потенциально угрожающими объектами. Иллюстрацией могут служить пословицы: русская — “Умный в гору не пойдет ...“, японские — “Огонь не обжигает тех, кто на него не ступает“, “Прежде чем дать подзатыльник, посмотри чей затылок“. Это, как видим, относится к факторам сознательной саморегуляции деятельности субъекта.
Стремление навстречу опасности. Детерминация активности навстречу опасности значительно менее очевидна, и, насколько нам известно, в интересующем нас ключе (как прагматически не мотивированная тенденция)
95
систематически не анализировалась. Выделим следующие три группы побуждений.
А. Врожденная ориентировочная реакция. Можно предположить, что именно эта реакция в определенных условиях может служить основой появления “иррационального“ влечения человека к опасности, которое мы неоднократно отмечали в ходе эксперимента. “Иррациональность“ здесь, безусловно, лишь кажущаяся. Само собой разумеется, коль скоро индивид сталкивается с объектом, мера опасности которого неизвестна, возникает необходимость построения образа этого объекта, притом именно со стороны тех его свойств, которые составляют предмет опасений. Соответствующая гностическая активность и переживается как влечение к опасности. Кроме того, здесь можно предположить, что особая эмоциональная окрашенность ориентировочно-исследовательской активности, которая делает ее “влечением к опасности“, обусловлена тем, что под воздействием страха последняя теряет свой свернутый (говорят — “идеальный“) характер и как бы разворачивается, приобретая форму движения, осуществляемого во внешнем плане. (В основе такого рода “экстериоризации“, как можно предполагать, лежит механизм возрастной регресии, о котором пойдет речь далее.)
“Опасен объект или нет“ и “чем (и в какой мере) данный объект опасен?“ Ответ на эти вопоросы в конечном счете определяется мерой “совместимости“ данного объекта с субъектом. Объект опасен — это значит, что контакт с ним чреват травмой для субъекта. В том случае, если контакт с “подозреваемым“ объектом допустим без ущерба для субъекта, объект выступает как безопасный.
На этот-то критерий стихийно и ориентируется человек, выходя “один на один“ с опасностью. Стремясь к потенциально угрожающему объекту, он устанавливает свою “совместимость“ с этим объектом, что и символизирует для него отсутствие реальной угрозы. Как только достаточный для этой цели контакт достигнут, бывший сигнал угрозы, данный индивиду в форме беспокойства, тревоги, страха, утрачивает свою сигнальную функцию, и опасения устраняются. “Прямо страху в глаза, и страх смигнет!“ — гласит русская пословица. В этом случае перед нами особый путь символического преодоления опасности, завершающийся, в случае благоприятного
96
исхода, эффектом освобождения от переживания угрозы.
Этот эффект может быть отнесен к категории эмоциональных реакций, сходных с катарсисом — особой эмоциональной разрядке, переживаемой как “очищение“ от неблагоприятных аффективных фиксаций. В дальнейшем, имея в виду эмоциональные реакции, возникающие вследствие преодоления опасности, условно мы будем говорить о “катарсисе“. Однако столкновение индивида с угрожающим объектом в действительности может иметь двоякий исход: один из них — только что обозначенный (“катарсис“), другой — “фрустрация“. Термин “фрустрация“ здесь используется в достаточно широком смысле: для обозначения факта неблагополучия вообще как результат предпринятого индивидом действия.
Как можно видеть, активность индивида навстречу опасности, на первый взгляд кажущаяся “вполне адаптивной“, ибо она решает полезную задачу ориентировки в свойствах потенциально опасного объекта, в действительности выявляет всю противоречивость истолкования поведения в духе постулата сообразности. Ведь адаптивные интересы индивида здесь как бы вступают в противоречие с собой, смыкаются с противоположной познавательной направленностью индивида, имеющей открытый, по существу, “негоадаптивный“ характер. Атрибутом подобной гностической активности является принципиальная непредсказуемость исхода предпринимаемых действий — их возможный (и заведомо неизвестный) позитивный или негативный исход. Заметим, что как переживание фрустрации, так и “катарсис“ в генетически ранних формах не предзаданы индивиду в виде избегаемого или потребного аффективного состояния. Они первоначально представляют собой сопутствующий эффект произведенного действия (“катарсис“ — “оплату“; фрустрация — “расплату“ за приобретенное знание). Так, чисто метафорически, рыбу, сорвавшуюся с крючка, можно было бы вообразить испытывающей “катарсис“; однако на крючке-то она оказалась по другой причине, отнюдь не во имя того, чтобы пережить аффект “преодоления“, а в силу действия совсем других побуждений (поиск пищи). “Фрустрация“ и “катарсис“ как бы возвышаются над предшествующими гомеостатическими, гедонистическими и прагматическими интересами индивида, являясь результатом того, что произошло незапланированно, и
97
лишь впоследствии начинают функционировать в качестве возможных мотивов деятельности субъекта. В случае, если прежде индивид испытывал фрустрацию при реализации активности навстречу опасности, снижается вероятность того, что в аналогичных ситуациях он будет осуществлять развернутую ориентировку в свойствах угрожающего объекта. Вместо побуждения к построению образа потенциально угрожающего объекта у него будет возникать парализующий действие страх (одна из реакций, внесенных в “рубрику“ реакций избегания опасности). В том случае, если фактический исход действия есть символическое преодоление опасности, катарсис, повышается вероятность сходных проявлений активности в аналогичных условиях, и влечение к опасности скорее разрешается риском, чем уходом от риска.
Б. “Жажда острых ощущений“ как побуждение, обусловленное опытом преодоления опасности. Данное побуждение (о нем еще иногда говорят: “вкус к риску“) есть ожидание и вместе с тем тенденция к воспроизводству пережитого “катарсиса“. Если в борьбе со страхом преимущества на стороне потребности в острых ощущениях, и если тенденция к риску не будет заторможена со стороны ценностей осторожного поведения, то индивид проявляет склонность к “бескорыстному“ риску.
Напрашивается вопрос: если катарсис — разновидность наслаждения, а риск есть способ достижения катарсиса, то может ли феномен “бескорыстного“ риска рассматриваться как аргумент против гедонистических концепций поведения? Не стремятся ли рискующие испытуемые к наслаждению? Не потребность ли в наслаждении побуждает к риску? В ответ можно сказать следующее: да, действительно, рискующие могут стремиться к наслаждению и эта потребность может создавать дополнительные побуждения к риску. Суть критики гедонизма не в отмене потребности в наслаждении, а в ограничении её объяснительных возможностей. Действительно, следует ли считать потребность в наслаждении и потребность избегания страдания достаточными условиями для объяснения стремления к риску? Если бы индивид стремился только к тому, чтобы удовлетворить свою потребность в наслаждении, то он стремился бы к повышению вероятности этого наслаждения, то есть исключал возможность противоположного исхода. Но тут-то и открывается несводимость потребности в
98
“катарсисе“ к потребности в наслаждении. Потребность в “катарсисе“ — нечто большее. Ведь достичь состояния катарсиса можно только тогда, когда вероятность его достижения не слишком велика, а, точнее, уравнивается с возможностью недостижения желанного состояния, то есть возникновения противоположного исхода опыта, — фрустрации. Здесь — и коренное отличие адаптивного статуса потребности в катарсисе и соответствующих ей действий, от осторожности побуждаемых страхом. Страх — ограничитель развития деятельности, глубоко адаптивное побуждение, предотвращающее порождение инноваций опыта. Действовать, руководствуясь страхом, значит осуществлять только такие шаги, в которых минимизируется возможность непредсказуемого исхода действия (ведь он может оказаться неблагоприятным!). Страх принуждает индивида ограничиваться пределами освоенного, познанного. Возникнув как неадаптивный исход опыта, своего рода гедонистический “минус“, он превращается в верного поборника адаптации индивида к среде и главного “идеолога“ той картины мира, основу которой образует постулат сообразности. Совсем другую роль в жизнедеятельности индивида играет побуждение к риску, также неадаптивное по происхождению. Рождаясь как “незапланированный“ гедонистический “плюс“, оно ведет действие дальше, расширяет горизонты активности и вновь обнаруживает феномен несводимости человеческой деятельности к поддержанию адаптивных отношений с миром, парадоксальное единство адаптивного и неадаптивного отношения к действительности: стремясь к катарсису, индивид формирует такую ситуацию, где возможность противоположного исхода (фрустрации) уравнивается с вероятностью достижения побуждающей действия цели (то есть с вероятностью возникновения самого катарсиса). Понятно, что действие предпочтение которого основано на возможности недостижения реализуемой в нем цели, не может быть отнесено к разряду адаптивных.
В. Ценностно-обусловленное стремление к опасности. Здесь перед нами то, что может быть названо “ценностью“ риска: социальные установки, диктующие предпочтительность рискованных действий в противоположность осторожным в некоторой произвольной ситуации выбора (“риск — благородное дело“ и т. п.).
Особо могут быть выделены и проанализированы характерные проявления активности человека в ситуации запрета,
99
то есть социально заданных ограничений возможности осуществления личного выбора. Угрожающие последствия осуществления запрещенных действий могут быть более или менее известны индивиду или же совсем неизвестны (“запрещено и все!..“). Ситуация социального запрета так же, как и ситуация встречи субъекта с естественным объектом, воспринимаемым в качестве потенциально угрожающего, может вызвать усиление исходного, уже имеющегося у индивида, побуждения к действию или провоцировать тенденцию осуществления запрещенных действий (“Запретный плод сладок“)1. Герой знаменитой сказки Шарля Перро, Синяя Борода, строго-настрого требовал от своих жен не пытаться открыть дверь в потайную комнату, и ни одна из них не могла справиться с искушением... В экспериментах с маленькими детьми мы пытались создать ситуацию, в которой без каких-либо разъяснений детям запрещалось заходить за черту, отделяющую одну половину комнаты2 от другой. Участниками эксперимента были дети младшего и старшего дошкольного возраста. В обеих группах наблюдалось значительное число случаев выхода в запрещенную часть комнаты, хотя в ней, как могли убедиться дети, пробегая по комнате вдоль и поперек до введения запрета, ничего интересного не было (она была пуста), а в “разрешенной“ половине комнаты находились игрушки и даже рояль, на котором детям было разрешено “музицировать“. Младшие дети выбегали за запрещенную черту чуть ли не сразу, а дети постарше раздумывали: выходить или нет, а потом все-таки отваживались переступить через разделительную черту. Некоторые дети поступали хитрее: у них как бы случайно выкатывался мячик, и они чувствовали свое “законное право“ проследовать за ним. Предприняв этот “маневр“, они возвращались в разрешенную часть комнаты.
При анализе переживаний и поведения людей в ситуации
100
социального запрета могут быть выделены те же варианты “импульсов“, отталкивающих от осуществления запрещенного действия и подстегивающих к нему, что и в случае столкновения человека с объектом, представляющим некоторую непосредственную возможную угрозу для него. Так, влечение к нарушению запрета подобно влечению к опасности в том отношении, что оба представляют собой субъективную форму выражения ориентировочно-исследовательской активности, направленной в одном случае на построение образа свойств объекта, а в другом — неопределенных последствий какого-либо запрещенного действия и т. п. Общность данных форм реагирования объясняется тем, что запрет представляет собой символ некоторого потенциально угрожающего объекта (таким объектом, в частности, может быть и человек как источник негативных санкций). Но реакция на запрет обладает также определенной специфичностью, заключающейся в том, что выполнение запрета требует, чтобы индивид мысленно нарушил его. Попробуем провести небольшой опыт. Пусть читающий эти строки постарается в точности выполнить следующее требование. Оно, возможно, покажется очень простым: “Сосчитайте до семи и постарайтесь десять секунд после того, как вы сказали “семь“, НЕ МОРГАТЬ! Если Вы хорошо поняли инструкцию, начали!“ ... Получилось? Теперь согласимся, что для того, чтобы выполнить это требование, Вам необходимо было сначала представить “запрещенное“ действие. Согласимся также и с тем, что до того, как Вам был предъявлен запрет, Вы не замечали, что время от времени делали то, что вдруг оказалось запретным. Наконец, можно предположить, что у кого-то из читателей в течение этих десяти секунд появилось побуждение нарушить запрет, хотя это и не является сколько-нибудь необходимым согласно естественному ритму данного непроизвольного движения, и это естественно! Вето на действие не может вызвать представления, мысленного проигрывания запрещенного действия, иначе запрет будет нарушен! Для того, чтобы физически наяву, не осуществить какое-то действие, необходимо осуществить это действие мысленно — хотя бы вчерне...
Предположим теперь, что нарушение запрета, как представляется человеку, может быть связано с весьма неблагоприятными для него последствиями, мысленное
101
проигрывание запрещенного действия в этом случае заключает в себе также и образ возможного их результата, то есть включает в себя предвосхищение возможного неблагоприятного эффекта этого действия. В результате у человека рождаются опасения, тревоги, а они в свою очередь, как можно предположить, пробуждают действие особого механизма, который может быть назван механизмом “самоподражания“.
О том, что образ может руководить движением, известно очень давно: с тех пор, как стали известны так называемые идеомоторные реакции. Сделав из небольшого грузика и нитки маятник, легко проверить это, повторив опыт Шевреля. Удерживая нитку в руке и закрыв глаза, следует только в течение некоторого времени представлять себе круг — и грузик будет двигаться по кругу и т. п. “Движение присущее образу, содержится в нем, — писал Рибо. — Знаменитый опыт с маятником Шевреля может считаться типичным. Нужно ли приводить другие? Возьмем для примера людей, бросающихся в прпасть из страха упасть в неё, ранящих себя бритвой из опасений пораниться; возьмем “чтение мыслей“, которое есть нечто иное, как “чтение“ мускульных состояний, и массу других фактов, прослывших необычайными только потому, что публике неизвестен элементарный факт, что всякий образ содержит стремление к движению1.
При всей “элементарности“ данного факта, во всем ходе рассуждений Рибо, однако, остается какая-то недоговоренность. Если каждый образ и заключает в себе элемент движения, то все-таки необходимо согласиться с тем, что последний может сохранить себя в виде лишь возможности движения, не превращающейся в исток (или росток) реального движения, прорывающегося вовне. В противном случае, то есть если бы каждый образ непосредственно переходил в движение, человеческое тело было бы обуреваемо сонмом импульсов, внутренне не связанных между собой и переживаемых в виде неупорядоченных, лишенных какой-либо логики побуждений (нечто подобное происходит и при так называемом “полевом поведении“, которое наблюдается в детстве, а также у взрослых
102
— при поражении лобных долей мозга1. Не исключено, что только те представления, которые активно “проигрываются“ индивидом, являясь объектом мысли, заключают в себе импульс действия, “заряжены действием“. Этот взгляд согласуется и с позицией Иммануила Канта, который со всей определенностью подчеркнул глубокую связь, существующую между мысленным образом предмета и действием. “Мы не можем, — писал Кант, — мыслить о линии, не проводя её ...“. В этом, надо думать, и есть корень того, что образ может переходить в действие. Но он для этого должен быть проигрываемым в голове, т. е. быть образом именно мысленным. Тогда становится понятным условие возникновения соответствующего внешнего движения (или побуждения к нему): движение, реально осуществляемое индивидом во внутреннем плане, может рассматриваться как исток движения, осуществляемого вовне (тенденция к последнему может переживаться как побуждение, стремление к действию). Но и это — еще не окончательное решение проблемы. Ведь далеко не любой образ, составляющий содержание активного представления, выражает себя в реальном движении тела. В маятнике Шевреля эффект повторения во внешнем действии действия внутреннего достигается за счет того, что испытуемый лишен возможности осуществлять зрительный контроль за производимым действием. Здесь, кстати, нет и никакого выбора действия, постановки какой-либо цели. Далеко не все то, что рисуется в воображении (или, если воспользоваться термином Дж. Мида — “репетируется“ в воображении проигрывается наяву. На то и существует, согласно Миду, воображение, чтобы, воображая что-либо, то есть проигрывая альтернативные варианты действия, производить впоследствии выбор, предпочитать один и отбрасывать другие — те, что не представляются годными. Почему же все-таки некоторые “репетиции“ оказываются роковыми: высвобождают заключенный в образе “заряд“ движения? Дорого поплатился гоголевский Фома за то, что не смог сдержаться и взглянул на Вия! Фома не смог не выполнить наяву то, что проделал
103
в мысли, услышав настоятельный совет: — “Не смотри!“ — посмотрел.
Парадокс остается парадоксом: почему так непросто противопоставить “иррациональным импульсам“, коль скоро они возникают, “разумную волю“? Нам представляется, что одним из возможных здесь факторов является страх (определенная степень страха — беспокойство, тревога и т. д.). Он-то как раз и возникает при “проигрывании“ воображаемых последствий опасного или запрещенного действия. В этих условиях мысленный образ рискованного действия превращается в действующую причину реального движения навстречу опасности (разумеется и здесь нужно иметь в виду, что эта причина может проявиться вовне, обнаружить свое действие лишь при определенных условиях; но главное, как мы увидим, заключается в том, что на саму способность субъекта ограждать себя от “иррациональных“ импульсов влечения к опасности как бы изнутри накладывается ограничение). Чем же все-таки можно объяснить “заряженность“ образа опасного или возбраняемого действия движением?
Мы связываем этот факт с тенденцией регрессии возраста, которая может проявляться в условиях, заключающих в себе элемент реальной или гипотетической угрозы.
Известно, что в ситуации повышенной опасности, угрозы люди стремятся быть рядом друг с другом, при этом единообразие их поведения растет, иначе говоря увеличивается тенденция межиндивидуального подражания. Не включается ли тот же самый механизм в ситуации реальной или воображаемой опасности, когда испытуемый в идеальном плане проигрывает варианты рискованных действий? В этом случае у взрослых могут пробуждаться “детские“ подражательные формы поведения. Дети, в отличие от взрослых, с трудом дифференцируют мысль и действие; мысленное исполнение ребенком запрещенного действия поэтому часто превращается в нарушение запрета (не надо считать, что ребенок поступает так “в знак протеста“, “из злого умысла“ или “проявляет негативизм“: просто для того, чтобы освоить запрет, ребенок должен многократно нарушить его). Если сказанное верно — а здесь, конечно, необходима эмпирическая проверка, — то в круг побуждений в ситуации запрета должен быть введен и особый механизм “самоподражания“: подражания мысли действием как своего рода
104
катализатор активности субъекта навстречу возможной угрозе (к понятию “самоподражания“ мы еще вернемся на страницах этой книги).
Итак, могут быть выделены как побуждения, отталкивающие индивида от опасности (реакции избегания), так и побуждения навстречу угрозе (реакции стремления к опасности). Взаимодействие между этими тенденциями в одних случаях склоняют человека к осторожному поведению, а в других случаях предрешают рискованный способ действия.
Остается неясным, сосуществуют ли эти тенденции (принадлежащие различным категориям и уровням реагирования) единовременно и при этом относительно автономно друг от друга или “высшие“ как бы снимают в себе “низшие“. Сосуществование и противоборство означало бы, например, возможность таких сочетаний:
оборонительный рефлекс
|
|
“жажда острых ощущений“, “ценность риска“ и т. п.
|
|
