Является ли деятельность процессом? Признак целенаправленности осуществляемой деятельности служит опорным для понимания деятельности в синхроническом аспекте её рассмотрения как процесса. Интуитивно, и без специального анализа, ясно, что цель, направляющая активность субъекта, придает ей планомерный характер, связывает воедино все постепенно вовлекаемые в деятельность элементы внешнего и внутреннего мира индивида, прочерчивает маршрут для непрерывно следующей по нему “точке“ внимания. То, что казалось разрозненным (отдельные действия с различными вещами), теперь органически связано друг с другом “мостиками“ мысленных переходов. “Деятельность представима как процесс с привлечением механизмов сознания“ (Г. П. Щедровицкий). Однако в этом пункте мы пока все еще остаемся в долгу перед исследователями, выделяющими три признака того явления, которое именуют “процессом“. Что представляет собой объект-носитель процесса деятельности? Какие стороны этого объекта подвержены динамике? В чем заключается линейность и непрерывность осуществляемой деятельности?
66
Ни одна физическая вещь, существующая за пределами сознания субъекта, ни одна “вещь“, налично существующая в его сознании, не представима в виде интересующего нас объекта-носителя процесса деятельности. Для того, чтобы такой объект предстал перед нами как объект-носитель процесса, его необходимо как-то “соединить“ с целью, представить двояким образом: с одной стороны, как нечто, налично существующее, а с другой стороны, как нечто, существующее лишь потенциально и в своем потенциальном бытии соответствующее цели субъекта. “Как я создаю статую? Беру глыбу мрамора и отсекаю все лишнее...“, — раскрывает “секреты“ творчества скульптор. Мрамор, становясь скульптурой, выступает как носитель, точнее как один из носителей процесса деятельности (другие носители — орудия и сам творец). Шутка ваятеля иллюстрирует отмеченную двойственность носителя процесса деятельности. Упрощенно такой объект может быть представлен как своего рода “кентаврическое“ образование, одна из частей которого существует в настоящем, а другая (предвосхищаемая согласно цели) — в будущем.
Но, конечно, подобного “кентавра“ в природе не существует, и любые попытки как-то рационализировать (тут хочется сказать — “обуздать“) эту метафору приводят нас к мысли, что носитель процесса деятельности не представим в виде вещи или обычного свойства какой-либо вещи. Перед нами не вещь, а особое отношение, существующее между принятой индивидом целью и наличной ситуацией его деятельности. Это отношение характеризуется, во-первых, тем, что цель, преследуемая индивидом, по своему предметному содержанию не идентична наличной ситуации деятельности и даже противостоит ей (момент противоположности), и, во-вторых, тем, что цель эта может быть воплощена на основе преобразования данной наличной ситуации и, следовательно, заключает возможность (прообраз) будущего изменения, отвечающего цели (момент единства). Последнее означает, что все элементы наличной ситуации: побудительные, ограничительные, орудийные, строительные — выступают как носители особого системного качества — “быть условием осуществления цели деятельности“. Это системное качество не сводится к каким-либо их физическим, натуральным свойствам. Тем не менее оно
67
объективно существует как обусловленная природными особенностями соответствующих элементов возможность превращения их в компоненты будущего синтезируемого продукта. Итак, перед нами отношение противоположности и единства между наличными и целевыми определениями бытия индивида, между данным и заданным, актуальным и потенциальным. Системные свойства элементов наличной ситуации деятельности в процессе её осуществления превращаются в собственные свойства продукта, воплотившего в себе исходную её цель. Процесс деятельности, следовательно, может быть осмыслен как постепенное преодоление этого противоречия, которое тем не менее сохраняется на протяжении всей деятельности. Это противоречие и является носителем процесса деятельности.
Необходимо принять во внимание и тот факт, что цель, реализуемая индивидом, всегда многоаспектна. В ней представлены состояния субъекта, объекта, способ обращения с орудиями, последовательность операций и т. д. Поэтому противоречие, образующее основу деятельности, также многоаспектно. Каждый из аспектов этого противоречия образует тот или иной параметр динамики осуществления деятельности, конкретную “сторону процесса“. Так, можно говорить о динамике представлений и аффектов индивида, о физических, химических и других аспектах преобразования окружающих вещей и т. д. В ходе деятельности меняется образ мира в единстве его когнитивных (познавательных) и аффективных сторон, и меняется сам мир, запечатлевающий себя в образе. Целостный процесс деятельности выступает перед нами в своих многочисленных динамических проекциях: во внешней динамике индивида, в его физических движениях, и во внутренней его динамике — эволюции сознания, постоянных изменениях окружающих индивида вещей и людей.
Наконец, каждый из этих параметров в каждый момент времени характеризуется мгновенным предметным “наполнением“ — конкретной формой единства наличного и целевого, данного и заданного. Перед нами, таким образом, непрерывно происходящая актуализация потенциальных свойств, содержащихся во внешних и внутренних условиях, характеризующих как самого индивида, так и его предметно-социальное
68
окружение, развернутое во времени превращение системных свойств элементов наличной ситуации деятельности в собственные свойства её продукта, воплотившего в себе её исходную цель. Осуществление деятельности — процесс.
Совсем по-иному предстает перед нами деятельность, когда мы рассматриваем её в диахроническом аспекте. Движение деятельности есть порождение новых, идеально не предвосхищенных индивидом “сторон“: новой телеологии, которая раскрывается с каждым шагом развития деятельности и до выполнения этого “шага“ не существует ни в виде какого-либо субъективного прообраза, ни тем более в виде какой-либо физически данной вещи. Деятельность выходит “за берега“, воздвигнутые для неё имеющейся целью. Движение деятельности не есть процесс или, во всяком случае, не может быть удовлетворительно описано на основе прежде принятого нами способа описания процесса осуществления деятельности.
Видима ли деятельность? Можно ли её наблюдать? Решение этого вопроса раздваивается. Если иметь в виду взгляд “со стороны“, с позиции внешнего наблюдателя, то в конечном счете восприятие деятельности в её осуществлении мало чем отличается от восприятия каких-либо других явлений действительности. Размышляя над очень простым, казалось бы, вопросом: “Что значит воспринять что-либо?“, писхологи дают довольно сложный ответ, выделяя в образе восприятия три слоя. Первый слой — “чувственные впечатления“: ощущения, доставляемые органами чувств и образующие то, что иногда называют “чувственной тканью сознания“. Второй слой — это “значения“, приписываемые воспринимаемому объекту, запечатленные в общественном или индивидуальном опыте идеальные “меры“ воспринимаемых вещей, общественно-обусловленные категории сортировки элементов чувственного опыта. Они неотделимы от соответствующих знаков — в человеческом обществе преимущественно языковых (слова). Третий слой — “смыслы“, определяющие место воспринимаемого объекта в человеческой деятельности, шире — в его жизни. Восприятие есть такой процесс чувственного отражения действительности, в ходе которого индивид не только приобретает те или иные
69
чувственные данные, но и категоризует (“означивает“), не только категоризует, но и осмысливает (в частности, оценивает) их. Восприятие никогда не есть только синтез ощущений, это еще и понимание, выявление личного отношения к воспринимаемому. Необходимым условием полноценного восприятия, как видим, является соотнесение чувственных впечатлений с некоторым эталоном, подведение их под определенную рубрику — категоризация.
Если бы мы захотели, конечно, очень грубо выразить эту мысль применительно к восприятию проявлений чьей-либо деятельности, то роль категоризации в восприятии могла бы быть проиллюстрирована обращением к пантомиме. Смысл пантомимы как жанра искусства во многом определяется тем, что зрители должны постоянно решать одну и ту же задачу категоризации своих впечатлений, приписывания определенных значений происходящему. Пока эта задача не решена, человек переживает какую-то интригующую его незавершенность, а если задача никак не решается, — то незавершенность раздражающую “частичность“ восприятия. И только возможность категоризовать, “означить“ свои впечатления преодолевает это чувство неопределенности, делая восприятие полноценным.
Необходимость означения, понимания для переживания завершенности восприятия можно было бы проиллюстрировать ссылкой на многие другие примеры. Но о пантомиме мы вспомнили не случайно. Если бы мы захотели очень просто и кратко выразить отличие того, что мы называем деятельностью, от поведения, интерпретируемого в духе ортодоксального бихевиоризма, то последнее можно было бы назвать пантомимой, которую “зрители“ (исследователи) не понимают и категорически не хотят понимать как деятельность, т. е. осмыслить как целенаправленный, сознательный акт. Но “деятельность“, как уже было сказано, не тождественна бихевиористскому “поведению“. Восприятие деятельности возможно в той мере, в какой наблюдателю доступно усмотрение её цели, “прочтение“ намерений, которые стремится осуществить в своем “поведении“ субъект.
Все это справедливо применительно к сложившимся, “ставшим“ формам деятельности. Но если предметом наблюдателя становится движение деятельности, то тезис о её “наблюдаемости“ уже не может быть принят. Ретроспективно,
70
т. е. когда новая форма деятельности уже утвердилась, аналитик, возможно, и сумеет восстановить последовательность событий в “точках“ становления и развития деятельности. Но пока, в ходе ее становления и развития, этого сделать нельзя. Впечатления о “чем-то происходящем“ будут при этом накапливаться, но смысл и значение того, что происходит, приходят позже.
Исключение как будто бы составляют случаи, когда наблюдателю заранее известны возможные траектории движения деятельности, когда значения, которые можно было бы воссоединить с чувственными впечатлениями о “чем-то происходящем“, уже выработаны и готовы. Так бывает, когда деятельность учеников складывается и развивается по законам, заранее известным учителю, и ему для этого как будто не составляет труда экстраполировать будущие перестройки знаний, побуждений, умений и т. п., о которых самим ученикам, может быть, ничего не известно. Точно так же опытный психолог, психиатр или просто человек, хорошо знающий людей, может заранее предугадать, что произойдет с кем-либо дальше, к чему сведутся те или иные усилия, с какими проблемами тот столкнется и т. п. Однако здесь перед нами, строго говоря, не “восприятие“ движения деятельности, а мысленное прогнозирование будущих проявлений чьей-либо активности — прогнозирование, которое и генетически, и функционально противостоит “приписыванию значений“ в актах восприятия. Суть различий может быть выражена так: в актах восприятия приписываемые значения “проецируются“ субъектом в ту точку субъективного “пространства — времени“, в которой это впечатление было получено. Мысленное же прогнозирование — это построение или актуализация возможных моделей будущего на основе данных о прошлом и настоящем объекта познания; это — опережение будущих возможных впечатлений моделями возможного будущего. Слова “возможное будущее“ здесь очень важны. Прогнозирование есть всегда построение проблематического знания — в поле сознания прогнозирующего субъекта намечен и альтернативный вариант рассматриваемого объекта. В случае предварения будущей судьбы деятельности актуализируемое или конструируемое знание (модель будущего) всегда имеет более или менее условный характер, ибо любое подлинное знание динамики деятельности заключает в себе
71
также и знание принципиальной неполноты этого знания, невозможности жесткого и однозначного предсказания следующего “шага“ развивающейся деятельности. Таков психологический аналог известных закономерностей движения физических объектов в микромире.
Итак, извне воспринять деятельность в её движении невозможно, а удается лишь развернуть веер возможных продолжений деятельности, да и то при достаточной компетентности наблюдателя. Но, может быть, эта трудность преодолима изнутри: самим индивидом-носителем деятельности? В том случае, если деятельность сформировалась, сложилась, он, как это очевидно, без труда рефлектирует то, что в практическом или теоретическом плане делает. Неслучайно некоторые авторы обозначают деятельность как явление “интеллегибельное“, самопрозрачное, непосредственно открытое субъекту в момент действования1. Восприятие деятельности обеспечено в данном случае имеющейся целью, которая, “как закон“, определяет не только сам акт, но и направленность его интерпретации субъектом.
Однако в случае несформированной, только еще находящейся в состоянии становления деятельности или деятельности в “точке“ её развития, роста рефлексия происходящего необходимо неполна, ибо условия для полноценной рефлексии (ясное представление цели, оперативный образ ситуации и т. п.) еще не сложились. Этим, в частности, объясняется безуспешность интроспективного познания творческого акта в момент порождения решения. Требуется кропотливый последующий анализ, позволяющий “означить“ произошедшее.
Особо отметим тот парадоксальный факт (о котором еще пойдет речь дальше), что в том случае, когда поведение человека как будто бы вполне достоверно прогнозируется другим человеком и этот прогноз становится известным первому, соответствует знание может деформировать перспективу дальнейшего развития деятельности. Итак, “ни извне“, “ни изнутри“ движение деятельности непосредственно не выступает как адекватно воспринимаемое, или, если кратко, движение
72
деятельности — “невидимо“.
***
Перед нами два портрета деятельности. На одном из них контуры деятельности четко очерчены. Мы различаем её субъект и объект, признаки предвосхищаемости её сознанием и представимости её в виде процесса, качество открытости наблюдателю. Это — портрет деятельности, выступающей со стороны реализации индивидом имеющейся у него цели, т. е. процесса целенаправленной активности. На другом портрете — контуры деятельности теряют четкость. Известно, что, когда в поле зрения наблюдателя оказывается быстро движущийся предмет, его очертания становятся нечеткими, “смазывются“. В нашем случае утрачивают свою четкость, смазываются черты субъектности, объектности и другие характеристики деятельности. Таков портрет деятельности в её движении. Подлинное представление о деятельности мы, конечно, можем получить только тогда, когда совместим в своем сознании оба изображения. Они образуют своего рода “стереопару“, позволяющую нам увидеть деятельность рельефно, в единстве синхронического и диахронического аспектов анализа, в диалектике самоутверждения и самоотрицания деятельности.
Обыденное сознание всегда имеет дело с одной только проекцией деятельности — с процессами целенаправленной активности и практически никогда — с другой её стороной, выступающей в процессах целеполагания, в которых реализуется развитие деятельности.
Парадный портрет деятельности выполнен, скорее, в натуралистической манере, передающей видимую незыблемость форм, но уж никак не в импрессионистской, в большей мере схватывающей движение изображаемого, — “изменение вообще“. Реализм в понимании и изображении деятельности, по-видимому, предполагает достижение синтеза этих двух начал. Причина того, что обыденное сознание не справляется с этим требованием углубленного изображения деятельности, заключается в том, что оно объясняет феномены самодвижения деятельности, руководствуясь представлением о некоей “конечной“ цели, будто бы постепенно воплощающейся во всех без исключения актах
73
деятельности. Развитие деятельности остается при этом непонятым и неопознанным.
Поставим, однако, другой, более сложный вопрос. Существует ли деятельность,
|
