Фасцинолог
|
Скачать 3.23 Mb.
|
Телевидение сводит с ума Свято место пусто не бывает. Место театра публичной казни в современном обществе заняли театры террористических актов и войн, с кровавыми подробностями крупным планом, показываемые телевидением. Пространство площадей публичных казней сменило пространство телевидения. Телевидение с точки зрения подачи зрелищ массам – это, по сути, виртуально растиражированный Колизей, Колизей, растянутый до размеров земного шара, современный симулякр Колизея: то, что могли видеть в древние века «вживе», воочию 70 тыс. лиц, разместившихся на ярусах Колизея, теперь могут видеть на телевизионном экране миллионы и миллиарды при ясном сознании, что смотрят все вместе (и перезваниваться по телефону, чтобы убедиться, что и другие видели то, что видел ты). Подобное массовое «смотрение» посредством ТВ достигло вселенского масштаба: олимпийские состязания или матчи чемпионатов по хоккею и футболу, бои боксеров и «без правил» смотрят теперь сотни миллионов и миллиарды. В этот просмотр как зрелища включены с недавнего времени уже и военные действия. Так, в марте-апреле 2003 г. впервые весь земной шар смог увидеть войну с реальными бомбежками, танками, атаками, перестрелками. Спутниковые съемки в принципе могли бы обеспечить просмотр всей военной операции в Ираке вплоть до подробностей уличных боев. Война стала театральным действием в «натуре», как когда-то бои гладиаторов на арене Колизея. Война стала зрелищем, каким угодно страшным и безобразным, но нескучным, разгоняющим кровь в жилах как у апологетов военной расправы над ненавистным Хусейном, так и у яростных противников войны и насилия: все прилипали к экрану и удовлетворяли потребность в экстремальных, то есть остро волнующих зрелищах. Фасцинация зрелища была сильнее разума. Как во все времена. Как изначально заложено природой в механизмы психики, противящейся однообразию и скуке. Война стала зрелищем-картинкой, воистину симулякром, в отличие от тех же древнеримских зрелищ схваток гладиаторов, на кровь которых можно было смотреть с расстояния 10–30 метров и слышать их дыхание, выкрики и стоны. 11 сентября 2001 г., Нью-Йорк, взрывы небоскребов террористами с помощью авиалайнеров. Один из знакомых рассказывал мне, что включил телевизор как раз в тот момент, когда первый самолет врезался в небоскреб и он, не услышав текста, поскольку не включил громкость, подумал: «Ну, еще один фильм про террористов». В самом деле, на экране теракт смотрелся как жуткое, но именно зрелище. Таков эффект телеэкрана и сформированная зрительская привычка. Ирина Петровская писала в «Известиях» после трагедии в «Норд-Осте»: «Между тем один знакомый подросток, ухмыляясь, заметил: «А у нас в классе все ребята называют то, что происходило на «Норд-Осте», шоу «За стеклом-3». Другой юный циник, увидев выразительный, но постановочный, как потом выяснилось, кадр с бутылкой «Hennessy» возле руки убитого террориста, тут же придумал к нему рекламный слоган: «Алкоголь убивает». В дни трагедии на Дубровке мы наблюдали по ТВ, как группы молодых людей весело тусовались рядом с местом события, маяча за спиной корреспондентов, выходивших в прямой эфир, пытаясь попасть в кадр и помахать рукой родственникам и знакомым: типа «пользуясь несчастным случаем, хочу передать привет...». Другие молодые люди, студенты, доставшие билеты на мюзикл «Нотр Дам де Пари» через день после захвата «Норд-Оста», признавались репортеру одного из телеканалов: «Нет, нам совсем не страшно. Было бы даже прикольно, если бы нас тоже захватили террористы». Приведу в качестве подтверждения тяги людей к «веселому» созерцанию ужасного свидетельство Чарльза Диккенса. В далеком для нас 1849 г. ранним ноябрьским утром он увидел вдруг на одной из лондонских площадей толпу, ожидавшую бесплатного развлечения – зрелища казни через повешение. Ни тени скорби не было ни на одном лице. Напротив, люди отпускали насмешки в адрес осужденного, припевали, хохотали, строили гримасы... «Картина была немыслимо чудовищна, – описывал свои ощущения Диккенс, – поскольку ум попросту не в состоянии вообразить это сочетание злобы и вместе с тем непринужденной веселости огромного скопления людей... Когда вдруг выглянуло солнце, оно словно бы позолотило тысячи и тысячи задранных вверх лиц, столь неописуемо отвратительных в своей жестокой радости или бесчувственности, что человеку невозможно было не устыдиться, что он человек». После теракта на Дубровке взяли интервью в толпе. Выглядят они в пересказе журналистов так: Иван К., учащийся ПТУ: «Я специально приехал из Подольска... Я че, дурак, че ли, дома сидеть? Посмотреть-то охота... И на ночь останусь, ларьки-то работают!» – прерывается, чтобы помахать в камеру фанатским шарфиком. Сергей М., безработный: «Я не с праздным интересом пришел, а чтоб пострадать и помолиться, меня Бог послал». И на вопрос, мол, нельзя ли пострадать дома, а помолиться – в церкви, отреагировал моментально: «Ну, вы что, совсем не понимаете? Здесь же столько людей, и все меня слушают!» Ужасы реальной жизни бледнеют перед экранными. Телеканалы в конкурентной борьбе за рейтинг ужесточают правила игр и шоу, чтобы вызвать у зрителя запредельные эмоции, поразить, ошеломить, шокировать. В октябре 1993 г. при штурме Верховного Совета правительственными войсками весь мир обошли телекадры с танками, размеренно и методично бьющими по зданию парламента, в котором забаррикадировались избранные российским народом депутаты. А буквально в сотне метров стоит толпа москвичей, лениво попивающих пивко, пощелкивающих семечками и с интересом наблюдающих за разворачивающейся кровавой драмой. Некоторые пришли даже с детьми. Не испугали и снайперы, периодически стреляющие по праздношатающимся... Мир посредством телевидения превращается уже не просто в спектакль, а в экстремальное шоу. И это огромная проблема для человечества. М. Эпштейн пишет о теракте в Нью-Йорке: «Показательно, что 11 сентября террористы ничего своего в материальном смысле не вложили в акт массового убийства. Они так искусно сложили элементы высокоразвитой цивилизации – самолеты с небоскребами, – что те взаимовычлись и уничтожились. В промежутке была только готовность самих террористов к смерти, т. е. к самовычитанию. Отсюда такое изящество террористического акта, его предельные экономность, элегантность и эффективность, которые дали композитору Штокгаузену повод эпатажно воскликнуть: «То, что там произошло, — величайшее произведение искусства. Эти люди одним актом смогли сделать то, о чем мы в музыке даже не можем мечтать. Они тренировались, как сумасшедшие, лет десять, фанатично, ради только одного концерта, и умерли. Это самое великое произведение искусства во всем космосе. Я бы не смог этого сделать. Против этого мы, композиторы, — полный ноль». Такая эстетизация ужаса, конечно, может вызвать только ужас перед самой эстетикой. За свое эстетское высказывание великий маэстро был подвергнут остракизму, его концерты в Гамбурге отменены, репутации нанесен непоправимый ущерб. …Нынешняя цивилизация становится хорридной (horrid — жуткий, ужасный). «Xоррор» в отличие от «террора» — это не метод государственного управления посредством устрашения и не средство достижения политических целей, а нагнетание ужаса как такового: повседневного, физического, метафизического, религиозного, эстетического...». Театр террора всегда был эффектен сочетанием драматических поз, цветовых комбинаций черного-красного-белого, наводящими жуть масками и потенциально заложенной в театральное поведение смертью. «Красота Дьявола» давно выделена в особый фасцинативный ряд социальной публичной коммуникации и опирается на экстремальные психические механизмы и потребности человека. Но современность отличается тем, что на службу этих механизмов и потребностей поставлена грандиозная по своим масштабам и сценично-режиссерским возможностям «театральная площадка» – телевидение, а также цинизм смакования шокирующих подробностей ужаса, обеспечиваемых выхватыванием деталей и техникой наезда, создающей так называемый «крупный план»: показанная крупным планом размозженная пулями голова или хлещущая из только что перерезанного горла кровь создают гипервпечатление-аффект. Несколько таких крупных планов и для слабонервного человека психоз обеспечен. Или психопатологическая зависимость. Побольше массового цинизма! Яркие, эффектные, будоражащие сознание и вызывающие бурные эмоциональные отклики сигналы-фасцины эпатажного, негативного, часто обидного значения я предлагаю обозначать термином «субфасцинация». Назвав пассионариями энергичных, социально ориентированных людей-преобразователей, Л. Гумилев выделил также в отдельную категорию тех членов общества, которые, быть может, не менее энергичны и целеустремленны, но в негативном выражении (разбойники, атаманы, сектанты-еретики и т. п.), назвав их субпассионариями. Подобное разделение можно применить, как мне представляется, и к фасцинации: если фасцинация ошеломительно чарует, то субфасцинация ошеломительно шокирует. Субфасцинация неотделима от фасцинации. Это та же фасцинация только эпатажного, экстравагантного, вызывающего, несколько циничного характера, на грани приличий и вульгарности. За этими пределами начинается уже антифасцинация. Остап Бендер, явный субпассионарий, советовал Кисе Воробьянинову: «Побольше цинизма, Киса. Люди это любят». Так же считал и Жюль Ренар, говоря о том, что слово «задница» в речи оратора люди уж точно услышат. В фасцинации преобладает магия очарования, в субфасцинации – сила аффектированной экстремальности, часто регрессивной. Фасцинация и субфасцинация – две стороны одной медали, т. е. богатого нюансами коммуникативного процесса, в котором уживаются и переплетаются «высокое» и «низкое», изумительная красота и пугающее уродство, чарующие арии и скабрезные частушки. Субфасцинация – не приложение-дополнение фасцинации, она и есть фасцинация в той ее необходимой и эволюционно закономерной форме, которая, с одной стороны, теснее и имманентнее завязана на эмоциях и лимбической (наиболее древней!) системе связи с миром, а с другой – позволяет человеку сбрасывать напряжение, особенно в конфликтно-досадных ситуациях (а их всегда было и будет хоть отбавляй), регрессировать в острую экстремальность эмоций, а с третьей – энергетизировать, контрастировать общение, что невероятно важно для его фасцинаторной драматургии. Уже крепкое соленое словцо на грани двусмысленности является прекрасным примером эффективной мобилизации общения посредством субфасцинации. Без некоей доли субфасцинации общение вяло, нудно, скучно. Субфасцинация в этом смысле сливается с экстремальной фасцинацией и в их симбиозе заложены мощнейшие средства и приемы экспрессивной коммуникации в любых ее сферах – от обыденно-бытовых до политических и социально-управленческих. Об этом в первую очередь свидетельствуют возрастные и профессиональные сленги, а также широкое употребление к месту «крепкого словца», вроде «мочить в сортире». Фасцинация и субфасцинация – сообщающиеся, переливающиеся сосуды яркой коммуникации. Каждая эпоха выбирает приоритетный сосуд: высокую эстетику и поэзию либо массовую грубоватость и скабрезность. К субфасцинации можно отнести символическую экстремальность (экстремальный пирсинг, деформации различных частей тела, и т. п.), имидж-акцентуации (вычурную экстравагантность, показную истероидную экзальтацию, демонстрирование демонизма, вампиризма и т.п. коммуникативных имиджей), субфасцинативные акцентуации личности (нарциссизм, нимфомания, эксгибиционизм и др.). Обаятельная улыбка всегда фасцинативна. Но привлечь внимание, запомниться надолго можно и «скорчив рожу». Значительная часть массовой коммуникация в современном обществе пронизана массовым фасцинирующим цинизмом. Чего стоит только оголение актрис и актеров на подмостках театров, а иногда и с имитацией совокупления! В массовой фасцинации особое место принадлежит некоторой регрессии эмоций и соответствующая ей непристойность, которая не является только стихийной, а чаще всего предписывается обществом как обязательная форма поведения. Так, в Древнем Риме все массовые фаллические праздники, а тем более сатурналии, проходили при разгуле скабрезных гимнов, песен, «словесной непристойности в виде фесценнинских стихов». В. Тэрнер подчеркивает широкое распространение в ритуалах примитивных племен Африки предписанной непристойности, проявляемой в скабрезных песнях, межполовом вышучивании и похабной кинесике. Сексуальные оргии массовых праздников также сплетались с разного рода непристойными нормативными образами поведения. И все это не было оскорблением или унижением, каким бы непотребным ни выглядело со стороны. Это был своеобразный похабный ритуал разжигания страстей, возбуждения, выпускания накопившегося эмоционального пара будней. Эта черта первобытных массовых празднеств перешла позже в карнавальные и разного рода «потешные» праздники, которые в различных модификациях дошли до наших дней. С этой стороной тесно сплетена другая, которую можно назвать «эротическим весельем» и которое выражало себя не только в эротическом стихотворчестве и песнях, но главным образом в эротических массовых танцах и пантомимах. Стимулируемое эротическое веселье открывает ворота в ад субфасцинации и экстремальной фасцинации, распахивает похотливые и агрессивные страсти. Если в публичной казни центральное место спектаклю и зрелищу придает страдающее тело, без которого зрелища просто нет, то в массовом сексуальном спектакле центральное место отведено эротично веселящемуся телу с тем еще отличием, что тело это – всеобщее, и как символическое представлено роскошными обнаженными девушками и юношами, танцующими «для всех» в качестве артистов, как это происходит на движущихся платформах в знаменитых бразильских карнавалах. Наиболее распространенной формой массовой субфасцинации является карнавал как истинно народная форма коммунитас (по В. Тэрнеру). М. Бахтин о карнавале написал: «В противоположность официальному празднику карнавал торжествовал как временное освобождение от господствующей правды и существующего строя, временная отмена всех иерархических отношений, привилегий, норм и запретов», «Карнавал не созерцают – в нем живут, и живут все, потому что по идее своей он всенароден. Пока карнавал совершается, ни для кого нет другой жизни, кроме карнавальной. От него некуда уйти, ибо карнавал не знает пространственных границ. Во время карнавала можно жить только по его законам, то есть по законам карнавальной свободы. Карнавал носит вселенский характер, это особое состояние всего мира, его возрождение и обновление, которому все причастны». М. Фрейденберг показала взбадривающую фасцинацию ритуального эпатажа, существовавшего тысячелетиями и в современности вылившегося в формы народных карнавалов, на примерах средневековой религиозной пародии. Древняя и средневековая пародия предполагала публичность и разыгрывалась как массовый спектакль с всеобщим весельем и хохотом. К такого рода массовым пародийным представлениям-праздникам относятся удивительные по разгулу и скабрезности пародии на церковные службы в Средние века. Средневековая театрализованная массовая пародия разворачивалась как народный карнавал богохульства: «…что скажем мы про церковную пародию бегства Девы Марии в Египет, в которой принимало участие опять-таки все духовенство? Про триумфальный въезд в храм веселой девицы на осле? Сопровождаемая огромной толпой и всем духовенством, она торжественно продвигалась по городу, пока не доходила до церкви, где ее и осла триумфально вводили в храм и ставили у алтаря. Происходило пышное богослужение (в интервалах певцы и вся публика утоляли свою жажду, кормили и поили осла). После литургии все смешивались, танцевали вокруг осла, и вскоре бурное веселье переходило в разгул. Один из участников, переодетый и названный епископом, садился на осла, лицом к хвосту, и при веселых шутках толпы ездил по городу, принимая хлеб и пиво. Конец — веселая и буйная процессия с факелами и импровизация непристойных фарсов. Создается празднество La mere folle, во время которого на осле едет по городу мужчина, лицом назад, среди маскированной, фантастически одетой толпы, — а жена дает ему пощечины и бьет его. Рядом создаются и sotties, комедии-фарсы, уже изгнанные из церкви, все с тем же характером веселой сатиры, маскарада и бесчинства. Избирается prince des sots, которому привешиваются ослиные уши, и он триумфально шествует на осле. Что мы скажем на все это? Чем объясним выступление осла в роли господа, литургию, переведенную на язык буффонады и фарса, храмовую обстановку для гуляк и грязного животного? Перед нами пародия не столько на литургию, сколько на самого бога. И кто же пародирует его, при соучастии всего высшего духовенства? — Осел. Положительно, это такого рода шутка, каких не перенес бы ни один современный смертный! И, однако же, их охотно и благоговейно выносили именно высшие представители церкви и власти. Мало того: глумление над божеством происходило во дни больших религиозных праздников и было приурочено преимущественно к Рождеству, к Богородицыным дням, к Пасхе: кому оно предназначалось, понятно. Но есть и целый ряд других обрядов, где мы встречаемся с пародией на высших иерархов церкви, как своего рода пародией на то же божество в лице его служителей. Безнаказанно мальчишка имитирует епископа, облачаясь в епископское одеяние и в его митру, служит за епископа мессу и в компании себе подобных дефилирует по городу, пародируя и церковную процессию». Традиция подобного рода массовых потех продолжается и в наши дни. Ежегодно в ночь с 31 октября на 1 ноября оборотни, мертвецы, черти и всякие другие страшные существа выходят на улицы разных городов мира на свою ночную охоту. Криками «Заплатите или мы пошутим над вами» они будут останавливать всех встречных выполняя старинный обряд «Trick or Track» («Пакость или подарок»). В России к Halloween относятся больше как к развлечению, а в США он празднуется всем народом как один из самых веселых ритуалов. В Америку этот праздник привезли в XIX в. иммигранты из Ирландии. Корни же его уходят в VII век. Сохранив древний антураж в виде дьявольских масок и тыкв, Halloween утратил его важность и сейчас во всем мире это просто веселый праздник чертовщины. В этот праздник наряжаются в мертвецов и скелетов, пугают друг друга и даже бросаются тухлыми яицами (в США это непременный атрибут праздника). Показательна с точки зрения развития современных форм массовой субфасцинации история лавпарада, парада любви, зародившегося в 1989 г. в Западном Берлине и быстро ставшего всемирным празднично-зрелищным явлением. В 1989 г. примерно 150 фанатов техномузыки организовали на Курфюрстендамм, берлинском «Бродвее», демонстрацию под лозунгом: «Friede, Freude, Eierkuchen» («Мир и согласие, радость, (жирные) блины». Успех первой демонстрации вызвал к жизни вторую, на следующий год, с этого времени начинается перманентный рост движения – от нескольких сотен до тысяч, затем десятков, сотен тысяч участников. Начиная с 1997 г. лавпарад проходит в парке Тиргартен перед рейхстагом. Первый лавпарад в Тиргартенe под лозунгом «Let The Sun Schine In Your Heart» собрал 750 тыс. человек, уже в следующем году число участников впервые перевалило за миллион, и с тех пор их становится каждый год больше и больше. Лавпарад перешагнул национальные границы Германии, с конца 90-х гг. лавпарады проходят в Великобритании, Австрии, Израиле, Южной Африке. Один из известных афоризмов левпарадов гласит: «Музыка не знает ни границ, ни национальностей». Проходит лавпарад как массовый карнавал. С двух сторон с востока, от Бранденбургских ворот, и с запада, от Эрнст-Ройтер-Платц, друг другу навстречу движутся колонны мощных грузовиков, несущих многоярусные платформы с десятками go-go-танцоров, одетых, полуодетых и неодетых. Примерно 300 дискжокеев работают одновременно. Экстремальные эмоции, двусмысленности, зашкаливающее веселье и сделали лавпарады столь популярными. Точь-в-точь, как древние шутовские и пародийные праздники, с тем только отличием, что посвящен музыке и любви. Парад продолжается до глубокой ночи, заканчиваясь общей тусовкой у колонны Победы. Для большинства он продолжается еще пару ночей в дискотеках Берлина. Публичный сценический эксгибиционизм – еще одна разновидность массовой субфасцинации в современном обществе. Процесс сценического обнажения тела в массовых зрелищах начался уже в 20-е годы прошлого века, что зафиксировал, побывав в Германии, драматург Николай Эрдман: «Берлин утопает в пиве и зелени. Занимается Берлин тем, что танцует. Танцует Берлин всего два па. Первое па: правая нога на земле, левая – выше головы. Второе па: левая нога на земле, правая – выше головы. Для третьего па у них не хватает ног. То положение, что у женщины ноги выше головы, известно всякому, но для этого их вовсе не следует задирать. Но немец любит поставить точку даже над «i» с точкой. Имеется здесь в виду обозрение «Тысяча сладких ножек». Сотни раздетых баб в продолжение трех часов демонстрируют свои конечности. Пахнет на этом обозрении, как в цирке. Во всех других театрах, кафе и кабаках идет то же самое обозрение, только под другими названиями и с меньшим количеством ног и запаха... После танца я разговорился с девушкой, которая перед тем задирала ноги перед моим столиком. Она получает за танец 30 Pf, по-нашему 15 копеек. Танцует она их в вечер штук десять. Таким образом, они платят за пару прекрасных ног полтора рубля. Во сколько же у них ценятся головы?». Клаус Манн выразился еще четче: «Girls нового театра-ревю возбуждающе трясут задом. Танцуют фокстрот, шимми, танго, старомодный вальс и шикарный танец черта. Танцуют голод и истерию, страх и жадность, панику и ужас... Анита Бербер танцует коитус». Это было 20-е годы. К концу столетия и начале XXI века картина существенно не изменилась, но количество театров, практикующих показ коитуса на своих подмостках увеличилось. Не показать на сцене обнажение до максимальной позиции становится для театров и кино чуть ли не неприличным. Публичное обсуждение сексуальности во всех мыслимых и немыслимых ее формах открыло шлюзы подсознания и выплеснулось во всеобщую эротизацию индивидуального и общественного сознания. Традиционная субфасцинативная праздничная веселость все более превращается в довольно скабрезный массовый эксгибиционизм. |
Похожие:
 |
Книга «О природе человеческого общения» Соковнин Владимир Михайлович фасцинолог, философ, cоциальный психолог, писатель |
 |
Фасцинолог Книга может быть рекомендована всем, чья деятельность связана с государственным управлением, политикой, менеджментом, общением, имиджем,... |