Лев дейч роль евреев в русском революционном движении
|
Скачать 2.73 Mb.
|
Как бы то ни было, повторяю, настроение нашей социалистической молодежи начала 70-х годов было совершенно безопасно для «основ» романовской вотчины. Не так, известно, смотрело правительство на распространение мирных социалистических взглядов в стране,—оно гноило в тюрьмах, в медвежьих углах и в Сибири тысячи талантливейших и вместе мирнейших молодых людей. Московский процесс 50-ти, отчеты о котором вкратце помещались в «Правительственном Вестнике», открыл глаза многим лицам, вовсе не сочувствовавшим «социалистическим бредням»: очутившиеся на скамье подсудимых, молодые люди, неопытные, непрактичные, но одухотворенные страстным желанием сделать всех счастливыми, превратить в святых, не могли внушить ничего иного, как изумление, смешанное с восторгом. «И таких наивных энтузиастов, людей не от мира сего, третировать хуже убийц и грабителей!»—с возмущением восклицали многие мирные обыватели, читая речи Софии Бардиной, Петра Алексеева и др. («Наивные энтузиасты», которые теперь пишут мемуары о том, как они ловко свергнули прежний государственный строй. Прим. Проф. Столешникова) Негодование же передовой молодежи давно уже искало лишь повода для своего проявления наружу. Таким поводом, как известно, еще за год до процесса 50-ти послужила в Петербурге смерть заморенного почти до смерти в тюрьме студента Чернышева: родственникам удалось добиться милости—дозволения этому несчастному юноше умереть на воле. Из похорон его молодежь устроила значительную демонстрацию: процессия с гробом, без соблюдения религиозного обряда, останавливалась около Дома Предварительного Заключения и у знаменитого «Здания у Цепного моста» (Третьего Отделения); при этом были произнесены речи, в которых осуждался строй, губящий лучших людей в стране. Новизна этой демонстрации застала полицию врасплох; сообразив затем в чем дело, она, вмешалась, но ей с трудом удалось направить эти небывалые до тех пор похороны на соответственное кладбище. Много толков вызвала эта манифестация. Передовой слой, конечно, ликовал: хотя бы таким путем было открыто выражено возмущение господствовавшими в стране ужасными порядками. Правительство же, наоборот, чрезвычайно негодовало на полицию за ее оплошность. Отдано было распоряжение впредь тайком хоронить невинные жертвы практиковавшихся жестокостей. Это, конечно, не остановило желания передовой молодежи выносить на улицу свой протест, так как других способов для него выражения тогда не было. К учащейся молодежи вскоре затем присоединились также некоторые распропагандированные рабочие, пожелавшие также проявить как свое сочувствие лицам, столь неимоверно много жертвующим для пропаганды своих убеждений, так и свое негодование по поводу жестоких правительственных расправ. Не буду подробно останавливаться на вызванной этими толками, настроениями и чувствами известной демонстрации на Казанской площади (6 декабря 1876 г.), где впервые было развернуто красное знамя с девизом «Земля и Воля» и произнесена была Плехановым вполне мирного характера речь. Интересующимся подробностями этого события рекомендую книжку Плеханова «Русский рабочий в революционном движении». Упомяну только о возмутительнейшей, зверской расправе, учиненной полицией над безоружными демонстрантами. Сообща с дворниками и шпиками озверевшие полицейские жестоко избили случайно подвернувшихся им на Невском, по окончании демонстрации, молодых людей, даже и не принимавших в ней участия, затем этих истерзанных поволокли в участок, где их вновь били смертным боем, а спустя короткое время предали их наскоро состряпанному суду по обвинению в составлении «заговора с целью ниспровержения существующего строя». В числе участников этого «страшного заговора», выразившегося в том, что небольшая кучка молодежи собралась послушать речь, критиковавшую возмутительные действия правительства, при чем было выкинуто Красное знамя, оказалось четыре еврея. Я знал всех их, а потому поделюсь своими о них впечатлениями. 97 2. НОВАКОВСКАЯ. В самом начале 70-х годов я встречал в Киеве довольно великовозрастного молодого еврея из типа «ешиботников», о которых я уже выше упоминал. На вид ему было лет 20—21; по-русски он говорил неважно, но был довольно , начитан и, кажется, готовился, в качестве экстерна, в университет. Фамилия его была Новаковский. Длинный, худой, с бледным продолговатым лицом, окаймленным небольшой черной бородой,—Новаковский при первом знакомстве произвел на меня впечатление «человека не от мира сего». Казалось, его мало или вовсе не интересует все мелкое, преходящее, происходящее на нашей планете,— в этой юдоли печали, где ежедневно совершаются массы несправедливостей и проливаются потоки крови и слез. В действительности, было не совсем так, Новаковский имел чрезвычайно чувствительное и отзывчивое сердце, бившееся в унисон с сердцами всех страждущих и всей тогдашней передовой молодежи. Судьба, казалось, улыбнулась ему: бедный экстерн, временами не знавший, быть может, где преклонить голову, встретился с интеллигентной, симпатичной девушкой, которую полюбил и у которой пользовался взаимностью. Довольно состоятельные родители ее согласились на ее брак с молодым образованным евреем и снабдили ее двумя или тремя,—не знаю в точности,—тысячами приданого. Идеал, о котором недавний «ешиботник» не позволял себе даже мечтать, вдруг осуществился в действительности: он получил возможность в течение нескольких лет, без всяких забот о насущном пропитании, предаваться умственным занятиям, с головою окунуться в безбрежный океан идей, знаний, наук. Но где же лучше всего это осуществимо в России? Конечно, в столице, в Петербурге, где сосредоточены все высшие учебные заведения, где выходят лучшие органы печати, где многоразных обществ и пр. Но эти благородные стремления еврея в глазах русского правительства, как известно, не являлись еще достаточным основанием, чтобы дозволить ему очутиться в столице: требовалось для этого «право на жительство вне черты оседлости». Новаковский получил от одной ремесленной управы свидетельство, что он знает сапожное ремесло. Мне неизвестно, действительно ли он усвоил это ремесло или за деньги получил нужное свидетельство. Как бы то ни было, но незадолго до разразившейся на Казанской площади первой политической демонстрации, Новаковский, под видом сапожника, поселился в одном из отдаленных студенческих кварталов Петербурга. Там, вместе с женой, он снял от хозяев меблированную комнату; рядом, в другой комнате, поселился брат его жены Софии,—студент Гурович, в третьей комнате помещалась его знакомая, Фелиция Шефтель, о которой я уже сообщал в «За полвека» и расскажу ниже подробно. Теперь, казалось, явилась для Новаковского возможность зажить сознательной, интересной жизнью, не только погрузившись в науку, но и следя за пульсом лучшей части передового общества. «Мечты, мечты». Как приятно предаваться им, но сколь тяжело становится, когда суровый рок разбивает их беспощадно. Всего несколько, недель прошло со дня приезда Новаковского в Петербург, как его вместе с женой, в числе других участников демонстрации, арестовали на Казанской площади. Здесь я должен сказать несколько слов о том, как он держал себя на предварительном следствии, а затем на суде, так как в свое время он за это подвергался осуждениям. Из сообщений современников известно, что участники этой демонстрации не предполагали, чтобы правительство столь сурово отнеслось к ним, как это потом оказалось. Кроме того, то был первый процесс за такого рода политическое выступление. Затем, участники демонстрации, в больщинстве, были мало связанные или вовсе друг, с другом несвязанные лица; наконец, у полиции совсем не было юридических улик против большинства арестованных. 99 Эти и некоторые еще обстоятельства были причиной того, что большинство привлеченных к процессу, в противоположность подсудимым по другим политическим делам того времени, не признавали прямо и открыто: «да; мы были на Казанской площади, слышали и одобряли произнесенную речь», а, наоборот, несмотря на улики, утверждали, что попали туда «случайно», или даже вовсе не были в кучке демонстрантов, а лишь проходили мимо. К их числу принадлежал и Новаковский. Мало того: от всех его показаний несло такой искусственностью, деланностью, что, когда я читал их в судебном отчете, признаюсь, мне становилось неловко: видно было, что человек из кожи лезет, чтобы обелить себя. Для этого, будучи в тюрьме, он прибег даже к симуляции сумасшествия. Все это, конечно, вполне понятно, если вспомним, насколько для него должна была показаться отчаянной перспектива вдруг очутиться в Сибири, а то и на каторге, из-за ничтожной прогулки по Казанской площади. Гибель уже наладившихся, столь дорогих для него планов, естественно, могла довести до отчаяния и более сильного человека, чем, как оказалось, был Хаим Новаковский. Прокурор на суде, воспользовавшись, понятно, всеми имевшимися против Новаковского уликами, доказывал, что его показания «неискренни», «фальшивы», а нервное расстройство—искусственно. Получилось неприятное, тяжелое впечатление. Все эти ухищрения нисколько не помогли бедняге: он все же был приговорен к ссылке в Сибирь с лишением всех прав состояния. Нетрудно представить себе, как должен был подействовать на него этот жестокий приговор. Вместо занятий науками и деятельности в пользу ближнего, что, казалось, было так близко к осуществлению,—жизнь в безлюдной сибирской глуши, вдали не только от передового, но и от какого бы то ни было общества. От такого удара судьбы можно было, действительно, получить нервное расстройство и потерять бодрость. К счастью Новаковского, любящая молодая жена его, освобожденная почему-то от ответственности за посещение с ним Казанской площади, добровольно последовала за ним в Сибирь. Этим она, конечно, в сильной степени облегчила его тяжелую участь: по-видимому, она была довольно сильного, решительного характера, что она и показала на деле. С такой женой-другом, единомышленником, Новаковскому уже не столь невыносимой и безнадежной должна была показаться полная лишений жизнь в Восточной Сибири. Нам пришлось свидеться при довольно оригинальных условиях. Летом 1885 года, идя на каторгу на Кару (Забайкальской области), я на каком-то этапе, вблизи Иркутска, к немалому своему изумлению и вместе радости, вдруг нашел там своих старых знакомых—Хаима Новаковского с женой, которых не видел более 11 лет. За этот длинный период времени масса перемен произошла как в жизни Новаковского, так и в моей. Но с внешней стороны Новаковский выглядел совсем по-прежнему. — Каким образом вы здесь?—изумился я после приветствий. — Иду опять на поселение,—произнес он с грустной улыбкой. — Как так? Ведь вы уже около десяти лет в Сибири? — Да, я подошел даже под манифест по поводу коронации 1883 г. и был уже переведен в Западную Сибирь, где значительно лучше, чем в Восточной, но вышло так, что, вот, как видите, вновь идем на восток. — В чем же дело?—в недоумении спросил я. — Теперь уже я иду добровольно за женой,—это она приговорена на поселение. — Значит, вы расплачиваетесь с нею за то, что в первый раз она за вами последовала? — Нет, она и теперь из-за меня же, бедняжка, угодила под суд,—сказал он с грустью. Мне было ясно, что у Новаковских произошла какая-то непонятная и тяжелая история, о которой не следует пока его расспрашивать, так как было очевидно, что ему неприятно ее касаться в присутствии новых, пришедших со мною товарищей, которых он видел впервые. Когда же, спустя некоторое время, мы остались с ним наедине, он вполне откровенно и подробно рассказал мне следующее печальное происшествие. 101 В том городе, куда Новаковский с женой были переселены но манифесту,—забыл в каком именно,—находилось еще несколько политических ссыльных, и условия жизни были лучше, чем в прежнем месте, в Восточной Сибири. После мытарств в течение 7—8 лет по разным тюрьмам, этапам и сибирским захолустьям, Новаковские, наконец, вздохнули с некоторым облегчением. Но, увы, и это относительное улыбнувшееся им «счастье» длилось недолго. Однажды один товарищ-ссыльный зачем-то отправился к исправнику в канцелярию, но лишь только он начал излагать, в чем состояло его дело, как последний стал кричать на него, обозвав его «жидом». — Я вовсе не еврей,—заметил ему пришедший,—а христианин,—и он назвал свою фамилию; если не ошибаюсь, это был нынее покойный Леонид Буланов. — Так извините: я принял вас за Новаковского,—-заявил исправник. Когда, пришедши к товарищам, Буланов сообщил им об этом инциденте, среди ссыльных поднялась буря; начались толки и споры о том, что так нельзя оставить оскорбления, хотя бы и заглазно нанесенного исправником одному из них. Проучить исправника некоторые считали тем более необходимым, что раньше администрация не позволяла себе проявлять ненависть к евреям-политическим. Но, после известных погромов 1881 г., волна антисемитизма, повидимому, докатилась и до Сибири. Ссыльные товарищи Новаковского, как это всегда происходило среди нас, долго спорили и толковали о том, кому и как следует ответить исправнику, чтобы он впредь знал, как опасно оскорблять политического. Между тем как одни находили, что Буланов должен пойти к нему и так или иначе указать ему на возмутительность его выражения по адресу Новаковского, другие, наоборот, считали нужным, чтобы вся колония ссыльных обратилась к нему с коллективным протестом. Находились между ними и такие, которые полагали, что из-за такого незначительного случая, как заглазное оскорбление, к тому же со стороны невежественного бурбона гоголевского типа, не стоит подвергать риску сравнительно благоприятные условия жизни ссыльных в этом городе. День проходил за днем, собрание за собранием, а товарищи Новаковского не приходили ни к какому решению: публика постепенно остывала, и этот инцидент, вероятно, был бы предан забвению. Супругов Новаковских это чрезвычайно огорчало и расстраивало. Оскорбление, нанесенное исправником, особенно близко к сердцу приняла жена Новаковского. Видя, что бесконечные дебаты товарищей кончаются ничем, она, никому решительно, даже мужу, не сказав, задумала действовать одна. В присутственный час, когда исправник со своими помощниками и писарями находился в канцелярии, Новаковская явилась туда. Увидев ее, исправник до которого, вероятно, уже дошли слухи о волнении, охватившем ссыльных, очень вежливо обратился к ней, предложив сесть. Но пришедшая, приблизившись к нему, изо всей силы нанесла ему пощечину, сказав при этом: — Вот это вам за «жида»... Мне незачем подробно рассказывать, какой переполох вызвал этот поступок Новаковской, как в канцелярии, так и среди ссыльных и сибирских обывателей, для которых в те времена исправник был чуть-чуть поменьше царя. Само собой разумеется, что Новаковская была тут же арестована и предана суду по обвинению в оскорблении «должностного лица при исполнении им его служебных обязанностей». За это она была приговорена к ссылке на поселение в Восточную Сибирь с лишением всех прав состояния. Товарищи Новаковских почувствовали большой конфуз: они не могли не сознавать, что только их проволочки и нерешительность были причиной поступка Новаковской, за что она так сильно должна была поплатиться, между тем, предприми они коллективно какой-нибудь акт против исправника, их всех не могли бы так наказать. Смущен был немало и сам муж, допустивший, по своей слабохарактерности, чтобы за оскорбление, ему нанесенное, отомстила жена его. В этой истории, как и в деле участия в Казанской демонстрации, Новаковский вновь проявил отсутствие чувства собственного достоинства и боязнь тяжелых для себя последствий. В разговоре со мною, он не скрывал своего недовольства товарищами за их нерешительность, но и себя он не мог оправдать. Мне жалко и неприятно было смотреть на него. 103 Совсем иные чувства с первого же взгляда вызвала во мне, да, полагаю, и в других, Новаковская. С открытым, выразительным лицом и ясными глазами, она производила впечатление прямой, искренней и вместе решительной женщины. Во время разговора она возбуждалась, и симпатичное, умное, энергичное лицо ее покрывалось краской,—приятно было тогда смотреть на нее, представлявшую резкий контраст с вялым супругом. Несмотря на то, что на руках у нее был грудной младенец, которого Новаковская родила, уже будучи в тюрьме, она быстро и умело делала все необходимое для своей семьи. Если мы примем во внимание неимоверно тяжелые условия этапного путешествия даже для здоровых холостых людей, то поймем, какой силой воли и выносливостью нужно было ей обладать, чтобы все тягости и мытарства переносить бодро и вместе просто. В беседе со мною Новаковская, в противоположность мужу, не жаловалась ни на товарищей, ни тем более на него. Она также ни малейшим образом не сожалела, что расправилась с исправником: — Я не могла иначе, я должна; была так сделать,— сказала она мне просто.—Не за мужа только мстила я, а и за других. Она была права: слух о ее «пощечине», конечно, быстро распространился по всей обширной Сибири, и, несмотря на установившуюся тогда в Европейской России страшную полосу антисемитизма, насколько могу теперь припомнить, там, в бесправном краю каторги и ссылки, где всякий чинуш считал себя неограниченным владыкой, никому из многочисленных политических евреев уже не приходилось переносить оскорблений: это купила для нас Новаковская многолетней ссылкой на поселение в отдаленное захолустье Иркутской губернии. Но этим, однако, не окончились ни ее, ни ее мужа мытарства. Как известно, в восьмидесятых годах, после убийства царя Александра II, наступила в России сильнейшая реакция, особенно отразившаяся на участи евреев: как я уже выше упомянул, введены были многочисленные ограничения и без того жалких прав евреев; тогда же из разных мест России стали массами ссылать еврейскую молодежь административным порядком в самые отдаленные и безлюдные окраины Якутской области. Условия перевозки туда, длившейся многие месяцы, а также и жизнь в якутских улусах были до того ужасны, что одна партия ссыльных, зимой 1889 г., решила не отправляться добровольно из г. Якутска в Средне-Колымск, пока власти не предоставят некоторых, в сущности ничтожных, облегчений. Начальство не уступило. Тогда ссылаемые заперлись в одном доме. Его окружили солдатами, которые пронизали дом пулями. В результате несколько человек (Ноткин, Шур, С. Гуревич, Пик и др.) были забиты, многие ранены; остальные преданы военному суду, приговорившему одних к смертной казни (Коган-Бернштейна, Зотова, Гаусмана), других к каторге (Гоца, Минора, А. Гуревича и др.). Взрыв всеобщего возмущения и негодования во всем цивилизованном мире вызвала эта ужасная, неслыханная до того бойня, и отовсюду посыпались протесты по адресу жестокого русского правительства. «А откуда мир узнал об этом если не по еврейским каналам? Прим. Проф. Столешникова) Не могли, конечно, молчать и ссыльные, разбросанные в разных гиблых местах необъятной Сибири. В числе этих протестантов были и супруги Новаковские, при чем инициатива принадлежала, наверно, жене. За это они поплатились новой высылкой—в еще более гиблое захолустье Якутской области. Что стало с ними потом, и живы ли они, мне совершенно неизвестно, но до 1901 года, пока я был в Сибири, они еще там оставались. Так судьба наказала Новаковского и его жену за случайное участие в первой русской политической демонстрации: жизнь этой четы прошла, по тюрьмам и в Сибири, хотя фактически они вовсе не участвовали в революционном движении и даже на Казанской демонстрации очутились из одного лишь любопытства. 3. ФЕЛИЦИЯ ШЕФТЕЛЬ. Среди «активных» участниц демонстрации на Казанской площади оказалась молоденькая еврейская девушка, Фелиция Шефтель, которую я, знал довольно хорошо: мы познакомились ровно за два года до этой демонстрации в ее родном городе Житомире. В первый же вечер моего приезда туда, в качестве «делегата» от киевского кружка Фесенко, с важной миссией вербовать адептов, (См. в «За полвека» главу: «Как мы собирались в народ». 2) См. ту же мою книгу «За полвека»). я увидел среди нескольких юношей, собравшихся по этому случаю в квартире знакомого мне, высланного из Петербурга туда студента молоденькую, красивую гимназистку-подростка с золотистого цвета вьющимися волосами. Целью моего приезда в Житомир было наметить из местной молодежи лиц, наиболее годных для того, чтобы готовиться к отправке «в народ». В числе особенно экзальтированных лиц, выразивших готовность немедленно отказаться от своего общественного положения, от карьеры, оставить учебное заведение, расстаться с родными и т.. д.—была эта миловидная блондинка, лет 16—17-ти; хотя ей оставалось только несколько месяцев до окончания гимназии, она все же готова была тотчас же бросить ученье и родительский дом, чтобы сразу примкнуть к «делу», к «революции», которая понятно, «не ждет», ибо «каждый пропущенный день является, конечно, неисчислимой, преступной потерей для скорейшего осуществления блага и счастья обездоленных масс». Из частных бесед с хорошенькой Фелицией я узнал, что она была единственной дочерью богатых местных купцов, которые в ней души не чаяли. Для них, поэтому, присоединение их любимой девочки к страшному делу было бы тяжелым ударом. Но Фелиция не останавливалась перед этим важным соображением, точно так же, как и все мы, переживавшие аналогичные семейные трагедии. Однако, несмотря на мой также очень юный возраст и расположение, которое внушала эта живая и симпатичная девочка, я не поощрял ее намерения, как поступил бы всякий другой на моем месте юный «делегат»; наоборот, я стал приводить ей разные доводы и соображения, почему ей следует сперва окончить гимназию, затем поехать в Петербург на высшие курсы и только впоследствии, испробовав разные положения, посвятить себя целиком делу служения народу, потому, мол, что это задача трудная и опасная. 106 Такое «благоразумие» со стороны девятнадцатилетнего юноши, к тому же лично не проявившего его, могу теперь объяснить только инстинктивным страхом, чтобы столь симпатичная девушка не погибла рано: быть может, на меня в данном случае подействовали известия о многих подростках, погибавших в тюрьмах вследствие мучительств со стороны жандармов. Во мне симпатичная Фелиция с первого взгляда вызвала одно лишь чувство брата к меньшей сестре. Как бы то ни было, но увлекающаяся, восторженная девочка, пылавшая стремлением немедленно присоединиться к революционному движению, несмотря на мои, как мне казалось, неопровержимые доводы, все же осталась при своем намерении. — Что ни говорите, а я уйду от родных в народ. Если вы не хотите принять меня в ваш кружок,—тем хуже: мне придется действовать самой, без помощи и руководства более опытных товарищей,—заявляла она решительным тоном. Видя такое упорство и настойчивость со стороны этой юной девушки, я в заключение попросил ее подождать, по крайней мере, до получения ответа от всего нашего кружка, так как я, в качестве уполномоченного, мог лишь наметить кандидатов, но не вправе был один, на свой страх, зачислять их в члены. На это мое предложение Фелиция согласилась, и мы с нею расстались приятелями. Хотя с тех пор прошло более полустолетия, но я и теперь еще живо помню настроение, в котором я возвращался из Житомира. Чрезвычайно приятное впечатление произвела на меня собиравшаяся у упомянутого студента симпатичная молодежь, среди которой Фелиция Шефтель бесспорно выделялась. Потом я передал Фелиции мнение членов нашего кружка, что ей не следует оставлять гимназию и рвать с близкими и окружающими ее, так как у неё может не хватить сил вынести сопряженные с революционной деятельностью лишения и страдания. Я продолжал настаивать, чтобы она по окончании гимназии поехала в Петербург, на что, скрепя сердце, она согласилась. 107 Прошло около двух лет. За это время я ничего не слыхал о Фелиции, так как не встречал никого из житомирцев. Но, вдруг, в начале декабря 1876 года я из газет узнал, что во время демонстрации на Казанской площади Фелиция Шефтель выкинула красное знамя с надписью «Земля и Воля». Потом я прочел о процессе, в котором она, вместе с другими арестованными, судилась за «возбуждение к бунту». То был один из самых возмутительных, даже в России, политических процессов: манифестация в честь Чернышевского, в которой приняло участие несколько десятков юношей и девушек, жандармы превратили в «бунт», чуть не в революцию. Несмотря на то, что, как я уже сообщил, арестованные лица были отчаянно избиты по пути и в полицейских участках, у правительства хватило наглости представить этих, в большинстве несовершеннолетних молодых людей страшными, опаснейшими «бунтовщиками». Все,—начиная со свидетелей, которыми являлись полицейские, дворники и шпики, до судей включительно,—было скандально в этом процессе, и завершился он так, как того заранее хотело всесильное Третье Отделение: большинство захваченных лиц, из которых многие оказались на площади случайно, были приговорены к многолетним каторжным работам и к, ссылке в Сибирь. Ввиду несовершеннолетия Шефтель попала во вторую категорию: ее осудили на поселение с "лишением всех прав состояния и отправили в одно из самых северных и самых ужасных захолустий Сибири— в так называемый «город Березов», состоявший тогда из нескольких десятков лачуг, населенных самоедами и тунгусами, и стольких же избушек с наполовину одичавшими русскими. Как жилось в таком гиблом месте 18-летней девушке—невозможно представить себе, не испытав этого лично. Описание всего вынесенного ею там потребовало бы слишком много места. Вновь прошло несколько лет, в течение которых мне ничего не приходилось слышать о Фелиции. Я был уверен, что она уже на веки погребена в снегах Сибири. Но совершенно неожиданно, шесть лет спустя, я вдруг получил радостную весть, что Шефтель удалось бежать из Березова и благополучно добраться до Цюриха. Я жил тогда, в качестве эмигранта, в Женеве, а потому, воспользовавшись подвернувшимся поводом, поехал в Цюрих, чтобы свидеться со своей старой симпатичной знакомой. То было под новый 1883 год,—для меня, во многих отношениях, и помимо этого свидания, чрезвычайно памятный. Трудно передать то удручающе-тяжелое впечатление, которое произвела на меня встреча с Шефтель: я сидел, долго всматриваясь в ее лицо, и время от времени спрашивал: — Это вы, Фелиция? — Да, я,—отвечал совершенно незнакомый мне голос. — Но что с вами случилось? Я не узнаю вас,—совсем не те черты лица, не та интонация. — Можете из этого заключить, как мне жилось с тех пор, как мы с вами виделись, в особенности за последние шесть лет в Березове,—ответила она с глубокой грустью в голосе. За исключением цвета золотистых волос, сильно, однако, поредевших, все до неузнаваемости изменилось у этой совсем молодой женщины: глаза потускнели, лицо имело вялое, поблекшее выражение, словно она недавно оправилась от тяжкой болезни. Ничего похожего на бойкую, живую девочку, полную кипучей энергии и устремлений, которую я знал 8—9 лет пред тем: я видел пред собою полуразбитую и не по летам пессимистически настроенную женщину. Невозможно было поверить, что всего 6—7 лет назад, во время процесса, эта старообразная женщина обращала на себя внимание красивой своей внешностью и манерами. Никто не подумал бы, что ей всего 24 года. Меня она встретила, как старого знакомого, но сдержанно, без малейшего оживления. Разговорились. Понемногу, без всякого оживления она сообщила кое-что из пережитого в Березове. За давностью лет не могу воспроизвести все тогда мною от нее именно, а не от других ссыльных в том же захолустьи, услышанное. Упоминала она о моральных, а также и о физических страданиях, которые ей пришлось там переносить в течение долгих лет лучшей поры молодости. Временами эта жизнь доводила ее до полного отчаяния. Она чувствовала себя постепенно погружающейся в болото, Медленно умирающей. Еще немного, и она, конечно, погибла бы, но счастливый случай спас ее: туда же в Березов был отправлен один из приговоренных на поселение по процессу 50-ти, фамилии которого теперь не помню, но в Цюрихе он назывался Булыгиным,—полу-интеллигент, полу-рабочий. Во время этого знаменитого процесса он, помнится, вел себя далеко не героем и, кажется, кое-кому из товарищей повредил. К этому присоединялось еще то, что он звезд с неба не хватал и производил не особенно благоприятное впечатление своим самоуверенным, несколько излишне развязным и хвастливым тоном. Внешностью он также не мог похвалиться: белокурый, с простыми, невыразительными и грубыми чертами лица, он имел вид неотесанного, неразвитого приказчика. «И это муж Фелиции»,—думал я, слушая пространные разглагольствования Булыгина, в которых местоимение «я» повторялось непрерывно. — Да, он меня спас,—-говорила, между тем, Фелиция, и по грустному лицу ее разливалась улыбка не то признательности, не то гордости, что судьба послала ей супруга столь высокой ценности. — Он не только не дал мне окончательно погибнуть в Березове, но, благодаря исключительно неимоверной его энергии, настойчивости и ловкости, я, как видите, очутилась вновь на свободе. Приняв, как должное, вполне заслуженные, лестные отзывы жены, Булыгин стал детально рассказывать, как он задумал, а затем осуществил совместный с Фелицией побег из Березова, какие при этом ему пришлось преодолеть неимоверные препятствия, каких невероятных опасностей избегнуть и т. д. Выходило, конечно, так, что он, действительно, обладает перечисленными его женой доблестями, и, не случись его, Шефтель, вероятно, погибла бы в Березове. Рано попав в неимоверно тяжелые условия Сибирской ссылки, когда характер ее совершенно еще не оформился, Фелиция скоро поддалась их гнету. В Булыгине же она нашла то,- чего ей не доставало. Будучи значительно выше его по уму и развитию, она уступала ему в; силе воли, почему целиком подчинялась ему. Странно было видеть, что эта женщина, прежде являвшаяся пылкой энтузиасткой, порывавшаяся вперед на геройские поступки и звавшая других следовать за нею, как бы стушевывалась в присутствии бесцветного и хвастливого парня, на которого она не только смотрела с умилением, но, повидимому, даже и побаивалась. Так, когда, во время его разглагольствований, она также пыталась вставить слово, он иногда довольно грубо обрывал ее, восклицая: «дай же мне сказать!». Фелиция послушно умолкала и, вообще, при муже стушевывалась. Тяжело было видеть такое ее малодушие. Невольно приходило на ум: «нет, это не та живая, полная сил и энтузиазма девушка, которую я знал всего восемь лот тому назад». Булыгины поселились в Цюрихе. Он и там проявил большую настойчивость: вскоре настолько изучил совершенно чуждый ему немецкий язык, что смог поступить слушателем в политехникум в Винтертуре; он, повидимому, обладал техническими способностями. Жизнь на воле, в благоприятной обстановке, в кругу интересных и симпатичных товарищей, к числу которых относилась семья Павла Аксельрода, благотворно подействовала на Фелицию: она стала как - бы оттаивать и возрождаться. Когда же, спустя некоторое время, у нее родился ребенок, то несколько ожила, помолодела, и к ней возвратились отчасти прежнее ее изящество и грациозность. В первое время по приезде в Цюрих она казалась совершенно равнодушной ко всякой общественной деятельности. Но, когда по прошествии года возникла наша группа «Освобождение Труда», Фелиция также заинтересовалась этим новым течением, а вскоре затем вступила членом в местный кружок содействия, задававшийся целью оказывать всякого рода помощь нашему направлению. Приезжая время от времени по делам нашей новой группы в Цюрих, я встречал ее на собраниях, а также у Аксельрода и с удовольствием замечал, что она все более прогрессирует. У нас установились добрые товарищеские отношения. Затем судьбе угодно было, чтобы Булыгина сыграла некоторую роль при моем аресте в Фрейбурге. Лица, читавшие мою книгу «16 лет в Сибири», помнят, вероятно, об этом. Все же сообщу в немногих словах об этом важном событии в моей жизни. 111 В начале весны 1884 г. я с паспортом Булыгина отправился по делам группы «Освобождение Труда» во Фрейбург (Баденский) и тотчас по приезде туда, по случайному стечению обстоятельств, был арестован. Боясь быть выданным русскому правительству, я утверждал, что я, действительно «Булыгин», хотя этот паспорт был фальшивый, т.-е. сделан на вымышленную фамилию, о чем из России было сообщено германскому правительству. Пока я содержался во Фрейбургской тюрьме, я вел переписку с Фелицией, в качестве ее «законного мужа», и, таким образом, подготовлял побег на тот случай, если Германия решит выдать меня русскому правительству. Но, как известно, все старания друзей моих, находившихся в Швейцарии, помочь мне выйти из тюрьмы тем или иным способом,—в чем Фелиция, повторяю, под видом «моей жены», принимала некоторое участие,—не увенчались успехом: я все же был отправлен в Петербург. Но и там, в первое время, я продолжал; с разрешения следователей переписываться с Фелицией, так как она считалась моей женой. Мои письма она, конечно, передавала друзьям и отвечала мне за них, что, понятно, в сильной степени облегчало тяжесть внезапной моей разлуки с ними, а также и удаления от дел группы «Освобождение Труда». По возвращении в Швейцарию в 1901 году, после побега из Сибири, я уже не застал Булыгину: она с мужем и детьми задолго до этого переселилась в Болгарию. Где она теперь, не знаю. Но образ молодой Фелиции Шефтель и до сих пор сохранился у меня, как приятное воспоминание юности. |
Похожие:
 |
Лев Иванович Тетерников Тантра: йога с партнёром «Тантра: йога с партнёром»: София; Киев; 1996 В настоящей книге описывается выполнение асан и растяжек с партнером, пробуждение энергетического тела, техника выхода в медитацию... |
|
Лев Николаевич Гумилев Лев Гумилев Вступление I. Во мгле веков в древнейшем китае |
|
Моисей, который всем преподал учение в небесных книгах своих, этот... Евреев, и меня, как ученика, да научит своим Пятикнижием этою сокровищницею откровения. В нем раскрыта история едемского сада; по... |
|
Декрет о печати 27 октября (9 ноября) 1917 г При Революционном Трибунале учреждается Революционный Трибунал Печати. Ведению Революционного Трибунала Печати подлежат преступления... |
|
Кодекс справедливого использования информации Семьи евреев-ашкенази должны помочь ученым понять биологическую природу шизофрении и раздвоения личности |
|
Исход шапольского Зима была жаркой, за несколько месяцев не выпало ни одной капли, и сто тысяч евреев пришло к Стене Плача молить о дожде |
|
Лев Васильевич Успенский По закону буквы |
|
Для группы второго года обучения, №033 Семью Рерихов, не случайно было дано именно на русском языке. Передавая новое Учение на русском языке и через русских людей, Великие... |
|
«Человек немыслим вне общества» (Л. Н. Толстой) Лев Николаевич Толстой... Лев Николаевич Толстой – великий русский писатель второй половины XIX – начала XX вв. Его творчество поражает читателя глубочайшими... |
|
Литература: Модули по лекциями и практическим занятиям 1 Повзнер... Кинематика и динамика вращательного движения. Законы сохранения при вращательном движении |