«история русского языка (история русского литературного языка)»
|
Скачать 2.33 Mb.
|
2.3.3. Теория акад. С.П. Обнорского о самобытных истоках литературного языка восточных славян Что касается идеи самобытных, народных, истоков древнерусского литературного языка, – то уже в 30-е годы ХХ века к ее обоснованию были привлечены материалы важнейших оригинальных письменных памятников древнерусского языка, систематически исследованные собственно лингвистическими методами. Такое исследование было осуществлено С.П. Обнорским, который для проверки выдвинутой гипотезы изучил языковую структуру «Русской Правды», договоров русских с греками Х века, «Слова о полку Игореве», а в 40-е годы – произведений Владимира Мономаха и «Моления Даниила Заточника». Тем самым, С.П.Обнорского можно считать основоположником собственно научного изучения проблемы происхождения русского литературного языка. Исчерпывающим образом исследовав фонетическую, морфологическую, лексическую и синтаксическую структуру названных памятников, а также некоторые стилистические принципы использования в них языковых средств, С.П. Обнорский пришел к следующим основным выводам: 1) язык всех исследованных памятников один и тот же – это русский литературный язык старшей поры (XI – XII вв.); 2) основной чертой этого языка является его «русский … облик, дающий себя знать во всех сторонах языка (и в звуковой стороне, и в морфологии, а особенно в синтаксисе и лексике)»; 3) отличительной чертой этого языка является также «очень слабая доля церковнославянского на него воздействия». При этом «памятники более ранние имеют меньше наслоений церковнославянизмов по сравнению с памятниками позднейшего сложения» [Обнорский 1946]. Таким образом, анализ, проведенный С.П.Обнорским, дал результаты прямо противоположные тем, которые ожидались бы в соответствии с концепцией старославянских истоков нашего литературного языка: число церковнославянизмов в древнерусских текстах не падает, а растет по направлению к нашему времени. Другими словами, мы наблюдаем не обрусение старославянского, а постепенную славянизацию в истоках своих самобытного древнерусского литературного языка. Как в суждениях многих современников (В.В. Виноградова, П.С. Кузнецова, П.Я. Черных и др.), так и в работах наиболее объективных позднейших исследователей давалась высокая оценка трудам С.П. Обнорского, посвященным изучению истоков русского литературного языка [Мещерский 1981: 30 –38; Колесов 1989: 4 ; Добродомов 2003 и др.]. Но звучала и до сих пор нередко звучит и критика в адрес этой теории, к сожалению, часто односторонняя и несправедливая. К числу наиболее распространенных относятся утверждения о крайней узости круга исследованных Обнорским памятников, при этом особенно акцентируется имевшее, якобы, место невнимание ученого к произведениям церковной письменности. Но, как подчеркнул И.Г. Добродомов, Обнорский начинал свою научную деятельность с изучения произведений церковной литературы: Супрасльской рукописи, Чудовской псалтыри ХI века, Ефремовской кормчей ХII века [ Добродомов 2002: 93 ]. Возможно, именно материал подобных памятников в сопоставлении с языковыми показаниями оригинальных произведений древнерусской литературы и привел исследователя к отказу от расхожего в то время представления о церковнославянской основе древнейшего нашего литературного языка, несмотря на то, что этому представлению отдал дань и его учитель А.А. Шахматов. Вспомним, что подобный же переворот в своих воззрениях на характер языка древнерусских литературных памятников ранее пережил и другой великий русский языковед – И.И. Срезневский [Франчук 1988]. Если С.П. Обнорский в своем главном труде, посвященном анализу истоков древнейшего русского литературного языка, – «Очерках по истории русского литературного языка старшего периода» ( кстати, и до сих пор одном из очень немногих объективно-научными методами исследующих данную проблему трудов) – сосредоточил внимание на светских памятниках, то лишь потому, что, согласно результатам его предшествующих исследований, именно эти памятники наиболее полно и ярко воплощают своеобразие нашего литературного языка старшего периода. Ведь и в самом введении к своей книге С.П. Обнорский указывает на эти памятники как главное свидетельство существования высокой и самобытной культуры русского слова еще задолго до принятия христианства [ Обнорский 1946: 7 ]. То есть такой выбор материала для анализа подчинен здесь логике научного доказательства, а отнюдь не тенденциозным установкам автора, как это иногда трактуют противники теории самобытного формирования русского литературного языка. Выводы исследований С.П. Обнорского порой подвергаются сомнению и в связи с тем, что они основаны на анализе памятников, дошедших до нас не в оргигинале, а лишь в позднейших списках. В таких критических оценках филологов проявляется методологическая слабость их собственных исследовательских позиций. Выше, во вводной лекции, мы уже отмечали успехи современной текстологии в восстановлении первоначального облика памятников на основе их более поздних списков. С.П. Обнорский был одним из первооткрывателей на пути развития подобных исследований и, по точному определению Н.А. Мещерского, эту сторону его научного новаторства «необходимо оттенить как выдающуюся заслугу С.П. Обнорского в области методологии историко-языкового исследования памятников» [Мещерский 1981: 33; курсив мой – О.Л.]. 2.3.4. Развитие функционального подхода к решению проблемы происхождения русского литературного языка (концепции его «сложного состава», теория В.В. Виноградова) Как попытки уточнения теории собственных, восточнославянских, корней русского литературного языка, разработанной С.П. Обнорским, можно рассматривать складывающиеся и развивающиеся в нашем языкознании середины – второй половины ХХ столетия концепции «смешанного», «скрещенного» характера древнейшего русского литературного языка (Г.О.Винокур, Б.А.Ларин, А.И.Ефимов, Н.А.Мещерский, А.С.Львов, М.Г.Булахов и др.). Распространение подобных концепций связано с глобальным поворотом лингвистики от структурального к функциональному направлению в исследовании языка. Для них характерно акцентирование различного количественного соотношения русских и старославянских языковых элементов в структуре древнерусских текстов в зависимости от сферы использования этих текстов, то есть от их принадлежности к той или иной разновидности литературного языка, жанровой природы памятника. Принципиально важно, однако, что все эти концепции объединяет рассмотрение народной, восточнославянской, языковой стихии в качестве первоосновы любого произведения древнерусской письменности, будь оно светское или церковное. Показательно, например, что А.И. Ефимов в своем учебнике по истории русского литературного языка посвящает этому аспекту специальный параграф, который так и называет «Народная основа литературного языка Древней Руси» [Ефимов 1964: 29 – 33]. Б.А. Ларин вообще начинает свой курс истории русского литературного языка с начала Х века (на что мало у кого из исследователей, вплоть до наших дней, хватало смелости), то есть с периода задолго до официальной христианизации Руси и – соответственно – до прихода к нам широкого круга литературных текстов на старославянском языке. При этом ученый подчеркивает «сложный характер» русского литературного языка лишь в XII –XIII вв., о литературном же языке X – XI века говорит как о собственно русском [Ларин 1975]. В настоящее время близкие к таким взгляды выражает М.Г. Булахов, характеризующий процесс формирования древнерусского литературного языка как результат объединения «двух мощных речевых потоков – народно-разговорного и книжно-славянского», которые «в течение сравнительно короткого периода, тесно взаимодействуя, образовали очень развитой литературный язык, не уступавший по своим строевым качествам и многофункциональности классическим языкам древнего мира» [Булахов 2001: 39]. Возвращаясь в историю разработки функционального подхода применительно к решению данной проблемы, нельзя не отметить, что он ярко проявился и в теории В.В. Виноградова, которую ученый развивает с конца 50-х годов ХХ века. Эта теория приобрела особенно большую известность в филологических кругах и широкое распространение в вузовской практике. Но если представители концепций «смешанного», «сложного» состава древнерусского литературного языка говорят о синтезе элементов различного происхождения в стилистических разновидностях единого в своей основе древнерусского литературного языка, то В.В. Виноградов выдвинул положение о двух типах древнерусского литературного языка, характеризующихся разными генетическими корнями и различными структурными основами. Так, на основе восточнославянской народной речи как результат развития киевского койне формируется, по его мнению, лишь народно-литературный тип древнерусского языка. Вторая же разновидность древнерусского литературного языка – книжно-славянский тип – возникает в процессе ассимиляции на русской почве языка старославянского, как результат развития здесь «своеобразных творческих приращений» этого в основе своей чужого языка. Сам термин типы применительно к разновидностям древнерусского литературного языка у В.В.Виноградова не случаен: исследователь подчеркивает, что эти разновидности нельзя приравнять к стилям одного и того же языка, поскольку они «не умещаются в рамках одной языковой структуры и по происхождению являются двумя разными языками» [Виноградов 1978 ]. В этом положении теории В.В. Виноградова ясно проявляется ее пережиточная связь с концепцией двуязычия Древней Руси. Подобные концепции известны не только в варианте, связанном с точкой зрения о единственном – церковнославянском – источнике литературного языка, но и в варианте так называемого «литературного двуязычия», то есть существования в Древней Руси двух литературных языков, различных по своим истокам [Филин 1981; Лихачев 1979: 82 - 86]. Среди современных исследователей подобную же позицию занимает Е.Г. Ковалевская [Ковалевская 1992]. Именно к концепции литературного двуязычия приближается характеристика В.В. Виноградовым генетических корней двух типов древнерусского литературного языка. В.В. Виноградов пытается примирить данное положение с идеей единства древнерусского литературного языка. Говоря о различии структурных основ двух выделенных им типов древнерусского литературного языка, ученый подчеркивает вместе с тем, что это не два отдельных языка, а разновидности одного и того же – литературного древнерусского: «между ними существует живое взаимодействие и динамическая координация». За этим стоит, очевидно, хотя и не высказанное явно, представление о своеобразном функциональном преобразовании структурных элементов старославянского происхождения на русской почве: генетически «чужие», они по употреблению приравниваются к исконным, «своим». Едва ли, однако, два столь взаимоисключающих положения в том виде, в каком они высказаны В.В. Виноградовым в данной работе, могут быть удовлетворительно согласованы. В системе рассуждений ученого недостает некоего промежуточного звена. 2.3.5. Современное состояние вопроса о происхождении русского литературного языка Недостающее звено в картине функционального преобразования старославянских элементов на русской почве было восполнено в критических комментариях и дополнениях к теории В.В. Виноградова, сделанных А.И. Горшковым. Исследователь обратил внимание на непроясненность в работе В.В. Виноградова самого понятия «структурная основа» и отметил: если данный термин вообще имеет какое-либо содержание, то под структурной основой надо понимать совокупность основных единиц и категорий языка в их взаимосвязях. Но в таком случае невозможно говорить о двух различных основах древнерусского и старославянского языков – языков исключительно близких, сохранявших, как было отмечено еще И.И. Срезневским, вплоть до середины XIII в. единство этих основных единиц и категорий, унаследованных ими обоими практически в равной мере из общеславянского праязыка (подробнее об этой уникальной близости древнерусского и старославянского языков и ее причинах см. далее – 2.3.6). Итак, основа древнерусского и старославянского языков была общей, единой, – следовательно (и тем более), единой была и структурная основа выделенных В.В. Виноградовым разновидностей древнерусского литературного языка, народно-литературного и книжно-славянского его типов. В генетическом плане она была праславянской. В функциональном же плане – то есть в аспекте реального источника используемых древнерусским автором элементов, совпадающих в двух языках, – эта основа была, конечно, русская, поскольку дана была этому автору в составе его родной речи, а не извлекалась из старославянских текстов [Горшков 1969: 37 –38; 1984: 70]. В последние десятилетия ХХ века теория собственных, народных, истоков русского литературного языка получила дальнейшее обоснование и развитие. Прояснению конкретных языковых механизмов взаимодействия русской языковой основы и тех элементов старославянских книжных памятников, которые использовались древнерусскими авторами, посвящено исследование В.В. Колесова, единицей анализа древнерусского текста в котором стала устойчивая формула. Таким образом, исследователь учитывает свойственные изучаемой эпохе представления о норме и способах ее реализации в речи. Подчеркивая принципиальную правильность теории С.П. Обнорского, В.В. Колесов привлекает к ее обоснованию материал древнерусских памятников всех основных жанров: церковных, светских, деловых ( см. [Колесов 1989 ] ). Тем самым, снимается один из наиболее частых упреков, которые звучали и до сих пор нередко звучат в адрес теории собственно русского происхождения нашего литературного языка, – упрека в узости круга исследованных когда-то С.П. Обнорским для ее обоснования письменных памятников. Таким образом, теория самобытных истоков древнерусского литературного языка получила дальнейшее подтверждение на современном уровне развития исторического языкознания, теснейшим образом связанное с продвижением в области фундаментальных представлений о механизмах развития языка. Следует отметить вместе с тем, что ее звучание ныне приобрело несколько иной характер, чем прежде. Для современной трактовки этой теории не характерно, как это порой наблюдалось в работах С.П. Обнорского и некоторых его единомышленников в прошлом, резкое противопоставление русской народной и старославянской книжной языковых культур, стремление приумалить роль старославянского языка в формировании и первоначальном развитии русского литературного языка. Напротив, основной пафос многих современных сторонников этой теории состоит в акцентировании общности исторических судеб древнерусского и старославянского языков, раскрытии глубокого взаимодействия этих языковых стихий на русской почве ( ср. [ Устюгова 1987; Трубачев 1988, 1997 и др.] ). В последние десятилетия в связи с углублением научных представлений о ранних этапах истории славянских языков и культур ( см. [ Трубачев 1991; 2002 ] ) вновь актуализировалась и получила развитие на новом витке движения лингвистической мысли идея единства языковой культуры славянства вплоть до конца XII в. [Толстой 1988; Колесов 1999; Камчатнов 2001; Добродомов 2002 и др.]. На данном аспекте истории славянских языков и культур настаивал еще в начале ХХ века Н.С. Трубецкой: «…Староцерковнославянский язык можно рассматривать как л и т е р а т у р н ы й я з ы к к о н ц а п р а с л а в я н с к о й э п о х и. Так как во время деятельности славянских первоучителей отдельные отпрыски праславянского языка еще не утратили способности к совместным изменениям (ср. падение редуцированных, например. – О.Л.) и праславянский язык в целом еще не перестал быть субъектом эволюции, то в сущности отдельных славянских я з ы к о в в это время еще не было, а были лишь отдельные д и а л е к т ы единого праславянского языка » [Трубецкой 1995]. На путях дальнейшего исследования взаимооотношений восточно- и южнославянской языковых культур в аспекте так понимаемого их единства многие современные лингвисты и видят перспективу окончательного решения столь наболевшего вопроса о «происхождении» русского литературного языка. Снятие его «видится в будущем при учете своеобразия славянского мира в IХ – Х вв., когда этот единый мир еще не распался, но признаки его распадения уже наметились и обозначились, когда единая славянская общность начинала делиться на региональные диалекты, не дошедшие еще до статуса отдельных языков, – пишет И.Г. Добродомов. – Славянские просветители создали своими переводами литературный язык для всех славян, поэтому он в многовековой традиции именовался просто славянским (называние его церковнославянским возникло только в начале ХIХ в.)» [Добродомов 2002: 94]. Тут уже речь идет не об использовании системы инокультурных средств как составной и дополняющей части древнерусской культуры, а о преобладании исконно общей части культуры всех славянских народов, которое едва ли у кого-либо и может вызвать сомнения. Отсюда – глубокий смысл термина «славяно-русский», прилагаемого рядом исследователей к древнейшему нашему литературному языку. Но если Ф.П. Филин, во всеоружии фактов и цифр демонстрировавший бездоказательность концепций нерусского происхождения, так определял лишь язык древнерусских церковных памятников, подчеркивая тем их зависимость от старославянской традиции христианской письменности [Филин 1981], – то В.В. Колесов делает здесь акцент на коренном изначальном единстве двух языковых феноменов [Колесов 1989 ; 1999 и др.]. Отмечаемое единство понимается тем самым как в полной мере присущее не только церковной языковой культуре, но и светской. Церковная культура слова, как и светская, в основе своей восходила все к тому же праславянскому, то есть общеславянскому, источнику. Более того – она вынуждена была использовать, приспосабливая к выражению новых религиозных воззрений, широкие пласты терминологии, выработанной и в собственнно языческой культуре древнего (следовательно – единого) славянства. Значимость этого языческого пласта праславянского культурного наследия в языке христианской культуры Древней Руси подчеркивал, опираясь на свой огромный общеславянский лексикографический опыт, О.Н. Трубачев [Трубачев 1988; 1997: 37 - 41]. Ученый акцентировал при этом «ядерное, базовое и наиболее частотное употребление терминов, взятых христианством у старого, дохристианского культа: святой, вера, рай, дух, душа, грех» и др. [Трубачев 1997: 38]. И именно в столь широко понимаемом единстве как структурной, так и общекультурной основы всех языковых и стилистических потоков древнерусской словесности кроется объяснение той свободы соединения христианско-богословской манеры построения текста с фольклорной или историко-мемуарной, которую мы наблюдаем даже в наиболее книжных и славянизированных произведениях церковной литературы Древней Руси. Такой практикой древнерусских авторов опровергаются утверждения диглоссийной концепции о функционировании на Руси двух культур в «дополнительном распределении», то есть в условиях взаимоисключения для каждой сферы использования. Конечно, ранние этапы формирования древнерусского литературного языка еще таят в себе немало непознанного, и их изучение продолжается. Едва ли, однако, в наше время можно согласиться с встречающимися иногда утверждениями (в том числе и в учебных пособиях ), что вопрос об истоках нашего литературного языка все еще недостаточно исследован для того, чтобы можно было ныне дать четкий и определенный ответ на него. Такие заявления были в известной мере оправданны полвека назад, но за прошедшие десятилетия осуществлены исследования, которые на основе глубокого анализа по существу всех сторон древнерусских памятников различных жанров раскрывают русскую структурную и функциональную основу не только деловых или в целом светских [Львов 1975; Филин 1981; Литературный язык 1986; Древнерусский язык 1987; Колесов 1989], но и оригинальных церковных произведений Древней Руси [Ларин 1975; Мещерский 1981; Молдован 1981; Колесов 1989; Дерягин, Жуковская 1994; объективно – Молдован 2000; Мурьянов 2003 и др.] (здесь названы лишь наиболее известные, получившие широкий отклик в научной среде фундаментальные труды в этой области). Сила фактов вынуждает порой даже исследователей, воспитанных в обстановке недоверия к творческому потенциалу русской культуры, признавать некоторые положения теории исконно русского происхождения нашего литературного языка. Так, один из крупнейших зарубежных славистов Р. Пиккио, исходящий из столь типичного для западных филологов представления о «дуализме» древнерусской языковой жизни (то есть: старославянский язык – литературный, русский – разговорный), отмечает тем не менее, что между двумя языковыми феноменами на восточнославянской почве «возникла в силу социальной и культурной необходимости некая объединяющая среда», а именно: «Старославянская традиция и устная в равной мере вносили вклад в языковую выразительность в зависимости от уровня культуры, способностей, индивидуальности пишущего, темы произведения. Формулы старославянского происхождения чаще всего встречались в текстах религиозных, а формулы местного языка – в светских текстах. Со временем эволюция особой славянской культуры Руси слила разные языковые силы в новую традицию выбора лексики, грамматических и синтаксических употреблений» [Пиккио 2002: 24, 26; курсив мой – О.Л.]. Таким образом, объективный итальянский исследователь не мог проигнорировать в литературном языке Древней Руси его народную составляющую, распознал в нем присутствие элементов различных культурных источников и подчеркнул их взаимодействие – в то время, как представители «диглоссийной» концепции, для которых русский (а значит, и древнерусский) язык является родным, как будто ничего этого не замечают и продолжают настаивать на взаимоисключающем характере языка литературных памятников и повседневного бытового общения восточных славян. По-видимому, столь велико заслоняющее факты влияние заданной схемы! И все же то резкое противоречие с языковой реальностью Древней Руси, в которое вступает диглоссийная концепция, заставляет порой и ее последователей делать уступки в пользу теории исконного происхождения русского литературного языка, хотя это не формулируется в явном виде. Одной из подобных уступок является введение лингвистами этой «школы» понятий «строгой» и «нестрогой» нормы употребления церковнославянского языка на Руси: первая представлена в произведениях церковного содержания, вторая – в светских, например, летописях [Живов 2002]. Но и такие меры не спасают данную концепцию. При осуществлении конкретного анализа языкового материала возникает необходимость дальнейших ее корректировок, которые по существу перечеркивают самые основания концепции диглоссии. Так, например, К.А. Максимович, отправляясь от теоретических установок Б.А. Успенского и В.М. Живова, в результате изучения древнерусских переводов с греческого (см. [Максимович 1998]) приходит к заключению, что «функционально-активным литературным языком древнерусской книжности» был лишь «средний, «cмешанный», тип книжного языка, представленный летописями, житиями русских святых и церковными уставами», а «стандартный» книжный язык «не был в полном смысле литературным – на нем не создавались, а только переписывались книжные памятники» [Максимович 2001: 53]. Другими словами, церковнославянский язык не функционировал в полном смысле слова в качестве литературного языка Древней Руси – ее литературным языком был язык, тесно связанный с живой народной речью, прямо называть который русским представители диглоссийной концепции избегают, по-видимому, лишь из приверженности избранной ими априорно-умозрительной схеме. В конечном счете, однако, и такие примеры свидетельствуют не только о том, что теория самобытного (собственно русского) происхождения русского литературного языка верна, глубоко обоснованна, но и о том, что она – как единственное последовательно-научными методами полученное решение данной проблемы – прокладывает себе дорогу к всеобщему признанию. 2.3.6. Роль старославянского языка в формировании и первоначальном развитии русского литературного языка Говоря о месте старославянского языка в жизни древнерусского общества и в процессах формирования и развития русского литературного языка старшей поры, необходимо четко представлять себе общекультурные и частные структурно-языковые взаимоотношения двух славянских языков в изучаемую эпоху. В общем культурно-историческом плане эти взаимоотношения уже охарактеризованы в предыдущем параграфе. Как «литературный язык конца праславянской эпохи» (по определению Н.С. Трубецкого), старославянский язык, безусловно, был общим достоянием всех славянских народов. Более того, сама цель его создания, исключающая всякое локальное ограничение [Пражск. круж. : 33; Верещагин 1971: 12; 1997 и др.] и функции «межплеменного орудия культуры» объясняют «невозможность его отождествления с каким-либо живым славянским диалектом кирилло-мефодиевской эпохи» [Хабургаев 1995: 18], интерславянский характер его лексико-семантического и грамматического строя. Но если соотносить старославянский язык специально с древнерусским языком периода первых письменных памятников, то эти отношения предстают как необычайно тесные даже на фоне указанной общей близости всех славянских языков в данную эпоху. Формируясь в самом процессе своего становления как система наддиалектных, консолидированных выразительных возможностей языка славянского суперэтноса, старославянский язык сохранил свойственный праславянскому языку основной лексический фонд, в целом еще не утратившую своего исконного единства словообразовательную систему, принципиально общий грамматический строй: систему склонения, спряжения, глагольных времен и т.д. Что же касается древнерусского языка, то он в эпоху первых дошедших до нас письменных памятников “законсервировал” в себе важнейшие лексико-словообразовательные и грамматические особенности общеславянского праязыка в силу закономерности, согласно которой периферийные диалекты являются зоной сохранения архаизмов [Трубачев 1987: 20]. Попытки резко противопоставить лексическую и словообразовательную системы старославянского и древнерусского языков, характерные в прошлом для сторонников концепций нерусского происхождения нашего литературного языка, уже в середине ХХ века потерпели полный провал. В капитальных исследованиях Н.М. Шанского, Ф.П. Филина, Ж.Ж. Варбот и др. было показано, что суффиксы -ость, -ний- , -тий-, -ьств(о), -тель, модели словосложений и др. черты, порой и доныне упоминаемые в качестве старославянских, не составляют отличительной черты старославянской словообразовательной системы относительно древнерусской. Все это праславянские по происхождению явления, продуктивные и на древнерусской почве, так что в большинстве случаев затруднительно провести грань между теми словами, которые были образованы по этим моделям в русском языке или пришли в него из старославянских текстов; как правило, здесь речь должна идти об общем достоянии двух языков [Шанский 1959; Варбот 1969; Филин 1981; Марков 2001 б) и др.]. Возможно, именно неудача в попытке связать со старославянским влиянием те или иные лексико-словообразовательные особенности древнерусского литературного языка заставляет в последние десятилетия многих сторонников точки зрения о его нерусском происхождении искать обоснования своей позиции преимущественно в сфере грамматики. В последние десятилетия вновь обнаруживается стремление языковедов этого направления противопоставить древнерусский и старославянский языки в плане морфологической структуры. Так, в работах М.Л. Ремневой [Ремнева 1988; 2003 и др.] отстаивается точка зрения об отсутствии в древнерусском языке ХI – XIII вв. – в отличие от церковнославянского – сложной системы глагольных времен. Данное положение выдвинуто на том основании, что в деловых документах, берестяных грамотах эта система отражена слабо – следовательно, по мнению автора, в живой русской речи ее не существовало. Однако едва ли такая доказательная база достаточна для столь широких выводов и оправданно при этом оставлять без внимания данные всех остальных древнерусских памятников, а особенно тех собственно литературных произведений Древней Руси, в которых близость к народной речи проявилась наиболее полно. К таковым относятся и “Слово о полку Игореве”, и “Моление Даниила Заточника”, и уникальный памятник уже XIII века “Слово о погибели русской земли”, язык которого характеризуется очень последовательно выдержанными русскими чертами. В “Слове о погибели русской земли” не только наблюдается активное употребление форм имперфекта, но характерно, что эти формы образуются и от таких специфически русских слов, как выникивати и бортьничати (‘собирать мед диких пчел’): выникиваху и бортьничаху. На основании анализа этого памятника Н.А. Мещерским было выдвинуто весьма обоснованное предположение, что в некоторых диалектах древнерусского языка, в том числе в том, на базе которого создавалось “Слово о погибели…”, “исчезновение имперфекта могло произойти позднее, чем в других говорах” [Мещерский 1981: 93]. Активное же использование имперфекта в его характерно русских модификациях в тексте “Слова о полку Игореве” свидетельствует о том, что в конце XII века эти формы были фактом общерусского литературного языка. К такому заключению склоняет и в целом правильное употребление имперфекта, аориста и перфекта в “Молении” Даниила Заточника – памятнике, которому свойственен “отказ от чуждых русскому языку структур” [Сабенина 1987: 223, 236]. “О несомненной жизненности русских форм имперфекта” свидетельствуют и материалы памятников церковной письменности, переписанных или созданных на территории Древней Руси, – в частности, факт корреляции в них стяженной формы и такой яркой особенности русского языка, как “надставочное” -ть [Марков 2001 а): 46 – 50]. Отрицание в русском литературном языке XI – XIII вв. аориста, имперфекта и других форм старой системы глагольных времен, думается, происходит из недооценки ведущего значения в литературном языке средневековья нормы на уровне текста. Именно тип текста – законодательный или повествовательный – становился определяющим фактором при выборе модели временной организации изложения, отсюда – и различия в используемых временных формах. Тот же фактор – то есть следование за предшествующими текстами-образцами – предопределял и сохранение архаизмов в произведениях, ориентированных, например, на фольклорную традицию, как «Слово о полку Игореве». Л.П. Якубинский, определявший аорист и имперфект как архаизмы (но не церковнославянизмы!) древнерусского литературного языка XII и последующих веков, приводил в подтверждение своей точки зрения (также основанной на анализе памятников: «Поучения» Мономаха, «Слова о полку Игореве») устное сообщение Л.В. Щербы, который указывал на “аналогичное явление... в лужицком языке, где формы аориста, вышедшие из употребления в живой речи, сохранились, однако, в народной поэзии”. Подобное же различие в структуре временных форм сам Л.П. Якубинский отметил между современным французским литературным и разговорным языком [Якубинский 1953: 313 –314]. Таким образом, данная проблема была всесторонне исследована и решена еще классиками нашего языкознания, причем на гораздо более представительном материале, нежели это вновь предлагается обсуждать ныне. Итак, древнерусский и старославянский языки имели общую структурную основу (лексический фонд, систему склонения и спряжения, важнейшие синтаксические черты). Различия между ними касались небольшой части слов, дифференцирующихся, как правило, лишь незначительными (не мешающими их отождествлению) фонетическими особенностями; в морфологической же сфере дифференциация затрагивала единичные, крайне малочисленные, грамматические формы. И именно ближайшее родство и глубокое структурное единство двух языков создали наиболее благодатную почву для обогащающего влияния старославянского языка на формирующийся из собственных корней древнерусский литературный язык, для ускорения развития молодого восточнославянского литературного языка по примеру такого высокоразвитого книжного языка, каким был старославянский. Наиболее значительно это влияние в сфере средств абстрактного выражения. Так, хотя (как уже сказано выше) древнерусский язык строил систему отвлеченной лексики путем самобытного развития и закономерного преобразования собственных лексико-фразеологических ресурсов – старославянский язык, несомненно, способствовал и непосредственному обогащению этой системы за счет свойственных ему словарных единиц (вселенная, естество, истина, общество, суета и др.), и опосредованно – более быстрому развитию абстрактной лексики в молодом русском литературном языке, уточнению ее семантики, развитию системных связей отвлеченных слов. Это можно пронаблюдать на материале терминов права. Например, на собственной почве древнерусский язык взрастил такие лексические единицы с отвлеченно-терминологическими значениями, как qðîêú – ‘соглашение на основе договоренности’ ( от qðå÷è – по типу уводъ от увести, увоз от увезти и т.п.)‚ ð#äú – ‘договор’(на основе древней, еще языческой формулы клятвы землей), аналогично – qð#äú‚ ïîð#äú‚ а также, по-видимому, и qñòàâú - ‘общественное установление’. При этом другой важнейший юридический термин – çàêîíú в значении ‘правопорядок’ – возможное заимствование из церковнославянской письменности (ср. [Львов 1975: 189 ]). Предположительность этих замечаний не случайна: именно отмеченная выше исключительная близость древнерусского и старославянского языков, единство всех основных процессов развития этих языков в X – XII вв. в большинстве случаев не позволяют безоговорочно провести разграничительную черту между сходными фактами той и другой языковых систем. Очевидно тем не менее обогащение и развитие лексико-семантической системы древнерусского литературного языка в результате подобных объединений и сопоставлений близкозначных единиц двух родственных языков. Несомненно, активизировались под влиянием богатого отвлеченной лексикой старославянского языка и соответствующие словообразовательные типы языка древнерусского. Старославянский язык должен был служить также хорошим ориентиром для древнерусского в сфере дифференциации средств связи в сложноподчиненном предложении, поскольку народно-разговорный источник древнерусского литературного языка не мог дать ему сразу же синтаксических структур, столь развитых, «отшлифованных» для передачи сложного отвлеченно-философского содержания, какими старославянский язык располагал в силу своей книжной природы. Таким образом, в области языковой структуры и системной организации русского литературного языка влияние старославянского было не только обогащающим, но и ускоряющим фактором. Более того, приход близкородственного языка, на фоне которого яснее выступали «свойства и формы родного», и в целом обострял языковое чувство древнерусского человека. Строгость норм, свойственная старославянскому книжному языку, служила образцом и стимулом для большего упорядочения русского литературного употребления: стихийное ощущение нормы «постепенно сменялось вполне сознательным отношением» к ней [Ларин 1975; Колесов 1989: 33]. Наконец, столкновение жанровых систем двух близкородственных языковых культур: восточнославянской и старославянской – послужило основой того богатства и разнообразия неповторимых жанровых форм, которое отличает древнерусскую письменность и является источником последующего развития русской литературы вплоть до ее вершинных явлений «золотого» XIX века. Влияние старославянского языка на формирование и первоначальное развитие древнерусского литературного языка огромно и исключительно благотворно. Признание этого факта не только не умаляет достоинства носителей русского языка, но и может служить предметом гордости за великое общее культурное достояние наших предков-славян – старославянский язык как воплощение высокой духовной культуры своей эпохи. Однако на современном уровне историко-лингвистических представлений факт этого влияния неправомерно подменять упрощенным отождествлением самого древнерусского литературного языка с языком старославянским. |
Похожие:
 |
История русского литературного языка Ковалевская, Е. Г. История русского литературного языка : учеб пособ для студ пед ин-тов / Е. Г. Ковалевская. – М. Просвещение, 1978.... |
 |
Материалы для подготовки к олимпиаде школьников История языка Генетические связи современного русского языка. Происхождение современного русского литературного языка. Графика |
|
Учебной дисциплины история и методология изучения и преподавания... Древней Руси и России в разнее исторические периоды, выработать системный подход к рассмотрению языковых явлений и активных процессов... |
|
Конспект урока русского языка в 11 классе. Тема урока: А. С. Пушкин... Цель урока: выявить определяющую роль А. С. Пушкина в создании русского литературного языка, показать, что русский язык является... |
|
Программа учебной дисциплины грамматика как аспект преподавания русского... «История и методология изучения русского языка как иностранного», «Актуальные проблемы изучения русского языка как иностранного».... |
|
Тезисы научно-исследовательской работы по теме: «Вклад Пушкина в... Научный Афанасьева В. Н. учительница русского языка и литературы бсош №1 |
|
Программа учебной дисциплины 19 век в истории русского языка и культуры... Дать филологу представления о взаимодействии культурно-исторических и лингвистических процессов, протекавших в момент формирования... |
|
Рассказывать, так, право, сказки! Билет 27. Значение басенного языка Крылова и языка комедии «Горе от ума» для развития русского литературного языка |
|
Уроках русского языка Урок русского языка в 7-м классе Мастер-класс по теме «Развитие творческих способностей учащихся на уроках русского языка» |
|
1. Границы понятия «современный русский язык». Русский литературный... Границы понятия «современный русский язык». Русский литературный язык как нормированная и кодифицированная форма существования русского... |