«история русского языка (история русского литературного языка)»
|
Скачать 2.33 Mb.
|
2.3. Развитие представлений о происхождении русского литературного языка в истории языкознания При всем противоречивом разнообразии суждений относительно условий и механизмов формирования древнейшего русского литературного языка, по основной своей направленности эти суждения могут быть обобщены как выражение небольшого числа принципиальных позиций. Собственно, действительно принципиальных ответов на вопрос об исходном облике древнерусского литературного языка, его истоках, может быть только два: этот язык был своим, исконным для восточных славян, то есть русским, - или же он был чужим, «пришлым», то есть старославянским. Правда, как и всегда при необходимости выбора между двумя возможностями, возникают попытки примирить «крайние» позиции, выработать компромиссное решение. Такой компромисс применительно к научной проблеме может быть оправдан лишь в сочетании с предложением кардинально новой методологии, что и произошло в истории дискуссии об истоках русского литературного языка (см. ниже – 2.3.5). Итак, рассматривая любую из характеризуемых ниже концепций, можно и нужно соотнести ее с одной из двух принципиальных позиций: это концепция русских истоков нашего литературного языка – либо это концепция нерусского его происхождения. Однако важно также учесть характер методологии, которая прилагается к исследованию вопроса, поскольку именно этот аспект позволяет оценить глубину подхода и степень научной обоснованности выдвигаемых положений. Далее предлагается краткий исторический очерк развития взглядов на происхождение русского литературного языка главным образом в отечественном, но частично также и в зарубежном языкознании. Позиции исследователей сгруппированы в нем на основе принципиальных положений их концепций, поэтому в ряде случаев имеются отступления от хронологической последовательности изложения – в пользу более четкого выявления общности взглядов филологов, порой разделенных во времени многими десятилетиями. 2.3.1. Вопрос об истоках русского литературного языка в отечественной филологии XIX – начала XX вв. и позиция акад. А.А. Шахматова Обычно в подобных обзорах указывается, что в XIX – начале XX вв. господствовало представление о древнейшем русском литературном языке как в истоках своих языке старославянском. В целом такая характеристика положения в науке указанного периода верна, если иметь в виду количественный аспект – общее число сторонников точки зрения о привносном характере древнерусского литературного языка. Однако если сосредоточить внимание на вершинных явлениях в развитии нашей филологической науки, то картина перестает быть столь однозначной. Ведь именно крупнейшие ученые этого периода, оставившие наиболее значительный след в истории отечественного языкознания, часто выражали сомнение в правильности расхожей точки зрения и склонялись в пользу противоположной позиции, а именно – исконно русских корней древнейшего нашего литературного языка. Так, Ф.И. Буслаев, которому принадлежит множество глубоких исследований и тонких наблюдений в области взаимодействия древнерусской письменности с традициями народной языковой культуры, языческой по своим мировоззренческим установкам, резко критически отзывался о сложившейся в научном обиходе его времени практике рассматривать историю древнерусской литературы в отрыве от ее народных корней. Приведем очень показательные в этом отношении высказывания великого ученого из его речи на торжественном собрании Московского университета в 1859 г.: «…Ясное и полное уразумение основных начал нашей народности есть едва ли не самый существенный вопрос и науки, и русской жизни. Признавая за всею массою русского народа неоспоримое участие в истории русского права, в истории государственной и общественной жизни, в истории русской церкви, обыкновенно отказывают народу в его содействии к развитию собственно литературных идей; потому что привыкли думать, будто книжное учение в древней Руси и процветание литературы в эпоху позднейшую есть область совершенно чуждая общей жизни народных масс, есть частное дело немногих, сосредоточившихся в исключительной, им одним доступной сфере. … Такой неблагоприятный взгляд составился только по малому знакомству с нашею древнею, народною литературою, рукописные памятники которой доселе еще не приведены в общую известность» [ Буслаев 1990: 30 – 31; курсив мой – О.Л. ]. Таким образом, уже ученые XIX века указывали на донаучный характер точки зрения о нерусском происхождении нашего литературного языка, на обусловленность ее недостаточной изученностью соответствующего материала письменных памятников и в собственных научных исследованиях стремились восполнить эти пробелы. Помимо Ф.И. Буслаева в числе таких ученых необходимо назвать крупнейшего знатока древнерусской письменности, составителя до сих пор единственного завершенного словаря древнерусского языка И.И. Срезневского. В некоторых учебных пособиях, исходя из отдельных высказываний, вырванных из общего контекста творчества ученого, И.И. Срезневского относят к приверженцам концепции нерусского происхождения нашего литературного языка. В последние десятилетия теоретические позиции И.И.Срезневского стали предметом ряда специальных исследований [Горшков 1983, 1984, 1987, 1993; Методология 1988; Франчук 1988; Славянские языки 1993; Кедайтене 1994; Срезневский 2002 и др.]. Объективное рассмотрение взглядов ученого в целостной системе его воззрений на развитие языка вообще и особенности развития русского языка в частности привело к заключению об эволюции его позиции в направлении признания восточнославянских истоков древнерусского литературного языка. Как итог размышлений И.И. Срезневского над этой проблемой можно привести следующее заключение ученого в его работе о древнерусских летописях: « На каком же языке писаны наши летописи? На славянско-церковном, смешанном с русским, или же, напротив, на русском, смешанном с церковным? Думаю, что на русском » [Срезневский 1903: 130]. Интересно, что очень схожие высказывания принадлежат еще М.В. Ломоносову, который противопоставлял язык летописей и других оригинальных памятников древнерусской письменности церковнославянскому языку (см. его трактат «О пользе книг церковных в российском языке» и отзыв о работе Шлецера [Ломоносов 1952: 899]). Однако точка зрения о нерусском характере древнейшего русского литературного языка вплоть до 30-х годов ХХ века была широко распространенной, и в этих условиях оказались вполне объяснимыми некоторые высказывания выдающегося историка и филолога акад. А.А. Шахматова о церковнославянских истоках нашего литературного языка, особенно когда они делались в студенческой аудитории, тем более – во введении к курсу современного русского языка и т.п. (ср.[Шахматов 1941: 60 – 70]). Необходимо учесть, что в своих специальных исследованиях, посвященных языку древнерусских памятников, и в научной переписке с коллегами А.А. Шахматов порой выражал идеи сложности и самобытности путей формирования нашего литературного языка старшего периода, подчеркивал значительную роль в этих процессах и собственных народных источников: диалектов, языка устной поэзии, традиций деловой культуры [Мещерский 1981: 57]. 2.3.2. Современные концепции нерусского происхождения литературного языка восточных славян (середина ХХ – начало ХХI вв.) Далеко не однозначная позиция А.А. Шахматова в обсуждаемом вопросе, упрощенная до прямолинейного утверждения о нерусском происхождении нашего литературного языка, стала своего рода знаменем для большинства зарубежных лингвистов, как и части отечественных историков языка, из различных, порой явно тенденциозных, установок (см. об этом [Филин 1981: 72 – 77; Лит. яз. 1986: 21 – 22]) не допускающих возможности формирования русского литературного языка на исконной почве народной восточнославянской культуры. Среди зарубежных языковедов наиболее активными выразителями этой точки зрения стали Б.О. Унбегаун, А.В. Исаченко, Г. Хютль-Фольтер (Ворт). Основными их аргументами при этом являются апелляция к авторитету А.А. Шахматова и, как это было распространено и у нас в XIX – начале XX вв., общие представления о роли старославянского языка в истории русской культуры. Настораживает в посвященных данной проблеме работах этих языковедов отсутствие сколько-нибудь систематического анализа древнерусских памятников и произвольные оценки литературности тех или иных из них. Так, Б.О. Унбегаун без всякого лингвистического обоснования, лишь в угоду занятой позиции, отказывал в литературности не только «юридическому и административному языку» Древней Руси, но и языку летописи. Подобные заявления вместо подтверждающих их языковых фактов сопровождаются умозрительными построениями, в ходе которых порой и сами авторы признаются в отсутствии у них научных критериев для таких оценок. Ср., например, следующее рассуждение: «…Благодаря морфологической близости восточнославянского и церковнославянского языков в Киевский период, они сравнительно легко могли смешиваться, особенно в более низких литературных жанрах, как летописи и паломничества, настолько, что иногда трудно бывает определить, написан ли данный литературный отрывок на русифицированном церковнославянском или на славянизированном русском языке ( не литературные части летописи написаны, конечно, на русском, вернее, восточнославянском языке)» [Унбегаун 1971: 330; курсив мой – О.Л.]. Остается неясным, на каком основании выделены здесь «более низкие» и «менее низкие» жанры, а также «литературные» и «не литературные» части летописи и имеются ли у автора критерии «трудного», по его словам, разграничения церковнославянского и русского языков. Добавим, что если Б.О. Унбегаун отбрасывает морфологический критерий дифференциации древнерусского и старославянского языков и сетует на «малую разработанность» синтаксического [Там же: 332 ], то Г. Хютль-Фольтер считает непоказательными лексические различия. По ее мнению, единственным основанием такого разграничения может служить как раз синтаксическая структура текстов, и только она [Хютль-Ворт 1976]. Наконец, была предложена дифференциация древнерусских текстов как принадлежащих церковнославянскому либо русскому языкам и на основании использования в них тех или иных временных форм глагола, двойственного числа существительных и отдельных синтаксических конструкций без учета остальной части системы грамматических форм, общей синтаксической структуры текстов, их лексико-фразеологических особенностей [Ремнева 1988; 2003 и др.]. В результате такой классификации к памятникам церковнославянского языка оказалась отнесенной не только летопись ( которую даже Б.О. Унбегаун считал хотя бы частично написанной по-русски), но и «Слово о полку Игореве». Таким образом, создается впечатление, что сторонники концепций нерусского происхождения нашего литературного языка готовы отказаться от учета любых языковых особенностей древнерусских памятников, если эти особенности вступают в противоречие с теми теоретическими схемами, которые они построили заранее – еще до анализа конкретного языкового материала. Принципиально тот же умозрительный подход к обоснованию нерусского происхождения нашего литературного языка, при отсутствии доказательной базы в систематическом анализе конкретных письменных памятников, характеризует и концепцию «диглоссии», выдвинутую известным отечественным филологом Б.А. Успенским [Успенский 1983; 1994; 1995; 2002 и др.]. Данное понятие призвано заменить собой традиционное для концепций нерусского происхождения нашего литературного языка, но не совсем точное, по мнению автора, определение языковой ситуации Древней Руси как церковнославянско-русского двуязычия, то есть «сосуществования двух равноправных и эквивалентных по своей функции языков». В противоположность так понимаемому двуязычию – при диглоссии функции двух языковых систем находятся в «дополнительном распределении», то есть в условиях взаимоисключения для каждой определенной сферы употребления: «церковнославянский язык получает статус языка официального культа, противопоставляясь русскому языку прежде всего как язык сакральный языку профанному». Поэтому даже перевод с одного из этих языков на другой невозможен, между книжной и разговорной речью устанавливается «особенно тщательно соблюдаемая дистация» [ Успенский 1994: 5 – 9]. В игнорировании показаний конкретных письменных памятников концепция диглоссии идет значительно дальше своих предшественников – традиционных построений о церковнославянских истоках древнерусского литературного языка, ведь ни в одной из предшествующих концепций так резко не противопоставлялись книжная, письменная, с одной стороны, а с другой – народная культура Древней Руси, ее разговорный язык. Даже без специального анализа – лишь при объективном, непредубежденном взгляде на древнерусские памятники в процессе, например, их внимательного чтения – очень скоро становится очевидно, что практически любой из них соединяет в себе языковые ресурсы обеих этих традиций. Специальное же исследование показывает, что древнерусские летописцы и авторы других оригинальных произведений сознательно объединяли в ближайшем контексте, часто в пределах одного словосочетания и даже морфемной структуры отдельного слова, книжнославянизмы и характерно-русские элементы. Ср. в «Повести временных лет»: изъ-волочи-ти, пре-любодеич-ичь, пере-вязыва-юще; к воротамъ граднымъ, перея власть, ископати колодязь, предъ печерою – передъ пещерою и т.п.; в «Слове о полку Игореве»: «Дети бесови кликомь поля прегородиша, а храбрии русици преградиша чрълеными щиты»; «Высоко седиши… затворивъ Дунаю ворота… отворяеши Киеву врата» и др. [Устюгова 1987: 97 – 99]. В этом принципе организации текстовой структуры, реализующемся в стремлении «по-разному сказать об одном и том же» и выражающем «исконную особенность древнерусского литературного языка» [Там же: 99, 104], мы бы видели отражение ведущего способа абстрагирования, свойственного древнейшей эпохе нашей письменной истории и нашедшего свое воплощение также в парных формулах типа чьсть и слава, радость и веселие и т.п. (см. о нем выше – с. 25, подробнее [Лопутько 2001]). То есть соединение элементов восточно- и южнославянского происхождения в языковой культуре Древней Руси в начальный период становления ее литературного языка тесно связано со спецификой мышления этой эпохи, а потому не может быть отнесено в разряд случайностей – ошибок, вообще проявлений недостаточного владения нормами церковнославянского языка, – как склонны считать многие представители концепций нерусского происхождения литературного языка восточных славян. Концепция диглоссии находится в противоречии с огромным количеством материалов, накопленных как в собственно лингвистических исследованиях, так и в рамках общей истории культуры Древней Руси. Полный обзор этих материалов невозможен в рамках учебного пособия – укажем лишь на отдельные узловые моменты. Если иметь в виду широкий историко-культурный контекст прихода старославянского языка на Русь, то он никак не соответствовал картине культуры отсталой и способной быть лишь реципиентом высокоразвитой культуры Византии, – той картине, которую нередко рисуют зарубежные авторы (ср., напр. [Франклин, Шепард 2000]) и из которой исходит концепция диглоссии. Такие представления о древнерусской культуре противоречат фактам, установленным в результате специального и углубленного научного исследования вопроса в различных его аспектах. Археологическое изучение территории древнего Киева обнаружило, например, образцы монументальной архитектуры Древнерусского государства, свидетельствующие о том, что Киевская Русь «еще задолго до принятия христианства находилась на таком уровне развития, при котором была в состоянии осваивать влияние передовой византийской культуры» творчески [Толочко 1983: 36; Седов 1999 и др.], а никак не в форме «трансплантации», о которой постоянно пишет Б.А. Успенский [Успенский 1983; 1995; 2002 и др.]. Отечественными историками выявлена активная роль государства восточных славян в международных политических и культурно-экономических отношениях уже начиная с IХ – Х вв., высокий уровень древнерусской дипломатии [Сахаров 1980, 1981, 1986, 1991] и т.д. Именно в данном культурно-историческом контексте становится понятной высокая степень избирательности восприятия христианизирующейся Киевской Русью собственно религиозных и религиозно-литературных явлений византийской культуры, в том числе – и непосредственно связанных с осуществлением христианского культа [Наумова 2001; Мурьянов 2003]. Если же говорить о собственно языковых контактах, то механическому внедрению инокультурных элементов препятствовала как раз та ритуально-формульная (или, в терминологии Д.С.Лихачева, – «этикетная») структура древнерусского текста, которая во многом определялась единством культурных навыков и традиций, сплачивавших древнерусское общество на уровне глубинных структур сознания. В дополнение к уже ранее высказывавшимся соображениям о невозможности такой «трансплантации» [Лит. яз. 1986; Древнерусск. лит. яз. 1987; Колесов 1989; Трубачев 1997 и др.] заметим: сам формульно-ритуальный строй древнерусского текста препятствовал бессознательному включению в него инокультурных элементов – напротив, в тех случаях, когда такие элементы имеют место, их чуждый русской культуре статус постоянно оговаривается, подчеркивается (примеры см.: [Лопутько 2003: 30 – 32]). Моделируя в своей лексической структуре мыслительное отражение ритуальной ситуации, значимой для каждого представителя древнерусской народности, формула, с одной стороны, обеспечивала индивидуально-интимное осознание им обозначаемого явления, а с другой стороны – через единый для всего общества ритуал – «синхронизировала» эти осознания различных индивидов [Лопутько 2001: 39 – 40]. Справедливо поэтому именно для данного – русского средневекового – общества утверждение В.В.Колесова: «Невозможно навязать новый тип мышления, минуя формы народного языка, а в исследовании – исходить из воспринятого («чужого», «книжного» и т.д.) как из опорного элемента культурного языка: то, что с высоты сегодняшнего дня нам кажется маркированным как высокое и престижное, в те времена воспринималось как одна из форм необходимой вариации языка, одна из возможных и притом для большинства не самая главная» [Колесов 1989: 9]. Настойчивые рассуждения всех представителей концепций несамобытного происхождения русского литературного языка о «высоких» и «невысоких» жанрах, «высокой» и «невысокой», «строгой» и «нестрогой» норме древнерусского литературного языка относительно старославянского «первоисточника» (см. выше цитату из работы Б.О. Унбегауна, а также [Успенский 1995; Живов 2002; Ремнева 2003 и др.]) никак не согласуется с реальной картиной речевой практики древнерусских авторов. Свободное совмещение и активное взаимодействие в древнерусских текстах книжных, старославянских, и восточнославянских народных элементов основывалось на интуитивном осознании авторами глубокой внутренней (генетической) общности этих элементов, причем общности, имеющей источником устную культурную традицию (ср.: [Колесов 1989: 142]). Такое взаимодействие «убедительно свидетельствует против диглоссии с ее постулатом культурного неравноправия высокого и низкого языков» [Трубачев 1997: 25]. Можно добавить, что само по себе употребление термина «диглоссия» в связи с языковой ситуацией Древней Руси некорректно даже относительно традиции его использования в лингвистике вообще. Термин этот, введенный Ч. Фергусоном в 1959 году, был применен автором в описании языковой ситуации в арабских странах, немецкой Швейцарии и т.п. – ситуации, принципиально отличной от древнерусской. Как введение, так и практика дальнейшего обращения к данному понятию в лингвистических исследованиях, мотивировались необходимостью подчеркнуть своеобразие языковой ситуации в обществах, в которых не только наблюдается функциональная дифференциация используемых различных языковых систем, но и «имеется ... согласие по поводу того, что одна разновидность обладает «высоким» статусом..., а другая – «низким» ...» [Белл 1980: 176; курсив мой – О.Л.]. Предположение о наличии подобного социального соглашения в древнерусском обществе следовало бы назвать фантастическим, даже если бы не существовало многочисленных документально-текстовых фактов, опровергающих и в целом подобную языковую дифференциацию в речевом узусе восточных славян. Протест специалистов, в том числе порой и придерживающихся точки зрения о старославянских корнях русского литературного языка, вызывает также то, что концепция «диглоссии» декларирует механический характер переноса – «трансплантацию» – не только южнославянской культуры на русскую почву, но и византийской культуры на славянскую в целом [Успенский 1983, 1995, 2002 и др.]. Тем самым данная концепция вступает в противоречие и с результатами конкретных исследований самих старославянских (или церковнославянских) памятников. Эти результаты говорят отнюдь не о механическом, а о глубоко творческом характере древнеславянских переводов, – в частности, таковы выводы исключительно объективных по своей методологии трудов Е.М. Верещагина, специально посвященных исследованию указанного соотношения [Верещагин 1971, 1972, 1997 и др.]. Исследования Е.М. Верещагина показали, в основном – на лексическом материале, что византийскому тексту славянские переводчики ставили в соответствие по существу оригинальные в культурно-языковом отношении тексты аналогичного содержания. Одной из причин такого способа действий средневековых книжников являлся, по-видимому, именно формульный строй славянского литературного текста эпохи. Таким образом, концепции нерусского происхождения нашего литературного языка остаются по своей доказательной базе принципиально такими же, какими они были и в момент своего зарождения, в XVIII – XIX веках, – не имеющими систематического обоснования материалом древнерусских письменных памятников либо другими последовательно научным путем полученными данными. То есть эти концепции остаются по существу донаучными. Более того, эти теоретические построения игнорируют многие результаты научных исследований как специально в данной области, так и применительно к общей истории славянских литературных языков и культур, их взаимосвязей, творческого потенциала (см. дополнительный материал далее – 2.3.5, 2.3.6). В очередной раз тем самым оправдывается меткое замечание О.Н.Трубачева: «Не стремясь понять внутренней сущности явлений, обычно обнаруживают естественную склонность преувеличивать внешние воздействия…» [Трубачев 1987: 18]. |
Похожие:
 |
История русского литературного языка Ковалевская, Е. Г. История русского литературного языка : учеб пособ для студ пед ин-тов / Е. Г. Ковалевская. – М. Просвещение, 1978.... |
 |
Материалы для подготовки к олимпиаде школьников История языка Генетические связи современного русского языка. Происхождение современного русского литературного языка. Графика |
|
Учебной дисциплины история и методология изучения и преподавания... Древней Руси и России в разнее исторические периоды, выработать системный подход к рассмотрению языковых явлений и активных процессов... |
|
Конспект урока русского языка в 11 классе. Тема урока: А. С. Пушкин... Цель урока: выявить определяющую роль А. С. Пушкина в создании русского литературного языка, показать, что русский язык является... |
|
Программа учебной дисциплины грамматика как аспект преподавания русского... «История и методология изучения русского языка как иностранного», «Актуальные проблемы изучения русского языка как иностранного».... |
|
Тезисы научно-исследовательской работы по теме: «Вклад Пушкина в... Научный Афанасьева В. Н. учительница русского языка и литературы бсош №1 |
|
Программа учебной дисциплины 19 век в истории русского языка и культуры... Дать филологу представления о взаимодействии культурно-исторических и лингвистических процессов, протекавших в момент формирования... |
|
Рассказывать, так, право, сказки! Билет 27. Значение басенного языка Крылова и языка комедии «Горе от ума» для развития русского литературного языка |
|
Уроках русского языка Урок русского языка в 7-м классе Мастер-класс по теме «Развитие творческих способностей учащихся на уроках русского языка» |
|
1. Границы понятия «современный русский язык». Русский литературный... Границы понятия «современный русский язык». Русский литературный язык как нормированная и кодифицированная форма существования русского... |