Всероссийская олимпиада школьников по литературе
Региональный этап
9 класс
Сопоставительный анализ стихотворных произведений
Н.А. Заболоцкий
Читая стихи
Любопытно, забавно и тонко:
Стих, почти непохожий на стих.
Бормотанье сверчка и ребёнка
В совершенстве писатель постиг.
И в бессмыслице скомканной речи
Изощрённость известная есть.
Но возможно ль мечты человечьи
В жертву этим забавам принесть?
И возможно ли русское слово
Превратить в щебетанье щегла,
Чтобы смысла живая основа
Сквозь него прозвучать не могла?
Нет! Поэзия ставит преграды
Нашим выдумкам, ибо она
Не для тех, кто, играя в шарады,
Надевает колпак колдуна.
Тот, кто жизнью живёт настоящей,
Кто к поэзии с детства привык,
Вечно верует в животворящий,
Полный разума русский язык.
1948
А.А. Тарковский
***
Я учился траве, раскрывая тетрадь,
И трава начинала, как флейта, звучать.
Я ловил соответствия звука и цвета,
И когда запевала свой гимн стрекоза,
Меж зелёных ладов проходя, как комета,
Я-то знал, что любая росинка – слеза.
Знал, что в каждой фасетке огромного ока,
В каждой радуге ярко стрекочущих крыл
Обитает горящее слово пророка,
И Адамову тайну я чудом открыл.
Я любил свой мучительный труд, эту кладку
Слов, скреплённых их собственным светом, загадку
Смутных чувств и простую разгадку ума,
В слове «правда» мне виделась правда сама,
Был язык мой правдив, как спектральный анализ,
А слова у меня под ногами валялись.
И еще я скажу: собеседник мой прав,
В четверть шума я слышал, в полсвета я видел,
Но зато не унизил ни близких, ни трав,
Равнодушием отчей земли не обидел,
И пока на земле я работал, приняв
Дар студёной воды и пахучего хлеба,
Надо мною стояло бездонное небо,
Звёзды падали мне на рукав.
1956
Всероссийская олимпиада школьников по литературе
Региональный этап
10 класс
Комплексный анализ стихотворного произведения
А.С. Пушкин
Полководец
У русского царя в чертогах есть палата:
Она не золотом, не бархатом богата;
Не в ней алмаз венца хранится за стеклом;
Но сверху донизу, во всю длину, кругом,
Своею кистию свободной и широкой
Её разрисовал художник быстроокой.
Тут нет ни сельских нимф, ни девственных мадонн,
Ни фавнов с чашами, ни полногрудых жён,
Ни плясок, ни охот, — а всё плащи, да шпаги,
Да лица, полные воинственной отваги.
Толпою тесною художник поместил
Сюда начальников народных наших сил,
Покрытых славою чудесного похода
И вечной памятью двенадцатого года.
Нередко медленно меж ими я брожу
И на знакомые их образы гляжу,
И, мнится, слышу их воинственные клики.
Из них уж многих нет; другие, коих лики
Ещё так молоды на ярком полотне,
Уже состарились и никнут в тишине
Главою лавровой...
Но в сей толпе суровой
Один меня влечёт всех больше. С думой новой
Всегда остановлюсь пред ним — и не свожу
С него моих очей. Чем долее гляжу,
Тем более томим я грустию тяжёлой.
Он писан во весь рост. Чело, как череп голый,
Высоко лоснится, и, мнится, залегла
Там грусть великая. Кругом — густая мгла;
За ним — военный стан. Спокойный и угрюмый,
Он, кажется, глядит с презрительною думой.
Свою ли точно мысль художник обнажил,
Когда он таковым его изобразил,
Или невольное то было вдохновенье, —
Но Доу дал ему такое выраженье.
О вождь несчастливый! Суров был жребий твой:
Всё в жертву ты принес земле тебе чужой.
Непроницаемый для взгляда черни дикой,
В молчанье шёл один ты с мыслию великой,
И, в имени твоём звук чуждый невзлюбя,
Своими криками преследуя тебя,
Народ, таинственно спасаемый тобою,
Ругался над твоей священной сединою.
И тот, чей острый ум тебя и постигал,
В угоду им тебя лукаво порицал...
И долго, укреплён могущим убежденьем,
Ты был неколебим пред общим заблужденьем;
И на полупути был должен наконец
Безмолвно уступить и лавровый венец,
И власть, и замысел, обдуманный глубоко, —
И в полковых рядах сокрыться одиноко.
Там, устарелый вождь! как ратник молодой,
Свинца весёлый свист заслышавший впервой,
Бросался ты в огонь, ища желанной смерти, —
Вотще! —
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
О люди! жалкий род, достойный слёз и смеха!
Жрецы минутного, поклонники успеха!
Как часто мимо вас проходит человек,
Над кем ругается слепой и буйный век,
Но чей высокий лик в грядущем поколенье
Поэта приведёт в восторг и в умиленье!
<1835>
Всероссийская олимпиада школьников по литературе
Региональный этап
11 класс
Комплексный анализ прозаического произведения
А.Т. Аверченко
Счастье солдата Михеева
I
Однажды я прочёл в газете заметку – в отделе «Дневник происшествий».
Заметка эта была набрана петитом, поставлена в самом укромном уголке газеты и вообще она не претендовала на исключительное к себе внимание со стороны читателя.
И, однако, прочтя эту заметку, я поразился, я преклонился перед её библейской величавостью, Шекспировской глубиной и дьявольской холодностью стиля околоточного надзирателя, – выдержку из протокола которого заметка, вероятно, и представляла. Врезалась она мне в память слово-в-слово:
«Вчера, в трактир Кобозева по Калужской улице зашёл уличный продавец счастья, предлагавший посетителям конвертики с "предсказанием судьбы"... Бывший в трактире мещанин Синюхин заинтересовался предсказанием своей судьбы и тут же купил у продавца счастья предсказание за 5 коп. Но, вскрыв конверт и прочитав свою судьбу, мещанин Синюхин остался ею недоволен и, вскочив с места, бросился догонять продавца счастья, уже вышедшего на улицу. Тут, на улице между ними возгорелся спор: недовольный своей судьбой, Синюхин стал требовать у продавца возврата уплаченных денег, а продавец отказывался, утверждая, что он и сам не знает, что заключено в конверте. Спор перешел в драку, причем мещ. Синюхин ударил продавца счастья по лицу. Разъяренный продавец счастья, назвавший себя потом Игнатием Рысис, выхватил нож и ударом в живот убил наповал мещ. Синюхина. Рысис арестован».
Не поразительна ли эта сухая газетная заметка: человек купил предсказание своей судьбы, остался ею недоволен, захотел с типичной слепотой глупого человека изменить эту судьбу – и что же? Судьба победила его. Человек нашел свою судьбу очень плохой – и что же? Через пять минут он оказался прав.
И судьба оказалась права.
А «продавец счастья», продавший своему клиенту плохое счастье, кем он оказался в руках судьбы? Послушным слепым орудием.
И я очень, очень жалею, что мне не придется никогда встретиться с Игнатием Рысис, отбывающим где-нибудь в каторжной тюрьме положенный ему срок.
Чувствую я, что это настоящий продавец счастья и что только у него, вероятно, я мог бы с точностью узнать предстоящую свою судьбу.
Так хочется верить, что мне бы он продал счастье получше, чем счастье мещанина Синюхина.
А, может быть...
II
У ворот сборного пункта, как пчёлы, роились бородатые, усатые запасные.
Человек сто их было, одетых в поддевки, зипуны, пиджаки и пальто, накинутые на плечи.
Уже чувствовалось, что постепенно отрываются они – совершенно для себя незаметно – от эгоистической семейной ячейки и что входят они уже, что вливаются они – тоже совершенно для себя незаметно – в одну великую единую могучую реку, называемую армией.
Теряется индивидуальность, теряется лицо – одна серая компактная масса поползёт куда-то, сосредоточенно нахмурив общие брови на общем лице...
Я втёрся в их толпу, и в один момент меня окружила, проглотила масса плеч, голов и спин.
– Что, барин, тоже идёшь? – сверкнул белыми зубами на загорелом лице усатый молодец, широкоплечий, на диво скроенный.
– Нет, до меня пока очередь не дошла, я так.
Обыкновенно при таких встречах всякому пишущему человеку полагается задать солдатам один преглупый вопрос (и, однако, всякий пишущий человек его задаёт):
– Что, страшно идти на войну?
Я не такой.
– Курить хотите, братцы? – спросил я, вынимая свёрток с заранее приготовленной тысячей папирос.
Как куча снегу под лучами африканского солнца, – если такая комбинация вообще мыслима – растаяли мои папиросы.
Лица осветились огоньками папирос, приветливыми улыбками – мы разговорились.
– И чего это, скажи ты мне барин, на милость, русский человек так немцов не любит? Японец ничего себе, турок даже, скажем, на что бедовая голова – пусть себе дышит... А вот поди-ж ты – как немцов бить – и-и-и-их, как все ухватились. И тащить не надо – сам народ идёт.
Чей-то невидимый голос прозвучал сзади меня:
– Понятно: турок, японец, он сбоку тебя идёт, а немец на спину норовит взгромоздиться.
– Верно, Миколаев.
– Опять же о немце и так некоторые выражаются...
Мне так и не удалось узнать, как выражаются некоторые о немце, потому что сбоку весь народ зашевелился и оттуда послышался зычный голос:
– Счасть-е!!! Судь-ба! Пять копеек штука! Кому желательно узнать свою истинную судьбу за пять копеек штука. Нижние чины платят пять копеек, верхние чины – десять копеек!
– Ишь-ты, – умилился кто-то. – Везде, значит, нижним чинам легше!
– Гляди, Михеев, – вскричал мужичонко, заметно формировавшийся уже здесь на сборном пункте в будущего ротного остряка. – Гляди, брат, как тебе повезло, что ты ещё в нижних чинах! Будь ты енералом – тут бы-те и крышка. Разорил бы тебя гривенник.
Широкоплечий Михеев, тот самый, что спросил меня, иду ли я на войну? – отодвинул легонько будущего ротного остряка, и придав лицу серьёзное, строгое, как перед причастием, выражение, протянул продавцу счастья пятак:
– Дай-ка, дядя, на последний. Чего оно там такое?..
И по его сжатым губам, по нахмуренным бровям было видно, что для него – это дело не шуточное.
И все поняли, что перед ними, может быть, решается судьба человека, и тоже притихли, сгрудившись около продавца счастья.
У этого продавца счастья дело было, видно, поставлено на широкую ногу: ящик был обклеен серебряной бумагой, обит золочёными, успевшими потускнеть, гвоздиками, а на крышке ящика сидел старый зелёный попугай, производивший крайне благоприятное впечатление своим добросовестным видом.
Он будто говорил:
– Мне что-ж... Мне всё равно. Я в вашу судьбу не вмешиваюсь. Какой конвертик попадется, такой и получите. А дальше уж ваше дело.
Вообще, всё предприятие имело солидный вид. Присутствие равнодушного, как сама судьба, попугая как нельзя лучше гарантировало отсутствие элемента пристрастия во всём деле. А если бы счастье вынимала рука продавца или покупателя счастья – кое о чём можно было бы поспорить.
– Птица вынет? – почему-то шёпотом спросил Михеев, с плохо скрытым суеверным ужасом поглядывая на загадочного попугая.
– Птица. Дело Божье – нам вмешиваться нельзя.
Продавец выдвинул нижний ящичек. Попугай механически нагнулся вниз, клюнул и равнодушно протянул клюв, держа в нём счастье солдата Михеева.
Слышно было прерывистое дыхание заинтересованных зрителей.
Михеев перекрестился широким привычным крестом и вскрыл конверт.
Повертел нерешительно жёлтый клочок бумаги, всмотрелся в него и, чмокнув губами, протянул мне.
– Чегой-то печать неразборчива, – заметил он. – Прочти, барин.
И он близко-близко придвинулся ко мне, этот человек, судьба которого была в моих руках.
Я внятно прочёл:
Гадание карьеры.
«Ты красива и найдёшь любящих тебя из среды множества молодых людей. Наконец, влюбишься в известного богача и справедливо, но без взаимности; только соединению вашему помешает много думающая о себе его тётка.
Будь, однако, в постановлениях своих постоянна, так, по смерти этой тётки, он обвенчается и осчастливит тебя. Бог благословит тебя потомством, которое будет тебя уважать и любить. Одна из твоих дочерей, пристойная, выйдет рано замуж, оставит мать и уедет со своим мужем в Америку, где будет счастливой.
Проживешь до 90 лет».
Михеев внимательно прослушал до конца всю подсунутую ему попугаем судьбу и, поразмыслив немного, нерешительно заметил:
– Что-то оно, как будто, не тово, барин... Будто тут больше об женщине. А?
Я обернулся с целью попросить у продавца судьбы объяснения этому казусному случаю, но того и след простыл.
Уважение к солидности его фирмы сменилось у меня лёгким разочарованием и досадой, но я постарался не подать виду.
Приходилось оперировать тем, что было в руках.
– Видишь ли, Михеев, – обратился я к разочарованному, убитому искателю счастья. – Ты не должен понимать того, что здесь сказано, буквально. То есть, другими словами, здесь всё сказано приблизительно. Тебе дан, так сказать, материал, а ты уже сам должен толковать, как тебе более подходит по твоему полу и званию.
Его убитый вид сменился другим – внимательным, с примесью лёгкой надежды в широко раскрытых голубых глазах.
И когда он придвинулся ко мне ближе и взглянул на меня этими доверчивыми, как у ребёнка, голубыми глазами, будто ища защиты и покровительства – сердце моё раскрылось навстречу ему и я решил, что сделаю всё, чтобы утешить и ободрить этого солдата Михеева.
III
– Так вот что, Михеев... Это ничего, что тут, как будто, женская судьба. Ведь, согласись сам, что у продавца всего один ящик, а покупают у него мужчины и женщины – как же попугаю тут разобраться. Верно?
– Так-то оно так, – согласился Михеев, по-прежнему, с полуоткрытым ртом ловя каждое моё слово.
– А ещё бы же не так! Ну вот теперь, разберём по-настоящему каждую фразу...
– Фразу?
– Ну, да... я хочу сказать: по кусочку. Ну-с... Кусочек первый... «Ты красива и найдешь любящих тебя из среды множества молодых людей»...
Я осмотрел его критическим взглядом и искренно сказал:
– Есть. Парень ты, действительно, красивый. Значит, это верно.
Михеев вспыхнул, опустил голову и стал застенчиво царапать крепким ногтем какой-то узелок на собственном рукаве.
И товарищи тоже осмотрели его и единогласно подтвердили:
– Да парень он что ж... Ничего себе. Парень, как парень.
– Всё, как говорится, на месте.
– Значит, верно сказано.
По тону окружающих было заметно, что кредит жёлтой бумажонки стал заметно подыматься.
– Пойдём дальше. «Влюбишься в известного бог... гм!.. в известную богачиху и справедливо, но без взаимности»... Ну, это, Михеев, тоже понятно. Сердцу, брат, не закажешь! И если понравится богачиха – так тут уж ничего не поделаешь.
– Это верно, – согласились некоторые опытные люди из окружающих, очевидно, уже пронзённые в своё время стрелами крылатого Амура.
– Любовь – зла, полюбишь и козла, – подтвердил кто-то из наиболее израненных крылатым богом.
– То-то и оно, – улыбнулся я, снисходительно оглядывая внимательную аудиторию. – Теперь... что касается «без взаимности» тоже – брат... Ты, Михеев, не обижайся, но богачихи, они народ избалованный – где ж ей любить простого... ты чем занимался раньше?
– Сцепщиком был на железной дороге.
– Да... Где-ж ей полюбить простого сцепщика?
– Что-ж, я понимаю, – скромно согласился Михеев. – Где мне до богачихи. Не по носу табак.
– Это правильно, – поддержал кто-то.
– Нешто нашему брату сиволапому до богачихи тянуться? Жирно будет.
– Лопнешь тут.
– Тут уж не беспокойся.
– Отошьют.
– Дальше. «Только соединению вашему помешает много думающая о себе его тётка».
– Ишь, стерва, – возмутился рыжий солдат из числа искренно сочувствующих Михееву.
– Она, баба, действительно... Куда не впутается, везде дрянь будет.
– Ишь-ты: «много думающая о себе тётка». Дать бы ей хорошей выволочки – так не думала бы о себе много.
– Жидок на расправу их брат, – заметил тот же наиболее израненный стрелами Амура. – От первого леща такой вой подымет, что и-и-их!
– Ну, замолчи. Разговорился тут. Читайте, барин, дальше.
– «Будь, однако, в постановлениях своих постоянен, так по смерти этой тётки он... гм... она обвенчается и осчастливит тебя».
Михеев вдруг прыснул в кулак, но тотчас же, будто испугавшись, принял преувеличенно важный вид.
– Уже, – махнул он рукой.
– Что «уже»?!
– Обвенчались. Восемь лет, как я женат.
– Чего ж ты молчал, – растерялся я, немного сбитый с толку.
– Как же. Девятый год пошёл.
– Что ж, – спросил рыжий солдат, – так оно и было? Богатая была?
– Это как сказать... Двести рублей за ней взял, перину, корову.
– Деньги не малые, – вздохнул маленький мужик.
– Сила!
– Вот оно, брат, судьба-то и оказалась... Попугай, брат, врать не станет.
– Тётка-то была?
– У ей? Была. Такая презлющая, что ужас. В Мокеевке шахтёры её убили. Стряпухой она была на артель.
– Так ей и надо, – поддержал тот же ожесточённый женщинами господин. – Заслужила своё.
– И как это ловко всё предсказано: богачиха – извольте; венчание – извольте; тётка – извольте.
– Я ж тебе говорил – попугай, он себя окажет.
– Оказал. Хитреющая птица.
– Молчите, черти. Только мешаете. Читайте, барин.
– «Бог благословит тебя потомством, которое будет тебя уважать и любить. Одна из твоих дочерей, пристойная, выйдет рано замуж, оставит мать и уедет со своим мужем в Америку».
– Не пущу! – твёрдо и значительно сказал вдруг Михеев, упрямо, как бык, наклонив голову.
– Кого не пустишь?!
– Её. Дочку. В Америку.
– Как же так ты не пустишь, чудак человек, – вмешался рыжий солдат, ежели ейный муж её возьмет.
– Не пущу. Пусть тут сидит.
– Михеев, – возразил я. – Да ведь это же судьба. Как же ты можешь идти напротив??
– Конечно, пусти, – послышались голоса. – Ишь, чёрт, упёрся: «не пущу»!
– Как же так можно мужнюю жену не отпустить.
– За это, брат, по головке не погладят.
– Да уж... Муж, ежели не дурак, такое тебе «не пущу» пропишет, что ног не потянешь.
– Ну, ладно... Пусть едет, – сдался Михеев. – Другая останется. Дальше как, барин?
– «...Где будет счастливой. Проживешь до 90 лет».
– Это я-то?
– Ясно. Вот видишь тут сказано, внизу.
Михеев расцвёл. Ударил себя в полы и радостно засмеялся.
– Это ловко, братцы! Вот тебе и война. И пропишу же я немцу теперь!.. А? До 90 лет!!! А я-то думаю себе: «Эх, бабахнет меня там ядром али пулей – пропал я вместе со всеми потрохами». А? Девяносто лет!
– Делов ты теперь накрутишь, Михеев, – заметил рыжий солдат, безо всякой, впрочем, зависти.
– Говорил же я, что попугай себя окажет.
– Что и говорить – все как по писанному. Спасибо, барин. Утешил.
Товарищи поздравляли сияющего Михеева.
1915</1835>
|
