Мой дед Павел Григорьевич Антокольский (1896-1978), русский поэт двадцатого века, прожил долгую и очень творческую жизнь. После его кончины я начал писать
|
Скачать 449.28 Kb.
|
| СНОВА О МОЁМ ДЕДЕ Андрей Тоом Мой дед Павел Григорьевич Антокольский (1896-1978), русский поэт двадцатого века, прожил долгую и очень творческую жизнь. После его кончины я начал писать воспоминания, которые были изданы в двух различных редакциях, но под общим заглавием “Мой дед Павел Антокольский” в журнале “Литературное обозрение”, Москва, 1986, вып. 1, стр. 103-109 и в сборнике “Воспоминания о Павле Антокольском”, Москва, Советский Писатель, 1987. Всё это было ещё при советской власти с её мелочной цензурой, так что многое пришлось оборвать на полуслове. Впрочем, это компенсировалось умением читать между строк, ныне утраченном. Поэтому я решил подготовить новый, более полный текст моих воспоминаний о деде – для нынешней молодёжи, с трудом представляющей себе советские порядки. Однако, это попрежнему в своей основе - личные воспоминания, и за исключением кратких пояснений я не вписываю сюда всего того, что было бы более уместно в историческом или литературоведческом труде. Итак, перед вами – новая, более полная редакция моих воспоминаний о Павле Антокольском, датированная 2008 годом. Я буду благодарен за любую критику. Мои первые в жизни воспоминания относятся к 1944 году, когда мне было два года. Помню, как вешали вечером на окно одеяло – затемнение, готовили на газу ночью – днём он не шёл. Чёрный хлеб отпускали с довеском и номер в очереди писали химическим карандашом на ладони. В три-четыре года я уже знал буквы и интересовался разными надписями. Помню, к нам пришла домработница Маруся с сумочкой, узелком и книгой, на обложке которой было написано “ЖИЗНЬ”, и я удивился, неужели там написано всё о жизни. Фамилию автора не помню, она была длинная, а перед ней были два коротких бессмысленных слова “Ги де”. Помню, как стою на балконе и смотрю на синее весеннее небо, где летят и гудят самолёты, образуя надпись “СЛАВА СТАЛИНУ”. Тогда с этого балкона второго этажа было видно далеко кругом, а наш дом, построенный под эгидой Театра Вахтангова, восьмиэтажный среди двухэтажных, казался очень большим. Теперь он еле виден за большими домами Нового Арбата. С балкона я входил в комнату, где жила моя бабушка Наталия Николаевна Щеглова, первая жена Павла Антокольского. Много часов я провёл, сидя рядом с ней и слушая, как она даёт уроки по всем предметам. Уроки были дешёвые и их было много. Ученики спрашивали её обо всём и приносили школьный фольклор. Например, одна девочка спросила: “Правда, на небе все звёзды пятиконечные?” Бабушка, в молодости увлекавшаяся астрономией и гордая своей образованностью, объяснила, что такое звёзды. Другой ученик загадал загадку: человек без пупка жжёт волосы на свечке. Разгадка была: “Безродный космы палит”. Бабушка смутилась и заторопилась начать урок. Что такое был этот “космополитизм”, я в семь лет, конечно, понимать не мог. Скажу только коротко для нынешней молодёжи что под “космополитами” поразумевались почти исключительно евреи, которым приписывалась разнообразная зловредная деятельность. В газете “Правда” от 16 февраля 1949 года была помещена статья Н. Грибачёва (тогда - преуспевающего поэта, ныне - справедливо забытого), в которой Павел Антокольский обвинялся в распространении космополитизма, формализма, эстетизма, попытках завести советскую поэзию в болото формализма и субъективизма, распространении снобизма и буржуазных взглядов на поэзию. Всё, что публиковалось в “Правде” в те годы, было в сущности решением правительства, кем бы ни была подписана статья. В результате этой кампании Антокольский был в оскорбительной форме уволен из Литературного института и фактически на несколько лет отлучён от поэзии; ему оставалось только заниматься переводами. В другой комнате жили мама, папа и я. Мои самые ранние воспоминания о деде связаны с этой комнатой. Помню, как дед привёл фотографа и тот сфотографировал деда, папу и меня рядом на диване, и отдельно меня, стоящим на комоде с игрушечным танком в руках. Однажды дед пришёл в эту комнату и стал декламировать маме что-то возвышенное, театральное, жестикулируя и широко расставив ноги. Мне очень хотелось быть сильным, и я решил поднять его на себе. Незаметно на четвереньках я залез под него сзади и, выпрямив руки в локтях, ощутил странное отсутствие тяжести. Дед упал назад и стукнулся лысой головой об пол. Мама бросилась к нему, ругая меня, а он говорил: “Ничего, ничего”. Продолжать свой монолог он уже не стал. Что меня поразило уже тогда и поражало не раз потом – это что при такой энергии духа плоть может быть такой лёгкой и неустойчивой. Меня вообще в нём всегда поражали контрасты между силой и слабостью, тонкостью и слепотой, энергией и беспомощностью. Я был убеждён, что дед не умеет сердиться. Мама говорила: нет, ещё как может рассердиться, только быстро отходит. Впрочем, по её же рассказу, когда она не спросясь вышла замуж, он тут же прибежал в страшном гневе, а из кармана торчала бутылка шампанского. Помню ещё, как я просунул голову в дыру в спинке стула, дед сказал мне, что вот один мальчик так делал, голова застряла, и пришлось её отпилить. Я спросил, почему же не стул, и дед растерялся, сконфуженный моим реализмом. Склонность к чёрному юмору – ещё одна черта, унаследованная мной от деда. На свои лекции в Бразилии я приношу индейский амулет в виде страшной морды с оскаленными зубами и говорю студентам, что если они будут себя плохо вести, он придет к ним ночью и будет их кусать. Студенты смеются, но дисциплина улучшается. Дед часто приходил к нам, каждый раз звоня перед приходом, и всегда что-нибудь приносил. Его стук в дверь нельзя было ни с чем спутать, он был похож на членораздельную речь. Раз в месяц дед приносил деньги бабушке и маме, каждой отдельно. Ещё он им дарил свои книги, тоже каждой отдельно. Дед давал им деньги очень регулярно, он считал это своим долгом. Было только несколько месяцев, когда он не принёс ничего – когда его только что объявили “космополитом” и не печатали совсем. Однако, вскоре оказалось, что у него есть хорошие друзья в национальных республиках, и в периодике стали появляться его переводы. Вот этот его приход, когда он впервые принёс деньги после вынужденного перерыва, и запечатлелся в моей памяти: мама и бабушка принарядились, а он пришёл гордый тем, что сумел заработать не смотря ни на что. По праздникам дед возил меня на такси смотреть иллюминацию. Когда меня спрашивали, как дед меня катал, я с возмущением демократа отвечал, что катал не дед, а шóфер. Такое развлечение было связано с тем, что у меня была больная нога, и я плохо ходил. Дед тоже ходил прихрамывая – в тридцатых годах во время гастролей под ним провалились плохо сделанные подмостки, и у него разорвалось ахиллесово сухожилие. Впрочем, за его энергией хромота деда была незаметна. В его доме в те годы не было лифта, и каждый день он спускался и поднимался пешком на пятый этаж и никогда не жаловался. Не жаловаться – это тоже одна из вещей, которым я научился у деда. Мы с мамой часто ходили “к деде в гости”. Мы выходили из дома, шли мимо Щукинского училища и дальше по улице Вахтангова, которую я помню ещё мощёной булыжником, и выходили на Арбат. Там на углу, напротив театра Вахтангова, стоит дом, где жили родители деда – Григорий Моисеевич и Ольга Павловна (племянница известного скульптора Марка Матвеевича Антокольского). Когда Павел Григорьевич и Наталия Николаевна поженились в 1919 году, они несколько лет жили с родителями деда. Там же родились двое их детей – Наташа (моя мама), потом Вова, погибший на фронте 6 июля 1942 года, через три месяца после моего рождения. Павел Антокольский нашёл в себе силы написать поэму о жизни и смерти своего сына, которая выразила боль миллионов отцов и матерей, чьи сыновья погибли на войне. В тридцатых годах были выстроены два дома для работников театра Вахтангова. Сначала дед получил квартиру на улице Вахтангова, которую отдал Наталии Николаевне с детьми. Потом он получил две комнаты в доме на улице Щукина и жил там с Зоей Константиновной. Детей у них не было. Отец деда, Григорий Моисеевич, был юристом, в общем неудачливым. Всё же, согласно рассказу его дочери, Надежды Григорьевны, в 1905 году он добился оправдания в суде присяжных студента-репетитора, обучавшего их детей, жившего в их доме и обвинённого в революционной деятельности. Известно также его пылкое письмо “В защиту памяти М. М. Антокольского” (Виленский вестник, 1902, № 166). Впрочем, после революции Григорий Моисеевич оказался не у дел. Суды присяжных, перед которыми он привык выступать, были отменены как атрибуты буржуазной демократии. Ей на смену пришла высшая, пролетарская демократия, основанная не на законах, а на классовом чутье, и бедный дедушка Гриша никак не мог понять, что же это такое и кого и в чём надо убеждать. И он и его жена перебивались случайными заработками. Однажды к ним пришёл какой-то человек, просивший юридического совета, как ему продать продукты, привезённые из деревни. Григорий Моисеевич, гордый тем, что его ещё ценят как профессионала, долго и важно толковал с ним в своём кабинете. Когда этот человек ушёл, вместе с ним “ушли” все шубы, висевшие в прихожей. Ольга Павловна, будучи неисправимой оптимисткой, говаривала: “Нет денег – перед деньгами”. По словам моей тёти Ники Георгиевны Гольц, к гостям она являлась всегда нарядной, в кружевном жабо с брошкой, сидела всегда прямо и на вопросы типа “как поживаете” отвечала громко и уверенно, как по слогам: “Прекрасно!” С буфета свешивались длинные, мелко исписанные полоски бумаги – это были списки их долгов. Впрочем, несмотря на безденежье, Антокольские сумели воспитать троих работящих и интеллигентиых детей. (Четвёртый ребёнок – девочка была безнадёжно умственно отсталой и прожила недолго). Мария Григорьевна, попросту Маня, всю жизнь работала как врач, один её сын погиб на фронте, а другой стал крупным физиком. Вот что писал об этой семье Антокольский в декабре 1941 года (Анатолий Миндлин, “Отец и сын”, Сборник воспоминаний, стр. 250): “... Теперь должен сообщить печальные вещи ... На фронте погиб Женя ... Таким образом, погибло это чудесное 23-летнее существо, красавец, способнейший и чистый человек, ничего ещё не успевший сделать в жизни кроме того, что затеплил маленькую жизнь – девочку на руках у вдовы. Я видел эту бедную семью в Казани. На них очень тяжело смотреть ... В течение 2-х с половиной месяцев ничего не было известно о Мане. Лёва был в кромешном ужасе, особенно после того, как получил известие о гибели Жени. И вот в начале января неожиданно Маня явилась к нам в ужасном виде, совершенно седая, больная, в лохмотьях с чужого плеча. Она вырвалась из окружения, после того как побывала в немецком плену, бежала из него, отморозила себе ноги, прошла пешком очень большое расстояние, была на волосок от гибели ...” Другая сестра деда, Надежда Григорьевна, Надя, была секретаршей Каменева, когда он руководил издательством Academia. Каменев ценил её за абсолютную грамотность: она не делала ни одной грамматической ошибки. Когда Каменева и его жену арестовали , Надя взяла к себе их маленького сына. По её рассказу, она никогда не видела, чтобы ребёнок так хорошо рисовал. (В семье Антокольских такой отзыв!) Она пыталась усыновить его, но его забрали и больше она его не видела. Сама она была арестована только в 1947 году по обычной статье 58-10, антисоветская агитация и пропаганда, и отправлена в лагерь на десять лет. Вся семья посылала ей посылки, насколько это было позволено, а дед, используя своё звание лауреата Сталинской премии (тогда это значило очень много), хлопотал об улучшении условий её жизни и досрочном освобождении. Её освободили одной из первых, ешё до Двадцатого съезда. Помню, как она вместе с дедом пришла к нам в гости. Все были очень весёлые, Наде наперебой советовали написать очерк об её пребывании в лагере, но она отказалась, говоря, что во-первых она дала подписку о неразглашении, а во-вторых её воспоминания не такого рода, чтобы подвигнуть молодёжь на строительство коммунизма. А вот одна из семейных историй про деда. Году в двадцатом втором, чтобы подработать, дед взялся расписать портал вокруг сцены в рабочем клубе. По маминым словам, он нарисовал пролетария и буржуя, причём жирный, сочный буржуй затмил тощего, унылого пролетария. По словам Ники Гольц, он нарисовал угловатых, летающих персонажей в том же фантастическом стиле, в каком Нивинский оформил тогдашнюю постановку “Принцессы Турандот” в студии Вахтангова. Возможно, было и то и другое. Так или иначе, начальство было разгневано и Антокольский был посажен на несколько суток “на губу”. Лет двадцать-тридцать слустя он бы так легко не отделался. Впрочем, тогда это казалось серьёзным испытынием. Наталия Николаевна ходила к нему под зарешёченное окно с маленькой дочкой на руках. Вахтангову пришлось писать записку с просьбой отпустить узника на один вечер для участия в спектакле – той же Турандот. Во время спектакля дед нервничал и по окончании помчался досиживать свой срок, даже не дождавшись назначенного часа. Дальше наш путь “к деде в гости” шёл по Кривоарбатскому переулку, по улице Веснина и, наконец, на улицу Щукина. Никаких проходов дворами тогда не бывало, и мы заходили с улицы. Дед и Зоя Константиновна жили тогда в двух комнатах четырёхкомнатной квартиры: одна комната – дедов кабинет, другая – столовая. Набор вещей на письменном столе соответствовал вкусу любознательного подростка, кем дед, в сущности, всегда был. Там была огромная лупа, плоская с одной стороны, лежавшая на рукописи. Набор маленьких луп на одной оси. Сложные перочинные ножички. Точилки для карандашей. Скальпели. Вращающийся календарь. Многоцветные авторучки. Перед столом стояло странное кресло, похожее на табурет с двумя спинками, на котором можно было сидеть углом. Позже дед говорил Льву Ильичу Левину, писавшему о нём книгу, что слился с этим креслом в одно целое. Когда я сел в это кресло, мне сказали: “Раз ты сюда сел, ты должен написать стихи”. И я что-то написал. Одной из счастливейших особенностей деда была его способность внезапно сесть за стол и приняться за работу, хотя бы комната была полна громко разговаривающих гостей. Однажды, когда он так сидел и работал, я из любопытства подошёл к нему посмотреть, что он делает, и дед рассеянно сказал: “Дым, не мешай”. Дым – это пудель. У меня был свитер из его шерсти, связанный Зоей Константиновной. Деду была чужда эстетика пустого пространства; напротив, он всё стремился заполнить деталями. Все стены в его кабинете были сплошь увешаны картинами и фотографиями. Над изголовьем его кровати висели фотопортреты Ольги Павловны, Вовы, Зои Константиновны. На видных местах были изображения Пушкина и Петра I. Гипсовые копии химер с собора Парижской богоматери вписывались в интерьер, детали которого можно было рассматривать часами. Дед в шутку пугал меня, двумя пальцами оттопыривая ноздри, а другими двумя оттягивая нижние веки, и сам становился похож на химеру. Дед и Зоя Константиновна любили принимать и угощать. Застолье всегда сопровождалось тостами, к ритуалу которых позже был приобщён и я. Один из них, обычно первый, был «за тех, кого нет», - погибших родных и друзей, перечисляемых поимённо, начиная с Вовы, и мама шептала мне на ухо “не чокаются”, и мы вставали. Дед переживал это очень серьёзно, но потом быстро переключался и начинал шутить и рассказывать смешные истории. Например, доставал с полки том энциклопедии Брокгауза и Ефрона и показывал загадочную словарную статью: “Безпамятная собака. Собака жадная до азартности.” А потом изображал, как жадный и ленивый издатель, не читавший корректур, обхватив голову руками якобы в знак сожаления, говорил авторам - нищим студентам, приходившим за скудным гонораром: “Ах я беспамятная собака, опять забыл распорядиться, придите в другой раз.” * * * Дед жил не только в сегодняшнем дне, но и во всей русской истории. Интерес деда к прошлому помогал ему найти верный тон в отношении к настоящему. Идея служения Отечеству, казавшаяся многим старомодной, помогла ему сосуществовать с Советской властью, не теряя чувства собственного достоинства, а это было очень трудно и многим не удалось. Особенно деда интересовала эпоха Петра, и на стенах висели копии картин, изображавших его время. На полках стояли статуэтки, изображавшие персонажей Гоголя. Мир передвижников был особенно близок деду, и все стены в его гостиной были увешаны копиями с их картин, похожих на исторические анекдоты, которые он любил рассказывать. Интерес и любовь к Франции и отличное владение французским языком, свойственные Антокольскому, тоже были в русской традиции. Дед рассказывал, как русский посол в Париже послал царю шифрованную телеграмму “Шесть щёк целуют толстую кошку” и получил столь же загадочный ответ “Мы тут десять”. Красочно и каждый раз по-новому описав, как ломали себе голову шифровальщики всей Европы, дед говорил разгадку – перевод этих фраз на смесь французского с нижегородским: “Си жу бэз гро ша” – “Ну иси ди”. Про деда говорили, что он похож на своего тёзку Пабло Пикассо. Сходство действительно было, но дед на это сочинил ответ: “Je suis pipi, je suis caca, je suis encore tres sot, mais je ne suis pas Pablo Picasso!” (Я пипи, я кака, я к тому же очень глупый, но я не Пабло Пикассо!) Подстать дедову стилю была и домработница Варя, как будто сошедшая с картин передвижников. Однажды дед купил фотоаппарат и сделал много снимков. Глядя на фотографию пуделя, Варя сказала с неодобрением: “Совсем непохожа получилась Зоя Константиновна”. В другой раз Варя пришла из церкви позже обычного, так как долго толковала со старушками на улице, и объявила: “Христос сошёлся с обезьянкой, отсюда люди произошли”. Это было не единственное её научное открытие; позже она выражала неодобрение: “Что же это американцы на нашу луну полетели – что, у них, своей что-ли нет?” Замечая, что ей не вполне верят, Варя в подтверждение своих слов ссылалась на авторитет Павла Григорьевича. Дед в таких случаях искренне сердился и всерьёз уверял, что он ничего подобного не говорил – как будто кто-то в этом сомневался. Вообще чувства социальной дистанции у деда не было, и он мог поссориться с домработницей на равных. * * * Дед не выносил замкнутого пространства. Поэтому, когда в пятидесятых годах была выстроена дача (в посёлке “Советский писатель” на реке Красная пахра; впрочем, слово дача дед ненавидел и всегда говорил “на Пахре”) и дед фактически стал жить там, лестница с первого этажа на второй приводила прямо в его рабочий кабинет. Там был длинный самодельный стол, всегда заваленный бумагами, к которому была привинчена чертёжная лампа, свет от которой можно было направить куда угодно. Дед пpоводил много часов за этим столом, утром работая, вечером читая, и всё было устроено так, чтобы ему было удобно работать. Когда дед сидел за этим столом, слева от него было большое окно, а прямо за ним – листва клёна, осенью огненная. Впрочем, деду и этого было мало: между стёклами были птицы и рыбы из цветного стекла. Прямо перед ним была стена, сплошь увешанная портретами, фотографиями и картинами. Мне было интересно сравнивать нарочно повешенные рядом два изображения Блока одинакового размера, что только подчёркивало их различие: рисунок, где у него пышные чёрные кудри и красные губы “как полагается поэту”, и фотография, где видно, какой он был умный и усталый на самом деле – воплощённые Dichtung und Wahrheit. (“Поэзия и правда” –название романа Гёте.) И это при том, что Блок был для деда кумиром, наряду с Вахтанговым определившим творческий путь Антокольского на много лет вперёд. Посреди комнаты висела лампа, окружённая бумажным абажуром, на который были наклеены плоские фигуры китайского театра теней. Как и многое другое в доме, это было сделано руками Владимира Михайловича Шатилова, сначала шофёра, а затем друга деда на многие годы. Сзади деда были книжные полки, где в строгом порядке стояло всё то, что ему хотелось иметь под рукой: полка его собственных изданий, несколько полок русской поэзии в хронологическом порядке, полка любимых иностранных книг, полка истории, полка философии, полка политики, полка научно-популярных книг. Со второго этажа на первый вела лестница, над которой висели репродукции гравюр Доре к “Дон Кихоту”. К перилам был приделан большой глобус. Внизу лестница упиралась в окно, выходящее в сени и уставленное посудой из цветного стекла, и заворачивала. В этом месте, около батареи отопления, зимой спал пёс Боцман, и каждую ночь дед натыкался на него. Были и два кота, чьи стремительные прыжки Варя описывала так: “А ентот каак пызнет, а тот каак зяпнет...” Каждое первое июля, в день рождения деда, на дачу съезжалось много гостей. Гости ходили по дому, ахали и говорили, что это прямо не дом, а музей. Потом садились за столы на застеклённой террасе. Зимой гостей угощали в столовой-гостиной, где вокруг круглого стола стояли стулья с высокими резными спинками. Дед любил застолье, но не ради еды. Что он ест, он не разбирал. Однажды он так невнимательно втянул в себя кусок рыбы, что кость застряла в горле и пришлось везти его в больницу. Он любил, поработав с раннего утра до позднего дня, сесть за красиво сервированный стол, выпить с гостями, поговорить и повеселиться. Если среди гостей была Белла Ахмадулина или грузины, то возникал длительный обмен высокопарными тостами. При этом дед с увлечением играл роль заправского гуляки. Широким жестом он подливал во все рюмки; если я прикрывал свою ладонью, дед восклицал по-водевильному: “Не узнаю гусара!” Фактически в угощении не было ничего чрезмерного, но дед старался создать атмосферу раблезианского пира и подбивал всех на соответствующее поведение – как на игру. Присутствуя при этом и оставаясь молчаливым и спокойным, я приводил деда в недоумение. Впрочем, дед тут же вспоминал, что его внук – учёный и наверное обдумывает какую-нибудь научную теорию. Из всех теорий наиболее загадочной для деда была теория относительности, поэтому он тут же просил её обьяснить, но на первой же фразе моего объяснения превращал всё в шутку. Всюду, где Антокольский жил – и на улице Щукина и на Пахре, -- книги занимали огромное место. Можно с полным правом сказать, что они были для деда естественной средой обитания. Дед заказывал и покупал самые разнообразные книги, казалось, больше, чем можно прочесть, но как-то успевал ознакомиться со всеми, часто делая пометки на полях. Не говоря уже о поэзии, в область его интересов входили все новинки переводной литературы, книги о путешествиях, научно-популярные книги, фантастика, книги по русской истории. Расстановка книг на полках отражала периоды его жизни, как кольца на распиле дерева. Одних только книг с дарственными надписями было несколько полок. Меня в детстве книги манили так же сильно, как чужие освещённые окна: казалось, что в каждой, в каждом – своя тайна. Помню, например, каким загадочно-красивым мне казалось название книги “Вамбери”, на которой можно было прочитать дарственную надпись: “Знаменитому путешественнику Павлу Григорьевичу Антокольскому повесть о путешественнике знаменитейшем от путешественника посредственного. Дружески – Н. Тихонов”. У Антокольского было много книг подаренных и надписанных ему; многие пропали, но некоторые сохранились и бережно хранятся. Мне было интересно заглядывать в предисловия, отражавшие полузабытый круг идей. Например, в предисловии к “Избранному” Бориса Левина 1946 года издания Анна Караваева сочла нужным написать: “«Типичный интеллигент» – сказал кто-то о нём, вкладывая в эти слова шаблонную мысль о пресловутой интеллигентской «слабости». Подобные «оценки» были просто поверхностны и жалки.” И в самом деле, когда-то эта мысль была шаблонной. Что мы помним о тех временах? А ведь только в историческом контексте можно понять строчки Антокольского: “Я твой слуга, но критике подвергнусь, как интеллектуал-интеллигент...” Целые полки были заняты книгами по истории. По русской истории, кроме многотомных изданий Карамзина, Соловьёва и Ключевского, больше всего было книг об эпохе Петра I, которой дед очень интересовался. Он собирал изображения Петра и особенно изображения “Медного всадника”. Поэма Пушкина “Медный всадник” была деду чрезвычайно близка. Среди картин Антокольского важное место занимает иллюстрация к этой поэме – противостояние маленького жалкого безумца и огромной статуи. В этой связи замечу, что первый же сборник стихов Антокольского, вышедший в 1922 году, чётко обозначил точку опоры поэта: российская государственность. Пафос служения отечеству Павел Антокольский унаследовал от своего двоюродного деда – скульптора Марка Антокольского и пронёс его через всю жизнь. Первый цикл его стихов – о русской истории, а его поэма 1969 года, в которой царь Пётр говорит: “Служба государству есть ФЕАТР”, иронична лишь отчасти. Мне до сих пор слышится утрированно важный бас, которым дед декламировал мне эту строчку, разъясняя, что в устах Петра “феатр” означает парадное зрелище, с чинностью какового неразрывно связан порядок в государстве, настоятельно необходимый. Много было книг на французском языке -- в основном поэзия от средневековой до новейшей и книги о Великой Французской революции и обо всём, что ей сопутствовало. Дед вообще любил проводить исторические параллели, и аналогия с Французской революцией была на первом плане. Многие только в тридцать седьмом заметили, что революции заканчиваются взаимным истреблением революционеров, а дед об этом написал ещё в пьесе “Робеспьер и Горгона”, вышедшей в двадцать восьмом. Почему деду это сошло с рук? Не знаю. Книг на немецком языке было также немало – Гёте, Шиллер, Гёйне, Гофман – но они, видимо, остались от гимназических времён, и заглядывал в них дед гораздо реже. Несколько раз он с пафосом декламировал мне по-немецки четверостишие из “Фауста” и тоном гимназического учителя разъяснял, что вечно женственное влечёт нас ввысь. Была ещё полка, от пола до потолка заполненная книгами, не являющимися, собственно, ни художественной литературой, ни историей. Рядом с “Происхождением видов” Дарвина там стоял очень любимый дедом двухтомник Ламарка, не раз им перечитанный. Мне было совсем немного лет, когда дед снял с самого верха этой полки русское издание книги Шпенглера “Закат Европы” и велел прочитать, охарактеризовав эту книгу как “самый мрачный пессимизм” – как бы отдавая ей должное. Тогда я лишь равнодушно полистал страницы, усеянные его подчёркиваниями и пометками. Теперь эта книга, к сожалению пропала (как и многие другие), и я не могу посмотреть, что именно в ней было им подчёркнуто. Когда-то давно “Закат Европы” произвёл на Антокольского мощное впечатление. В газетных рецензиях 20-х годов его упрекали в шпенглерианстве. В дневниковых записях последних лет Антокольский заново переосмысливает своё отношение к этой книге. * * * Когда дача была благоустроена (в конце 50-х), дед фактически стал жить там. Книги, стоявшие на полках в московском кабинете, в общем остались на прежних местах, а дачные стеллажи стали заполняться новыми покупками. Мне вспоминаются художественные альбомы, а среди них – в первую очередь альбом Босха, о котором я до той поры не имел представления и который сразу потряс меня. Босх и Антокольский очень подходили друг к другу: оба любили детали. Дед тогда написал стихотворение “Иероним Босх”, которое отлично читает Евгений Евтушенко, по-босховски отчётливо и едко выговаривая каждую сатирическую деталь и глядя прямо в глаза сидящим в первых, привилегированных рядах. Сборники научной фантастики лежали большими стопками впереди других книг, так как их мягкие обложки неудобно было ставить стоймя. Дед прочитывал их чуть ли не все и обычно помечал в оглавлении, что ему понравилось. Особенно интересна ему была перекличка этого современного жанра с историей и культурой. Так, его очень заинтересовал один французский рассказ, где главного героя звали Жером Бош (то есть, Иероним |
Добавить документ в свой блог или на сайт
Похожие:
 |
Биография А. Ч. Бхактиведанты Свами Прабхупады (1896-1977), выдающегося... «Прабхупада: Человек. Святой. Его жизнь. Его наследие»: The Bhaktivedanta Book Trust; 2010 |
|
Кулагин Спецкурс «В. С. Высоцкий и русская литература» Высоцкий — один из самых «литературных» поэтов двадцатого века, и вне обширнейшего контекста он непонятен. Сошлемся на небольшую,... |
|
Сценарий составила и провела Его сказки известны и любимы нами уже с детства. Родился поэт в Москве два века назад. С раннего детства он был окружен заботой и... |
 |
У каждого человека есть свой любимый поэт, композитор, ашуг, художник.... Точно так же, всем любимого Гомера ХХ века Стальского и я могу считать своим духовным от-цом, как у Мария Цветаева – «Мой Пушкин»,... |
|
Мыслитель, ученый, поэт, И. В. Гете писал свою поэму «Фауст» более... Многие считали Фауста самозванцем, шарлатаном, по мнению же его студентов, чернокнижник был бесстрашным ученым. Жизнь этого человека... |
|
Джон Кехо Подсознание может всё! Кехо разработал свою первую простую и весьма удачную программу развития силы мозга. В 1978 году на основе разработанных принципов... |
|
Джон Кехо Подсознание может всё! Кехо разработал свою первую простую и весьма удачную программу развития силы мозга. В 1978 году на основе разработанных принципов... |
|
Флот в первой половине XIX века Император Павел I и военно-морские силы Поэтому флот России, пользовавшийся в конце XVIII века заслуженной славой и состоявший из опытных и смелых моряков, вместе с тем... |
|
К россворд «Мой Пушкин» По горизонтали Пушкина, которой посвящены эти строки. 15. Русский поэт, откликнувшийся на гибель поэта стихотворением «На смерть поэта». 17. Учебное... |
|
Проходным билетом в Выставочный зал будет «Работа над словарными словами в тексте.» Пушкина-Так писал об осени великий русский поэт А. С. Пушкин. Он очень любил осень и посвятил ей много прекрасных стихов |