«Вопросы литературы» 2008, №3 Вместо предисловия
|
Скачать 409.86 Kb.
|
|
История русской литературы А. ПЕРЗЕКЕ Поэтика антиутопии в поэме А.С. Пушкина "Медный всадник" как русская "весть миру": взгляд из наших дней Опубликовано в журнале: «Вопросы литературы» 2008, №3 1. Вместо предисловия Последняя поэма Пушкина имеет такое свойство, что каждая переломная эпоха в истории России смотрится в нее и узнает себя. В 1937 году Андрей Платонов в статье “Пушкин — наш товарищ”, которая явилась блеском литературной дипломатии и эзопова языка, пытался, обращаясь к фигурам Петра и Евгения, вступить в диалог и вразумить и.о. Медного всадника “века волкодава”. Это было сделано с таким же гражданским мужеством, но и с тем же успехом, с каким в свое время Пушкин стремился донести своим творением высокие истины до высочайшего цензора. Но к милосердию и мудрости власти никогда было не достучаться. Пушкин получил раздраженные царские вензеля на страницах рукописи поэмы и отказ публикации ее в неисправленном виде. Судьба Платонова общеизвестна. Не одно поколение исследователей приходило к выводу, что эта поэма невероятно трудна для интерпретации, таинственна, “занавешена”. Сложным оказывается даже ответить на вопрос — о чем “петербургская повесть”? О бунте стихии? О великом “строителе чудотворном” и “ничтожном” Евгении? О судьбе прекрасного “града обреченного”? О трагедии исторической несовместимости государственного величия и частного счастья? О благом намерении и ужасающем результате? Поэма включает в себя все эти и другие многочисленные варианты смысловых формул, не сводясь ни к одной из них и будучи шире их всех, вместе взятых. Потенциал “Медного всадника” таков, что, сколько к нему ни обращаются исследователи, до сих пор нет ни одного “окончательного” выступления, которое оказалось бы способно отменить необходимость последующих. Пушкинский шедевр отличается невероятной семантиче-ской “плотностью” всей персонажно-событийной системы. Время показало, что великий поэт создал нечто большее, чем поэтически совершенное художественное творение. “Медный всадник” открывается как авторский литературный миф, где базовые универсалии, начиная с космогонии, о которой применительно к поэме первым заговорил Н. Анциферов1 , предстают погруженными в историческое, специфически российское пространство, и в результате создается художественная нациологема, где проявляются лики мировой мистерии в ее национальном воплощении. Она заключает в себе российский исторический код2 , действующий вплоть до сегодняшнего дня, и одновременно разомкнута на остальной мир. C точки зрения пушкинской поэтики “Медный всадник” — явление виртуозного, непревзойденного мастерства. Текст создан повышенной сложности: концентрация внутренних смыслов, наложение семантик, искусство композиционных приемов, развернутые и неразвернутые метафоры, аллегории, фигуры умолчания, — в результате возникает семантическая аура произведения. Трудно и непродуктивно с категоричностью судить о том, что именно “хотел сказать Пушкин”, что “сказалось им”, а что “далеко от пушкинского замысла”. В любом случае, критерием этого выступают исключительно формы поэтики произведения и возникающие в них смыслы в процессе взаимодействия с движущейся реальностью. О “Медном всаднике” существуют многие сотни работ, и среди них всего две исследовательские монографии — Ю. Борева3 и А. Архангельского4 . Именно здесь изучение поэтики текста приобретает системный характер и на ней основываются авторские концепции, хотя в ряде моментов и не бесспорные. Во “всадниковедении” много декларативности, “рассуждений по поводу”, вольных или невольных подмен, приводящих к искажению замысла поэта. Например, пушкинского Медного всадника с его зловещей семантикой иногда уподобляют реальной статуе работы Фальконе с авторской героиче-ской семантикой змееборца; авторский прием моделирования одического стиля во Вступлении для создания “обвального” контраста с последующим изображением катастрофы рассматривают в данном контексте в качестве непосредственного, “от души”, лирического восхищения Пушкина “Петра твореньем” и т.д. На сегодняшний день немало исторически сложившихся парадигмальных представлений о смыслах поэмы не соответствуют словесному выражению этих смыслов в тексте и нуждаются в коррекции. Возьмемся утверждать, что поэтика — одно из самых тонких мест “всадниковедения” на всем протяжении его развития. К тому же нередко размышления о поэме выходят за пределы литературоведческой проблематики в область философии, истории, культурологии и даже мистики, что вполне нормально, естественно, закономерно и способствует ее включению в широкие интеллектуальные контексты. Однако порой эти построения частично или полностью теряют связь с поэтическим строем “Медного всадника”, перестают его “слышать”, чему есть много примеров в истории постижения поэмы. А между тем внимательное изучение поэтики произведения, потребность в котором убедительно обосновывал А.Архангельский5 , — единственный путь, даже при самом широком интерпретационном диапазоне, к обретению “всадниковедением” нового дыхания. За годы накопилось немало стереотипов, связанных с восприятием образов Евгения и его царственного антагониста, авторской позиции Пушкина, основной направленности поэмы, смысла ее финала и т.д., в ряде аспектов неадекватных текстовому выражению. Они препятствуют динамике мысли в дальнейшем постижении “петербургской повести”. А ведь в свое время трудный отказ, к примеру, от прочтения поэмы в государственно-классицистическом ключе, обвинительном для Евгения, далеко продвинул исследовательское понимание пушкинского гуманизма, хотя далеко не исчерпал его потен-циала. Течение времени открывает возможности для иного, сравнительно с днем вчерашним, видения заключенных в поэме смыслов, а иначе существует опасность постоянного “пережевывания” уже известного и бега по кругу привычных схем. Уникальное произведение гения — Петербургский миф, российский код, для своей дальнейшей духовной работы в сознании нации нуждается в новых подходах, идеях, контекстах, развернутых интерпретациях. Насколько это сложный, но и необходимый процесс, имеющий свои яркие новаторские обретения и продвижения, однако неизбежно проявляющий и факторы инерции, становится хорошо видно при обращении к статье И. Шайтанова “Географические трудности русской истории (Чаадаев и Пушкин в споре о всемирности)”6 . Здесь происходит интересно выстроенный, оригинальный и глубокий поиск объединительной идеи поэмы, обобщающей концепции, ненавязчиво, но ощутимо связанный с современностью. На его главных аспектах стоит остановиться подробнее, обозначив (или напомнив) их для читателя, поскольку все они существенны, во многом воплощают в себе сильные и слабые стороны сегодняшнего “всадниковедения” и имеют прямое отношение к предмету нашего разговора. Еще раз подчеркнем природу такого повышенного интереса к пушкинскому творению и его концептуальным интерпретациям: так случилась, что “петербургская повесть” во многом является ключом к свойствам нашей литературы, нашей души, нашей реальности в ее исторической динамике. 2. О “Медном всаднике” в свете всемирной идеи И. Шайтанов впервые вводит в обиход литературоведче-ских интерпретаций “Медного всадника” имена английского поэта XVIII века Александра Поупа с его поэмой “Виндзор-ский лес”, известной Пушкину и его современникам, и Петра Чаадаева с его философскими размышлениями о России. По концепции критика, восторг от соединения пространств посредством моря, включающий мотив кораблей из других стран, звучит в финале произведения Поупа как торжество просветительской всемирной идеи и узнаваем в начале поэмы Пушкина. В обеих поэмах возможность идиллии поставлена в зависимость от осуществимости в истории этой идеи. В то же время контекст чаадаевской мысли о ее трагической судьбе в России, отчаяние философа от бесцельности российской истории ощутим в изображении катастрофы. Содержание поэмы, по мысли автора концепции, лежит между восторгом надежды на объединение с просвещенным европейским пространством и отчаянием от невозможности этого и обреченности на изоляцию, что выступает русской трагедией, русским мифом. Это отчаяние отличает известную Пушкину позицию Чаадаева. Таким образом, в интерпретации И. Шайтанова, общей идеей “Медного всадника” выступает всемирность и ее трагическая судьба в России. Концепция критика отличается многоплановостью. В поисках истоков бунта стихии в поэме она окликает версию российского пространства как государственного недуга, поскольку собирательной воле центра это пространство, наделенное безграничной первобытной волей, рифмующейся с волком и Волгой, всегда сопротивлялось, уводя в степи и леса. Вот почему оно оказалось несовместимо с европейской свободой, знающей ограничения и выступающей непременным атрибутом всемирной объединяющей идеи. И. Шайтанов обращается к философии промежуточного положения России и русской истории между Востоком и Западом, видя в поэме Пушкина ее многоплановую связь с трагической судьбой всемирной идеи на русской почве. В итоге Россия так и осталась в промежуточном изолированном положении — окно в просвещенную, свободную Европу прорублено, но русское пространство (метафора народа в статье) отвергает его и бунтует. Авторскую позицию Пушкина исследователь видит между Петром и “маленьким человеком” Евгением, тоже бунтовщиком, воплощением исторического беспамятства, образ которого как будто иллюстрирует взгляды Чаадаева о русском забвении своего прошлого. По концепции И. Шайтанова, пушкинский сюжет, разворачивающийся между крайностями, все вбирает в себя, все помнит, в отличие от Евгения, и предлагает не разрешение, а понимание того, что произошло со всемирной идеей в ее русском воплощении. Факторами ее трагического крушения исследователь считает как скорость воплощения утопии, которой идея всемирности одновременно предстает, так и самонадеянное стремление считать стихию покоренной. Однако она все равно достойна быть той целью, к которой необходимо стремиться, поскольку только ей дано развязать все исторические узлы и между Россией и Европой, и между Петром и Евгением. Поэму Пушкина автор статьи видит всемирной и по теме, и по глубине мысли о судьбе этой идеи в России. А через возникшую в “Медном всаднике” традицию литературного гуманизма, выражающуюся в сочувствии Евгению, проявляется русское предложение собственного вклада во всемирное. Сущность поэмы, по мнению И. Шайтанова, не была понята в связи с утратой контекста всемирной идеи, который родился как результат полемического взаимодействия между Пушкиным и Чаадаевым. Причина этой утраты автору статьи видится в национальных российских свойствах: склонности к исторической забывчивости (и здесь ощущается параллель с Евгением) и невосприятии пушкинской позиции в поэме. “Медный всадник” возник именно в нем. “Медный всадник” не был прямым ответом философу, отмечает автор статьи, но, тем не менее, он явился откликом на его тоску по всемир-ности. Обращение критика к поэме Поупа как к источнику одного из мотивов пушкинского Вступления, безусловно, расширяет представление о диапазоне семантических включений, характерных для “Медного всадника”, поскольку последняя поэма Пушкина, как отмечают авторы содержательного исследования, “вобрала в себя фрагменты всевозможных традиций <�…> носившиеся в воздухе эпохи. Отдельные элементы сюжета поистине лежали недалеко”7 . Текстуальные переклички между двумя поэмами очевидны. По-видимому, Пушкину у английского поэта стал созвучен прежде всего выразительный, зримый, метафорический образ кораблей. В “Медном всаднике” всемирная идея как внешняя, государственная, безусловно, заявляет о себе во Вступлении, но присутствует как фон, на котором происходит главное событие повести — бунт стихии, который И. Шайтанов обозначает как бунт российского пространства. Власть, обуянная перестройкой мира во имя утопической идеи, проявивляет деспотизм и жестокость по отношению к жизненной стихии, отчего и возникает бунт — этот смысл отчетливо присутствует в тексте. Как известно, “Медного всадника” Пушкин пишет, вернувшись из оренбургских степей, где некогда бушевал пугачевский бунт. Петра в живых тогда уже не было, но принцип Медного всадника находился в зените. С фразой “Прошло сто лет”, которая содержит в себе фигуру умолчания о самом процессе созидания и страшной цене возведения “полночных стран красы и дива”, соотносится в поэтике текста фраза из второй части: “На высоте, уздой железной / Россию поднял на дыбы”8 . Кроме того, описание неистовства стихии позволяет понять нечеловеческую силу принуждения (“Какая сила в нем сокрыта!”), которому она подверглась. Так Пушкин создает образ невиданного насилия над “российским пространством”. Этому служит и образ закованной в гранит реки, воплощающий бинарную оппозицию воды и камня. Камень, символизирующий в поэме силу, бездушие, неумолимость, бесчеловечность и наделенный семантикой власти, близкое ему железо, символизирующее рабство (“уздой железной”), меньше всего соответствуют европейской просвещенной свободе, противостоящей в концепции исследователя дикой российской воле. Заметим, что подобный же взгляд на хаос русской жизни и борьбу с ним Петра высказывал еще Г. Федотов9 . И весьма характерно, что воля оказывается при таком подходе сродни хаосу. “Реформа Петра была неизбежна, — писал Н. Бердяев, — но он совершил ее путем страшного насилия над народной душой и народными верованиями”10. Вот почему в поэме “Медный всадник” бунтует пространство — стихия — народ и создается поэтом развернутый образ катастрофы, истоки которой, по поэтической логике, ведут к фигуре “кумира на бронзовом коне” с пушкинской семантикой не благого Преобразователя, а носителя самовластной “воли роковой”, ужаса и мрака. “Строителем чудотворным” “горделивый истукан” назван Евгением здесь не иначе, как с горьким сарказмом. Ведь совсем недавно он потерял возлюбленную, видел кругом бушующие волны, валяющиеся тела погибших и разрушенные домики. Власть, поднявшая на дыбы в диком напряжении огромную страну, никогда ничего не умела делать по-человечески, даже необходимое, постоянно вызывая бедствия на голову своего народа. От этого бунт, и об этом пушкинский миф, который, будучи художественно сформулирован, не раз подтверждался в последующей истории, с каждым новым “походом” власти во всемирность. С другой стороны, всемирность, присутствие которой в поэме И. Шайтанов увидел совершенно справедливо, не занимает в “Медном всаднике” центрального места. Отсюда и ее неотчетливая просветительская определенность — главная речь идет не о ней, хотя и в ее присутствии. Что касается образа Евгения, то И. Шайтанову он видится в свете все той же теории “маленького человека”, лишенного исторической памяти, но отмеченного авторским сочувствием, теории, преодоление которой стоит на повестке дня. Эта теория долгие годы господствовала в пушкиноведении, чему есть свое объяснение, и сегодня во многом тормозит развитие новых подходов к “Медному всаднику”. С утверждением исследователя, что родословная Пушкина спроецирована на судьбу Евгения, можно полностью согласиться. Однако “наш герой” принадлежит к иному литературному типу — “лишнего человека”, который значительно больше соответствует масштабу великой поэмы. Ее исследователи социальную “малость” отождествляли с малостью человече-ской и проходили мимо “внутреннего” героя. Достаточно сказать, что его жизненные устремления не жалки, но онтологичны, поскольку в них присутствуют труд, независимость и честь, дом, род. При этом “не тужит” о прошлом не означает забвение его, как это видится И. Шайтанову, возможно вслед за Н. Измайловым11, а отказ от бесплодных сожалений и мужественная устремленность в будущее. Помимо этого, с участием бедного чиновника Пушкин развивает в поэме сюжет об утрате и поисках возлюбленной, своего рода “Печальную повесть о Евгении и Параше”, в которой резонируют известные мировые сюжеты подобного типа и проявляется подлинно героическое начало главного персонажа12. Заметим также, что бежит он от Медного всадника не из-за страха за свою жизнь, которой уже давно не дорожит, а по другим, высоким мотивам. И заканчивается она его смертью — отказом от мира, предстающей человеческой мерой деяниям Петра (не случайно в духовном пространстве пушкин-ской мысли претерпевшего метаморфозу в “кумира”, “горделивого истукана”, преследователя) по внедрению “волей роковой” блистательной мечты о всемирности. Здесь и таится принципиальный ответ на вопрос: с кем же автор. И. Шайтанов, видя в поэме трагическое сожаление о необходимости выбирать, ставит автора в позицию “между крайностями”, проявляя этим свою приверженность идее компромисса между государственной и гуманистической оценкой Петра и Евгения, у которой немало сторонников. Однако весь строй “Медного всадника”, все его смысловые акценты приводят к тому, что Пушкин в своей последней поэме, пройдя к ней путь напряженного духовного поиска, оказывается на стороне Евгения, а не в нравственно маргинальной позиции “между”. Эта явно выраженная формами поэтики текста пушкинская мера абсолютного гуманизма дана нам в наследие для того, чтобы служить абсолютным национальным эталоном на все времена, не позволяя в своих оценках быть, например, между “великим, могучим” государством и ГУЛАГом. В “петербургской повести” есть противовес всем созиданиям и катастрофам — естественное бытие и тот почти религиозный тип человечности, “который только и может осо-знать бесчеловечность, навсегда запомнить ее и на этом знании и памяти строить новый духовный идеал”13. Так говорит об этом духовном феномене автор концепции петербургского текста русской литературы. Это гуманизм всемирного масштаба. И. Шайтанов отмечает его присутствие в поэме вслед за Л. Пумпянским, и реально он значительно больше, чем сочувствие потерявшему историческую память “маленькому человеку”, тем более что именно такого человека в “Медном всаднике” и нет. Среди несомненных позитивов проблемной и по-настоящему глубокой статьи И. Шайтанова с развернутыми историческими экскурсами, даже полемичные аспекты которой способствуют поискам конструктивных подходов к поэме с ускользающими смыслами — так удачно определил ее исследователь, — отметим еще один, принципиально важный для темы нашей работы. Речь идет об уже упоминавшемся осмыслении в “Географических трудностях…” идеи всемирности как утопии, а также о Петербурге в поэме как воплощенной утопии. Присутствует здесь и мысль о выворачивании этой идеи наизнанку и превращении ее в “мрачнейшую антиутопию”. Эти два понятия применительно к “Медному всаднику” автор статьи впервые в современном “всадниковедении” употребляет одновременно. Правда, мелькнувшая мысль развернутого продолжения не имеет, исследование идет другим путем. Однако понятия названы, поскольку вызрели в самой его динамике, и создается возможность продуктивного диалога с концепцией И. Шайтанова для дальнейшего процесса постижения смыслов великого уникального творения поэта-мыслителя. Если логику трагического в поэме выстроить как триаду: всемирная идея — государственное насилие в качестве принципа ее внедрения и иллюзорная гармония — бунт народной стихии и трагедия личности, то в основе конструктивного принципа “Медного всадника” можно увидеть узнаваемые черты поэтики утопии и поэтики антиутопии. Нельзя не признать, что возникшие контуры произведения сложились органично. Почему так важно обратиться к этому явлению? Благодаря подобному подходу духовная всемирность Пушкина проявляется в совершенно неожиданном ракурсе. Известное предвосхищение развития важнейших тенденций мировой литературы, позволяющее русскому гению вести художественный диалог с ХХ веком, одним из самых трагических в истории, становится хорошо видно из сегодняшнего дня. При этом поэтический жанровый механизм поэмы, не случайно возникший в контексте своей страны и эпохи, нуждается в глубоком конкретно-историческом осмыслении и только тогда оказывается понятен в своей универсальности. Рассмотрением его формирования и действия мы продолжим разговор о пушкинском шедевре. |
Добавить документ в свой блог или на сайт
Похожие:
 |
От составителей (Вместо предисловия) Черная Королева покачала головой: – Вы, конечно, можете называть это чушью, но я-то встречала чушь такую, что в сравнении с ней эта... |
|
Вместо предисловия И когда все уже было готово, от Всевышнего последовал приказ переписать заново, используя библейское начало. Я стала читать Библию,... |
|
Тематическое планирование уроков литературы в 6 классе Уроки литературы Ерёмина О. А. Уроки литературы в 6 классе: кн для учителя / О. А. Ерёмина. – М.: Просвещение, 2008 |
|
Курс, 1 и 2 поток 2007-2008 учебный год Вопросы и материалы к зачету по семейному праву Семейное законодательство. Компетенция субъектов РФ в области семейного законодательства |
|
Инструктивно-методическое письмо «О преподавании литературы в 2008-2009... Все это позволяет говорить об особой значимости преподавания литературы среди других предметов |
|
Корейцы Составитель, редактор, автор предисловия, послесловия, воспоминаний, примечаний и комментариев Светлана алиева |
|
Ненормативные кризисы в семье 23 Вопросы и задания 24 Ц34 Быть вместе нельзя расставаться: Как спасти отношения / Валентина Целуйко. — Екатеринбург: у-факто-рия; М.: Act москва: хранитель,... |
|
В. П. Зинченко Кулагина И. Ю., Колюцкий В. Н Рецензент и автор предисловия: доктор психол наук, профессор, академик рао в. П. Зинченко |
|
Экзаменационные вопросы по древнерусской литературе. Периодизация... Этапы развития древнерусской литературы тесно связаны с этапами развития древнерусской народности и государства. С учетом своеобразия... |
|
Список литературы по экономической теории а основная литература:... Экономическая теория: Учебник/ Под общ ред. В. И. Видяпина и др. М.: Инфра-м, 2008 |