Алексей Давыдов Русская художественная литература в условиях глобализации
|
Скачать 316.88 Kb.
|
| Алексей Давыдов Русская художественная литература в условиях глобализации (Творчество Виктора Пелевина: предчувствие неоклассики). Я читаю произведения современных российских писателей, чьи тексты «тонкие эстеты» считают аморальными, антипатриотичными, антигуманными, антиэстетичными, и спрашиваю себя – почему эти писатели так популярны. Почему массового читателя так привлекают извращения, мат, алкоголизм, насилие, преступность, кровь, издевательства над недавними святынями – Богом, народом, родиной, русским человеком? Откуда это смакование ситуацией, когда «башню сорвало», «крыша поехала»? «Тонкий эстет», воспитанный на русской классике и советском патриотизме, возмущается, требует от Думы запретить скандальные произведения, и Дума запрещает, непроизвольно увеличивая их тиражи и провоцируя новые скандалы. Читая скандальную литературу, я спрашиваю себя – неужели она не несет конструктива? Но этого же не может быть по определению. Потому что любая критика ценностей, особенно если это критика глубокая, да еще имеющая массового читателя, ведется с позиции альтернативных ценностей. Что такое – альтернативные ценности скандальной литературы? И способны ли они вписаться в процессы формирования в мире нового культурного многообразия? Ответу на этот вопрос посвящена данная статья. 1. Скандал в русской литературе. Почему русский человек, со школы воспитанный на «Я помню чудное мгновенье», «Я тот, которому внимала/ Ты в полуночной тишине», «Чуден Днепр при тихой погоде», «Красота спасет мир» с удовольствием читает о том, как во время пикника учителя с выпускниками школы учитель отлучился в кусты, покакал, а ученик, случайно увидев это, подобрал куски кала и тщательно съел их (В. Сорокин. «Сергей Андреевич»). Или – охотники, открыв сезон охоты, не стали убивать дичь, а, поместив на вершину ели магнитофон и приманив человека на популярную песню, убили его, разделали труп, и, съев печень трупа, а остальное запасливо уложив в рюкзаки, поздравили друг друга с началом охотничьего сезона (В. Сорокин. «Открытие сезона»). Или – герой раскапывает на кладбище полусгнивший труп любимой и с наслаждением совершает с тем, что осталось от него – гниющие кости, ядовитая земля, куски разложившихся тканей, трупная жидкость, черви – половой акт (В. Сорокин. «Санькина любовь»). Или – герой, голый, стоит на четвереньках перед портретом президента России В. Путина и ведет с ним мысленную беседу, а в это время другой персонаж с помощью искусственного полового члена совершает анальный половой акт с этим героем (В. Пелевин. «Числа»). Или – человек, не от тоски и разочарования, а пытаясь слиться с потусторонностью, раздевается и бросается в заснеженную яму, чтобы в ней остаться, замерзнуть и погибнуть и в процессе замерзания-гибели успеть понять смысл жизни (В. Пелевин. «Ухряб»). Или – вывод о том, что все в мире навозопроизводство и навозошаротолкание. И для того, чтобы сын понял смысл жизни, папа объясняет сыну, что и сами папа и мама – дерьмо и он, сын, тоже дерьмо, и дарит сыну куски своего навоза – чем глубже аналитическая мысль ребенка, тем большие куски навоза он ему дарит (В. Пелевин. «Жизнь насекомых»). Или – молодые люди жили вместе и собирались пожениться. На одной из вечеринок все перепились, жениха долго рвало. Вернувшись в комнату, он видит невесту и гостей голыми. Спрашивает – что она делала. Та уверенно отвечает: «-Член сосала. Вот у этого сосала и у… Руслана». И тут же на глазах у жениха делает минет Эдику, заодно «треснув» ему ногой и «заехав» по лицу. Жених бьет невесту, а потом долго просит у нее, оскорбленной и плачущей, прощение за грубость (И. Стогов. «Мачо не плачут»). И т. д. и т. п. Современная русская литература переполнена таким эпатажем, поэтому у меня не заняло много времени собрать эти примеры. Массовый читатель оценивает их либо как маразм, либо как нечто гениальное. Надо отойти от этих ничего не говорящих оценок и понять культурологическую сущность скандальной литературы. Мы можем принимать или не принимать содержание новых произведений. Но многие из них написаны талантливо. Некоторые блестяще. Ярким и совершенно не привычным языком. Это хорошая литература. Но с новым, иногда скандальным, шокирующим, часто просто убивающим читателя содержанием. Как понять новую литературу? Это антикультура? Конечно. Литературный авангард? Конечно. Постмодернизм? Конечно. Но в каком смысле? Что породило этот тип произведений, и почему массовый читатель охотно их покупает? Слишком долго русский человек жил в условиях запретов, молчал и говорил подобострастные «одобрямс» и «чего изволите?». Слишком долго в обществе господствовало «нельзя». Вся тысячелетняя русская культура была построена на «нельзя». И вот все черное, темное, разнузданное, либо кажущееся черным, темным, разнузданным, никогда не расчленявшееся, веками непроговаривавшееся, стыдливо умалчивавшееся, тщательно утаивавшееся – все это сегодня взяло слово. Слово дикое, мистическое, разгульное, пьяное, матерное, скандальное, жестокое, кровавое, разрушительное, но одновременно дающее надежду своей искренностью. Поднимается со дна муть вековая и одновременно веет свежий ветер. «Тонкий эстет» в панике. Он не понимает, как среди волчьего воя можно расслышать звуки гармонии, как можно в трупной вони – уловить запахи цветов. Скандал, который происходит сегодня в русской литературе это дальнейшее срывание покровов с главной тайны – права говорить обо всем правду, не из чего не делая тайны. Это дальнейшее расколдование мира, начавшееся с краха КПСС и распада СССР. Отказ от ленинизма как основания мышления породил вакуум в самом основном – в понимании смыслов истины и свободы. Что такое истина? Нечто данное на все времена, что-то вроде космических ритмов, Бога, божественной субстанции, бытия, которое определяет сознание, ленинизма, либо она способна меняться и зависит от способности человека к интерпретации? Те же вопросы можно задать и в отношении смысла свободы. Вопросы об истине и свободе сводятся к вопросу о смысле основания мышления. Есть ли оно сегодня? И если есть, то, какое оно? На эти вопросы пытаются дать ответ в России сейчас и науки, и художественная литература. В споре мнений сталкиваются новоевропейская классика, ценности постмодернизма и традиционность. Модернизм опирается на достижительность личности как плюралистичное основание ее свободы. Постмодернизм – на нравственность свободы личности от всех оснований. Традиционность – на высшую нравственность исторически сложившихся интересов, подчиняя им смысл личности. Конфликт между традиционностью (культурой) и личностью (обществом) разворачивается в условиях нарастающих процессов глобализации. Глобализация это поиск нового смысла всеобщего, который идет через формирование нового социокультурного многоообразия. Современная русская литература активно участвует в поиске этого многообразия. Скандал в литературе – результат этого участия. 2. Проблема изменения типа русской культуры. Модернизм, постмодернизм и традиционность в споре за Россию. Новоевропейский модернизм, отвечая на вопросы об истине и свободе, опирается на способность человека к превращению смысла объекта в проблему своего мышления, к переосмыслению, получение нового знания, чтобы все более адекватно отвечать на вызовы усложняющейся жизни. Нацеленный на поиск предметности предмета как его сущности, модернизм ищет способы формирования новых культурных форм как результата переосмысления старых. Он постоянно нацелен на обновление основания мышления. Но такой способ мышления может породить преувеличение роли субъективности в определении основания-меры истинности истины и смысла свободы, и, следовательно, меры развития/подавления прав человека, личности. Считается, что советский опыт показал, что такая опасность реальна. Западный постмодернизм делает акцент на противоположном. Он провозглашает, что никакого основания и, следовательно, цели нет. Ничто не связывает личность как субъекта культуры в принятии решений. Свобода безгранична. Казалось бы, новая философия победила. Но вот беда – выясняется, что если основание, то есть цель исчезает, то и субъект культуры исчезает. Возникает новый тип цели – слияние личности с процессом поиска смысла личности как абсолютом (пелевинский образ постмодернизма – «кукла куклы»). Это слияние необходимейшая вещь, но если оно не выражается в социальных, культурных формах, оно бессмысленно. Эту распредмеченную личность невозможно ни назвать, ни измерить, ни использовать для организации адекватных социальных ответов на вызовы жизни и, главное, ее невозможно поставить на службу защите конкретной личности. К счастью, абсолютизация ценностей постмодернизма в мире проходит. Мы сейчас находимся в таком моменте истории мысли, когда постмодернизм и на Западе и в Азии, взорвавшись во второй половине XX в., в XXI в. все более избегает крайностей, входит в спокойные берега философского дискурса и литературного творчества. Ценности модернизма, постмодернизма, буддизма, даосизма, конфуцианства, ислама все более взаимопроникают. Западный персонализм и азиатская клановость под влиянием этого взаимопроникновения более тонко и сложно формируют личность в своих культурах. Они все более учитывают сумасшедшее ускорение перемен и усложнение современной жизни, поняв, что и нарастающая популярность фрейдизма, и диверсифицирующаяся на глазах свобода совести, и рост наркомании, и терроризм, и требования глобализации не случайны, потому что субъект культуры меняется на глазах. В России ситуация иная. В России за тысячу лет так и не сложилась мельчайшая клеточка культуры – то, что я называю культурным основанием: в Азии – большая семья, на Западе – личность. Ни большесемейные, ни личностные отношения в России так и не сформировались как основание российского менталитета. По многим причинам. Не в последнюю очередь потому, что осевое время так и не посетило Россию – и русский человек так и не стал государственником, до сих пор создавая государство на манер общины с патриархом во главе, который опирается на лично преданную опричнину. Российская религиозность не породила широких общественных дискуссий и церковных расколов по поводу смысла божественного, поэтому русская церковь до сих пор ставит знак равенства между смыслами «православный» и «русский». Новоевропейская ментальность также обошла Россию стороной – рациональность, эффективность в России никогда не были формами измерения смысла личности. Нынешняя боязнь в Европе гегелевского субъекта на основании печального советского опыта безосновательна – диалектика Гегеля никогда не была востребована в России. В России не было гуманистических движений и никогда Россия не нуждалась в нравственном оправдании гуманизма, поэтому гуманистические достижения западной философии XX в. прошли мимо русского человека. Что же касается восточной мысли, то ни языческие азиатские культуры, ни даосизм, ни конфуцианство, ни современное неоконфуцианство, ни поздние формы буддизма, особенно махаяна, ни тем более достижения современного ислама так и не заинтересовали русского человека. Все, что открыл человек мира, чтобы заложить культурные основания формирования личности – для современного российского менталитета до сих пор бесполезные музейные погремушки. Пушкинско-лермонтовская тенденция в литературе вот уже двести лет пытается создать новое абстрактное основание, на котором русский человек мог бы формировать личность в себе. Но ее голос до сих пор в обществе не услышан. И вот в этих условиях пришедший в ходе глобализации в Россию постмодернизм объявляет войну культурным основаниям. Возникли задачи, которые внешне одинаковы, но по существу, противоположны: у русского человека – создать, наконец, личность в себе как основание русской культуры, у русского постмодернизма, впитавшем в себя дух русской воли, вольницы, беспредела, анархии, нигилизма – разрушать любые основания, чтобы раздвинуть горизонты свободы русской культуры. В этом противостоянии русский постмодернизм стал проявлять себя так, как в приведенных выше эпатажных примерах из скандальной русской литературы. Объявив рефлексию врагом свободы, он начал создавать образцы шокирующей этики, чтобы через шок выявить новое представление об истине и свободе и на этом основании сформировать новую мораль. Но чем дальше он шел по шокирующему пути, тем больше обнаруживал неспособность в одиночку решить поставленную задачу. Я полностью принимаю критику общинно-самодержавной, советско-тоталитарной, антиличностной культурной архаики, которую развернул постмодернизм в России и которая действительно в России до сих пор недоразрушена. Но создать в России новое культурное основание – личность XXI в. – одному постмодернизму, увы, не под силу. Некоторые писатели, по-видимому, понимают это. Виктор Пелевин вошел в литературу под влиянием постмодернистских идей, но в романе «Священная книга оборотня» (2005) пелевинская постмодернистская личность в значительной степени опирается на модернистские основания. Через постмодернистские разрушения культурной архаики и складывающееся понимание необходимости союза модерна и постмодерна в России разворачивается поиск смысла нового всеобщего и, – ни много, ни мало, – изменение типа русской культуры. Что такое изменить тип культуры? Русская художественная литература более двухсот лет изучает русского человека. И, бросая ретроспективный взгляд на историю российской мысли, я каждый раз убеждаюсь – литература это единственная сфера ее движения, в которой обоснован страшный вывод о том, что русский человек не способен управлять собой эффективно, патологичен, и что его патология – следствие родовой травмы русской культуры. Литература не только поставила вопрос о социальной патологии в России, но назвала ее автора, русского человека, «уродом», человеком «ни то, ни се», «нравственным калекой». Этот вывод носит фундаментальный характер, так как вскрывает основную причину наших неудач в реформах и указывает цель нашего развития – изменение типа русской культуры. Изменить тип культуры – значит, превратить культуру из статичной в динамичную, из монологичной в диалогичную, из закрытой в открытую, из соборно-авторитарной в личностную. Это означает – превратить русского человека из мыслящего абсолютами, крайностями, мистериями и утопиями в самокритичного человека, способного к переосмыслению господствующих в нем абсолютов. Это значит – превратить «нравственного калеку» в личность. Это значит – развернуть борьбу с засильем традиционности в культуре, обществе, менталитете и положить в основание мышления личностные ценности и демократические приоритеты. В проблеме изменения типа русской культуры суть российской писательской мысли с тех пор, как существует в нашей стране литература. Но вся проблематика культуры сводится к анализу ее субъекта. Кто он русский человек – проедатель природных ресурсов или творец? Постмодернизм этот вопрос задает по иному – существует ли субъект культуры? Самую пронзительную постмодернистскую ноту в нынешнем скандальном литературном оркестре я слышу в творчестве Виктора Пелевина. 3. Бессубъектная философия Пелевина. Есть ли субъект русской культуры? В соответствии с доктриной постмодернизма Пелевин говорит – нет: Принимая разные формы, появляясь, исчезая и меняя лица, И пиля решетку уже лет, наверное, около семиста, Из семнадцатой образцовой городской психиатрической больницы Убегает сумасшедший по фамилии Пустота. Времени для побега нет, и он про это знает. Больше того, бежать некуда, и в это «никуда» нет пути. Но все это пустяки по сравнению с тем, что того, кто убегает, Нигде и никак не представляется возможным найти. В. Пелевин. «Чапаев и пустота» К бессубъектной философии Пелевина надо отнестись серьезно. Был ли неондерталец субъектом своей культуры? Был. Потому что в лесах были зайцы, которых он ловил и ел. И поэтому выживал. Был ли субъект культуры в дореволюционной России? Был. Были зайцы, то есть то, что можно было есть – был и субъект, который это ел. Был ли субъект культуры в советской России? Был. Были зайцы, то есть нефть, продажа которой давала деньги – был и субъект, который эти деньги тратил, чтобы выжить. Есть ли субъект сейчас, в постсоветской России? Есть. Продолжают еще водиться зайцы – нефть. Нет зайцев, которых можно есть, нет субъекта. Есть зайцы, есть и субъект-зайцеед. Господь бог дал нам зайцев – нефть. Поэтому пока живем. Казалось бы, какие проблемы с субъектом? Но проблемы, оказывается, есть. Потому что, во-первых, зайцы не бесконечны, и, главное, если питаться только тем, что дает природа, можно навсегда остаться на уровне неондертальцев. Пожалуй, первым, кто понял, что с неондертальским зайцеедством в России надо что-то делать, чтобы не выродиться, был Петр I. Каждый царь после Петра был, так или иначе, озабочен состоянием субъекта русской культуры. Выдающееся место среди них занял Александр II. Затем были большевики. Ленин создал партию-медиатор, которая взяла на себя функцию субъекта – нового локомотива российской истории. Активных людей перед первой мировой войной, по некоторым расчетам, в России было 1,5-2 миллиона, которые могли нести в себе функцию нового субъекта культуры, чтобы вывести Россию на передовые рубежи в мире. Попытка опереться на этих людей провалилась – тоталитарными методами механизм формирования нового субъекта создать не удалось. Да и 1,5 млн. человек оказалось слишком мало, чтобы преодолеть инерцию толщи российской патриархальной архаики. Для крестьян и выходцев из крестьян государства не существует. Поэтому люди начали все делить, перераспределять, грабить награбленное, воровать. Резали друг друга. Жгли. А потом пришел Сталин и организовал всех во всесоюзную армию. Наконец-то появился новый субъект. Но субъект-людоед. И все радовались – ешь этого, он жирный, а теперь того – он еще жирней. Логика зайцеедства приняла новые культурные формы. И так продолжается вплоть до сегодняшнего дня. 1991 год ничего не изменил. Что делать? Об этом спросит организованное большинство. Но крохотное малосознательное меньшинство спросит иное – а почему так получилось? – ведь в других странах этого нет. Большинство уверенно отпарирует – все то же самое, с небольшими различиями, есть и в других странах. Но русская литература, от Пушкина и Чаадаева до Пелевина и Ерофеева, говорит иное – субъект русской культуры уникален, он «урок», «возмездие» русскому человеку за то, что он всю жизнь ловил и ел зайцев и уничтожал вокруг себя тех, которые говорили, что кроме охоты за зайцами и людьми надо еще что-то делать, осмысливать себя не только через зайцеедство и людоедство, иначе станем «нравственными калеками», «уродами», «слипшимся комом», «навозошаротолкателями». На вопрос «Что делать?» Пелевин не обязан отвечать. И я не обязан. Мало ли какие мысли у нас на этот счет. Вопрос поставлен – вопрос остается без ответа. Но на данном этапе нашей истории Пелевин констатирует поступательное движение субъекта русской культуры – его дальнейшее вырождение. Лермонтовскому «нравственному калеке» XIX в. писатель противопоставил… «нравственного калеку» XXI в. |
Добавить документ в свой блог или на сайт
Похожие:
 |
Программа учебной дисциплины Литература без границ: художественная... Целями освоения дисциплины «Литература без границ: художественная словесность в условиях глобализации» являются |
 |
Алексей Давыдов Между мистикой и ratio Проблема изменения типа русской... Русская культура: что надо менять и зачем? |
|
Художественная литература Русская литература В 1980 году публикация романа "И дольше века длится день " (тогда он вышел под названием "Буранный полустанок") произвела фурор среди... |
|
Художественная литература Русская литература В 1980 году публикация романа "И дольше века длится день " (тогда он вышел под названием "Буранный полустанок") произвела фурор среди... |
|
Алексей Давыдов Поверить Лермонтову Личность и социальная патология... Новозаветность и гуманизм. Вопросы методологии |
|
Алексей Давыдов И. С. Тургенев: «Живые мощи»1 ... |
|
Алексей Давыдов Пушкин и становление «срединной культуры» в России ... |
|
В. К. Корепанов Альметьевский государственный институт муниципальной службы (агимс) ... |
|
Государственный суверенитет в условиях глобализации Глобализация означает не только интернационализацию связей, но и создание общемировой целостности, где каждый элемент целого превращается... |
|
Алексей Давыдов Когда я читаю Магжана… Сразу вспомнил стихотворение Ауэзхана «Вечер памяти – 93». Оно о Магжане. Подчеркнуто гражданская позиция. И грусть, боль за страну,... |