Отзывы на эту книгу и с предложениями
|
Скачать 3.72 Mb.
|
|
Отзывы на эту книгу и с предложениями о сотрудничестве можно писать по адресу электронной почты: blgu@mail.ru Телефон: (095) 543-89-84 Кто такой участковый врач? Человек, который помогает нам в болезни, — что-то вроде обслуживающего персонала, в котором нуждаешься, но не придаёшь ему особого значения. Сначала болезнь мешает, а потом и тем более нет причин обращать на него особое внимание. Но если отойти от потребительского взгляда, то вдруг окажется, что обычный участковый врач — человек, встречающийся с миром, охваченным самыми различными недомоганиями, наблюдающий самое разное отношение людей к своим болезням. И если это человек веры, он очень многое может увидеть такого, что никак не укладывается в его должностные инструкции. А если ему ещё дан дар слова — он способен рассказать нам о чём-то исключительно важном. Может быть, даже более важном, чем выбор нужной таблетки. Татьяна Шипоишна уже много лет работает участковым врачом. А еще ей дан дар слова. И то, что судьба провела и проводит её через болевые точки нашего времени, — это одновременно и дар, и суровое испытание. В каждой из трех повестей вошедших в книгу своя внутренняя пружина, своя интрига, своя тайна спасения. Но главное — это слово ищущей души, обращенное к ищущей душе. Таких книг сейчас поразительно мало. Такие книги сейчас нужны чрезвычайно. Нам нужно спасать свой дом, свой квартал, свою страну. А значит — спасать свою душу и помогать в этом друг другу. Виктор Кротов Содержание Звезды, души и облака Повесть 3 Хождение по асфальту или Опыт усыновления сирот Повесть 80 Как мне хочется чистой воды... Повесть 173 Звезды, души и облака повесть «Господи! Не в ярости Твоей обличай меня, и не во гневе Твоём наказывай меня... Нет целого места в плоти моей от гнева Твоего; нет мира в костях моих от грехов моих». Псалом 37. Тихо наплывает сверху кинокамера, охватывая широкую излучину на юго-западе Крымского побережья. Вот оно, ласковое лазурное море — вот она, огромная лазурная чаша, сияющая и безбрежная. Море, на подходе к берегу, становится сначала изумрудным, потом зелёным, и завершается белой, пенистой полоской. Полоска изгибается при переходе к золоту песчаного берега — то исчезает, то появляется вновь. В кадр попадает огромный, бездонный, синий купол неба и лёгкие, перистые облака в высоте. Камера опускается ниже, высвечивая расположенные на берегу строения. Это детские санатории. Это прекрасные здания — с широкими крытыми верандами, с какими-то чудными растениями, с дорожками, бегущими до самого моря. Видны кровати, стоящие на верандах. Широкие такие, высокие кровати на колесиках. Эти кровати можно легко перекатить из палаты на веранду, и обратно. Вот мы уже и поближе к одной из веранд. Уже видно, как вздувается лёгким и светлым парусом ширма, делящая веранду на мальчиковую и девчоночью половины. Я слышу бряцание гитарных струн, звуки нехитрой песенки... Я уже ясно вижу и слышу всё происходящее. Вместе с кинокамерой я останавливаюсь на небольшом расстоянии. Я прекрасно различаю лица этих людей, я узнаю их. Кажется, я жду, что сейчас кто-нибудь из них повернётся ко мне и скажет:
Говорят, что ничто в жизни, подвластной неизвестным для нас законам бытия... да... ничто в жизни не исчезает бесследно, всё существует вечно и где-то постоянно сохраняется. Понять это трудно, можно только принять на веру. Как же мне правильно ответить на это — «сейчас»? Я могла бы сказать, что сейчас — это всегда. Тогда почему же мой собеседник так молод? Ладно, я попробую по-другому. Всё, что было когда-то, остаётся в нас, где-то оседает, видоизменяется, и уж эту, прошедшую часть нашей жизни — мы никак не можем опровергнуть, изъять или вычеркнуть. Она есть, есть всегда. Мне кажется, что наша жизнь подобна собиранию букета. Не стоит выбрасывать ничего, ибо мы не знаем, как, и не знаем, с чем, будут сочетаться в дальнейшем каждый наш цветок, каждый сучок и каждая колючка. Честно говоря, мы и не можем ничего выбросить, разве что мы можем их по-разному поставить — и свои цветы, и свои колючки, чтобы прийти затем — к определённому конечному результату. И даже, когда, по незнанию мы не призываем Божьего имени, Бог смотрит на нас со Своей высоты и зажигает Свои искры в наших сердцах. Я снова наклоняюсь к своему собеседнику:
ГЛАВА 1 КОСТИК ШУЛЬГА Я так люблю ходить по морскому песку. Как он ласково обнимает ноги! Как блестят и переливаются его ракушки, как липнет к ногам морская трава... Правда, я сейчас лежачий. Я по этому песку уже целый год не ходил... И не купался в море, уже второе лето пошло. Я ведь местный. Я тут, в санатории, один всего местный, из наших двух классов, из девятого и десятого. Даже во сне постоянно снится, как я разбегаюсь и прыгаю в воду. Или снится, что я ныряю с бортика, с высоты, потом лечу, лечу — ныряю, а вынырнуть не могу. Начинаю задыхаться и просыпаюсь. Это у меня сон страшный. А когда я во сне просто купаюсь, то это сон — не страшный, а хороший. Только я никому об этом не рассказываю. Я вообще ничего и никому про себя не рассказываю, а если смог бы, то и сам бы про себя забыл. Вернее, всё бы прошлое забыл, а новое бы всё придумал. Вот, например, так бы придумал, как будто папа у меня — капитан дальнего плавания. Как будто бывает мой папа в далёких походах. Как придёт из похода, как возьмёт меня на руки — и поднимет, и обнимет меня крепко. Кучу подарков привезет.... Или так бы придумал: папа у меня — геолог, ходит по пустыне, ищет алмазы. Каждый раз маме привозит алмазик маленький... Эх! Папа-то неизвестно где. Бабка молчит, ничего не рассказывает, а мать я и не спрашивал. Мать появится у нас с бабкой, как ветер, налетит, деньги бросит — и ищи её, свищи. То в Ялту, то в Одессу, где пароходчиков побольше. Я, когда меньше был — плакал, а сейчас давно уже плакать перестал. А если пацаны дразнили, то я им морды бил. Последнее время меня уже и не трогал никто. Когда нога заболела, бабке говорю, а она не верит. Когда совсем слёг, то матери позвонила. Пусть, говорит, эта б…. валютная о сыне вспомнит! Мать объявилась, и давай меня по больницам и по рентгенам таскать. Вот тогда я её поближе и разглядел, а лучше бы и не глядел я на неё вовсе. Старая уже, а намазанная, накрашенная. Юбка короткая — «фирма». В больнице все на неё пальцем показывали. Я чуть со стыда не сгорел. Говорю ей:
Она как понесла на меня: — Ты кто такой, чтоб меня учить? Ты с бабкой на чьи деньги живёшь? Потом, конечно, расплакалась: Прости меня, — говорит, — так получилось, что я по этой дороге пошла. Ты уже взрослый, так что принимай всё, как есть. Если бы я сейчас взятку не дала, так тебя бы в этот санаторий не приняли бы. Это же всесоюзный санаторий. Может, тебя тут на ноги поставят. Тут и операции делают, и выхаживают потом. И школа есть, учиться будешь. Я к тебе не буду в санаторий приходить, смущать тебя, а ты про меня никому не рассказывай. Когда-никогда бабка придёт, принесёт чего-нибудь вкусненького. Ладно, ладно, не реви. Я ещё в товарном виде, поработаю, и денег подкоплю.
Может, ты капитаном станешь. Как смешно. Я не сказал ей, что тоже мечтал о капитане, чтоб он был моим папой. А я теперь капитаном не стану. С такой болезнью, как у меня, не становятся капитанами. Не остаться бы хромым. Правда, геологом ещё можно. Вот такая тайна у меня. На какие я тут деньги, на какие взятки? Может, приврала мать про взятки-то? Или нет? А как спросят, где мама работает, то я говорю: «Проводником, на дальние рейсы всякие, Москва — Владивосток, например». Спросили пару раз, да отстали. Кому какое дело до чужой мамы. ГЛАВА 2 Кому какое дело до чужой мамы? Кому какое дело до чужой жизни? Как вы уже поняли, дело происходило в советское время, в Крыму, в одном из прибрежных городков, в костнотуберкулёзном санатории имени выдающейся деятельницы революции. Санаторий действительно был прекрасен. Дети по году и более находились там, лежали, если нельзя было вставать, учились, кто как мог. Тут же были прекрасные операционные, и прекрасные хирурги. Сколько жизней было здесь спасено. Сколько судеб было выправлено и выпрямлено, в прямом и в переносном смысле этих слов. Говорят, что Крым — теперь другая страна. Говорят, нет уже этих санаториев. Пошли санатории с молотка. Может, не все ещё пошли? Где же тогда лечатся больные? У кого же поднялась рука на детский санаторий? Да ещё на такой санаторий? Третий этаж был разделен на две половины, две больших палаты. В одной — девчонки, в другой — мальчишки. Палаты были, как бы условно, поделены ещё пополам, на девятый и на десятый класс, поделены входной дверью и находящейся напротив неё, дверью на веранду. Палата могла вместить до двадцати функциональных кроватей, таких кроватей на больших колесиках, с регулируемым подъёмом изголовья. И народ в палате тоже делился. На лежачих и ходячих. У ходячих — или болели руки, или это были «поставленные» лежачие, то есть те, которых уже прооперировали, кто вылежал после операции положенный срок, обошёлся без осложнений и готовился к выписке. Таких было мало. Многие были на костылях. Лежачие — тоже делились. На спинальников, у которых болел позвоночник, потом — на тех, у которых были поражены таз и бедро, и тех «счастливчиков», у которых болели колени, или голеностопные суставы. Первые и вторые могли только лежать. Третьи же могли на кровати сидеть, а когда все врачи уйдут, могли прыгать на одной ноге, бегать на костылях, а то и просто могли побегать — ну, это уж как они сами хотели, как они сами рисковали. Правда, о том, что происходило, когда врачи уйдут, лучше я потом, особо расскажу. Хоть санаторий и назывался костно-туберкулёзным, лежали там дети не только с костным туберкулёзом,, но и с другими костными болезнями. Болезни эти были не менее опасны, и так же требовали длительного лечения, длительного нахождения в лежачем положении. В простонародье это называется — быть «прикованным к постели» Вот они-то, «прикованные», и лежали тут по году и больше, в надежде встать на ноги и уйти. Уйти отсюда однажды далеко-далеко, в большую, взрослую и здоровую жизнь. Утро и время до обеда занимал обход врачей, процедуры и перевязки, а время после короткого тихого часа отводилось школе. Ходячие везли лежачих. Девчонок десятого класса везли в палату к мальчишкам, а мальчишек девятого — в палату к девчонкам. В каждой палате, на боковой стене, висела обычная классная доска. Программа в школе тоже была обычной. Поблажек почти не было. С тех, кто мог, учителя требовали, и дополнительные задания давали, стараясь не проявлять жалости и не делая скидок на болезнь. Классы только маленькие, да ученики лежат, а так — обычная школа. И всё. Образование получить, школу закончить можно. Можно даже попробовать поступить из этой школы прямо в институт, если только поправиться. Только бы поправиться. ГЛАВА 3 МАША ИВАНИХИНА-1 ...Образование получить, школу закончить можно. Можно даже попробовать поступить из этой школы прямо в институт, если только поправиться. Только бы поправиться. Кому я буду нужна, в деревне, с больными-то ногами. В семье нашей — ещё четверо, все младше меня. Как они там? Теперь, наверно, вместо меня Настя заправляет. А то ведь — весь дом был на мне. Мать — на ферме с утра до вечера, отец — то в мастерской, то пьяный, то опять в мастерской. Хорошо, хоть нас не обижал. А весь дом — на мне. И готовить, и стирать, и скотина, и огород. Больше всего на свете я учиться люблю. Учиться у меня всегда хорошо получалось, все даже удивлялись: «И как это ты, Машка, эту математику решаешь?» А у меня времени не было — даже уроки готовить. Все заснут, а я ночью тетрадки разложу, и так мне хорошо становится! Так здорово цифры идут одна к другой! А алгебра! Когда буквы в учебнике вместо цифр начались, так как будто песня внутри запелась... Кому расскажешь, засмеют! Какая там математика, иди вон в огород, сорняков подёргай. Так в огороде ногу и поранила. Кеды уже старые были, копать неудобно. Кед соскочил, и лопата по ноге прошла. Всё загноилось, опухло. Сначала мать дома лечила, мёд прикладывала. Потом к фельдшерице пошли, примочки делали. А потом так плохо стало, что чуть не умерла. Фельдшерица на машине повезла меня в район, там уж всё и разрезали, чтоб меня спасти, и ногу мою спасти. А чуть оклемалась, перевезли сюда на поезде, прямо из Курска, как сельскую, да как из многодетной семьи. А тайна есть у меня. Я рада, что здесь оказалась. Я здесь могу математику делать, сколько захочу. Возьму учебник, так аж плачу от счастья. А стыдно, что дом оставила, что трудно там моим без меня, без старшей. Я тут радуюсь, а они там, бедные, на огороде вкалывают. Как же так? Что же это, со мной, а? Мне ещё до операции месяца три, потом после операции месяцев пять. Как раз девятый закончу и половину десятого. А может, и весь десятый закончу тут. И вот тогда — в институт пойду, если мать позволит. В педагогический пойду, на физмат. Кому я в деревне нужна, хромая. А вот учительницей — можно. Мама, мама, прости меня, прости. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Разобьюсь теперь, а в институт попаду. Нету теперь мне пути другого. Позарастали все мои другие стёжки-дорожки. ГЛАВА 4 ... «Па-а-зарастали стёжки-дорожки, где проходили... Эх... милого ножки...» Песня сопровождается характерным железным громом. Ещё минута, и в дверях обрисовывается фигура нянечки Любы, обвешанная десятком тёмно-зелёных суден — горшков для лежачих. Наступил «час икс», или «обслуживание».
Её круглое лицо, повязанное по самые брови косынкой, её круглая фигура с отсутствием всяких намёков на талию, белёсые, почти незаметные брови и улыбка с отсутствием одного из передних зубов — что может быть прекраснее? Где ты теперь, Люба, наш белый ангел? Через минуту её голос гремит уже с половины «женихов», вызывая почти такую же реакцию у мальчишек, как и у девчонок. «Обслуживание» происходит сразу после тихого часа, перед школой. Любу все любят, несмотря на её пошлые прибауточки, и полное отсутствие брезгливости. В Любе нет пренебрежения к нам, прикованным к постелям. Для неё всё происходящее — просто течение жизни, как и для нас. Какая вонь, однако! Как только проветрилось немного, в палату зашла медсестра дежурная, Лидия Георгиевна, или просто Лида. Лиде лет около пятидесяти, она полновата, слегка отдутлова-та, но лицо её приятное, добродушное. Покрикивает она, чаще всего, для порядка:
Давайте к нам! — отозвалась красавица Асия. — Вот сюда, к нам с Машкой. Вот наши кровати подвинем, и сюда вкатим! Давай, Люба! На нашей половине ходячих нет! Аська откинула назад иссине чёрное крыло своих длинных, гладких волос, наклонилась к Маше и сказала шепотом:
Маша сидела в платке, повязанном на лоб. Когда привезли её в больницу, в Курск, у неё нашли вшей. А так как была она тяжёлой, то не пожалели её, обрабатывать волосы не стали, и остригли наголо. А тоже хорошая коса была, на хуже, чем у Аськи, только белая. Сейчас уже волосы прилично отросли, но Маша всё равно редко снимала платок. Не то, чтобы стеснялась — всё равно все всё знали. Привыкла в своём платке, что ли. — Давайте к нам! — повторила Маша. Это и решило дело. Машу уважали не только в девятом, но и в десятом. Не только в десятом — Машу уважали и сотрудники. ГЛАВА 5 АСИЯ ГУБАЙДУЛЛИНА-1 ...Да, конечно... Машу уважают... Вот, только сказала — к нам, так медсестра сразу и согласилась. А я — кричу-кричу, а все — ноль эмоций. Зато я красивее всех. Рост — уже почти метр семьдесят, талия — шестьдесят пять сантиметров. Я красивая, красивая, красивая. Вот и девчонки все говорят: «Какая ты, Аська, красивая!» И Машка тоже говорит. Да я и сама в зеркало вижу — не слепая. И я ещё буду счастливой, буду, буду — назло всем. Назло кому? А кому? Семья у нас богатая, и в семье все красивые. По сговору — уже жених у меня был, из другой такой же семьи, тоже богатой, и тоже красивой. Я его фотографию видела, такой симпатичный парень. Ренат. А тут — на гимнастике упала и ногу ушибла, правую. И всё болит и болит нога, всё не проходит. Родители встревожились, стали по врачам таскать. Потом долго лечились у бабки, у знахарки. Читала бабка заклинания, да ничего не помогло. Попала в больницу, когда нога была, как колода, и диагноз уже был — «заражение крови». Спасали меня врачи и ногу распахали — от колена до щиколотки, да с двух сторон. «Лампасные» разрезы, как при гангрене, так врач сказал. Жизнь спасли, а нога — страшная, колено не сгибается, свищи открылись. В семье жениха, как узнали, что со мной, так от свадьбы отказались. Отец мой, от всего этого, чёрный как ночь ходил, на меня не смотрел. Как отрезало его от меня — ещё бы, не оправдала надежд, семью подвела. Пустил он клич среди друзей, чтоб разузнали, где такие болезни лечат. Деньги кому-то платил, путёвку доставал, и сам меня привёз сюда. — Лечись, — говорит, — но часто приезжать не будем. Мне ещё брата твоего надо на ноги ставить. Вылечишься — посмотрим, что делать с тобой. В смысле — что же мне делать с тобой, никчёмной такой, такой увечной, такой хромой. Когда отец уехал, я плакала недели две. Потом успокоилась немного, а потом у меня появилась тайна. Вот такая появилась у меня тайна — я не вернусь домой. Я не вернусь туда, где я — уже никто. Никогда я для них уже прежней Асенькой не буду. Да я и для себя уже прежней не буду никогда. У меня теперь здесь семья — роднее, чем там. Маму только жаль немного, но я не хочу быть такой, как мама. Я не хочу всю жизнь плакать и молчать, и за того жениха выходить замуж, которого они мне будут теперь искать, может, ещё и деньги приплачивать, чтоб он на хромоногой женился. Я сама себе жениха найду. Я брюки надену, и почти не видно ничего. Нет, мне надо к зеркалу, потому что я боюсь. Я боюсь — вдруг я встану, а у меня нет красоты. Я боюсь, боюсь, боюсь — и это моя вторая, ещё более страшная тайна. Я измучилась внутри, потому что рассказать об этом никому не могу. Я боюсь потерять то, что у меня ещё есть... ГЛАВА б Боюсь потерять то, что у меня еще есть... Скорее, скорее к зеркалу! Аська вытащила ногу из лонгетки, встала с кровати и подпрыгала к старому шкафу, у которого было, на внутренней стороне двери, большое, мутноватое зеркало. Зеркало отразило правильный, прямой нос, пухлые губы и большие карие глаза с контуром из длинных ресниц. Красота была на месте.
Аська молча плюхнулась опять в кровать. — Я — красивая, — подумала она, — моя красота со мной. Мне немножко надо уверенности в себе. Вон Машка, сидит, как ни в чём не бывало, спокойная всегда, уверенная. Вот кому Бог даёт. А я? А я всё боюсь, боюсь... Машка же, глядя на красавицу Аську, думала: — До чего же хороша эта Аська! Все ребята на неё заглядываются. И хромоты не видно почти. И умница такая, как учится легко! И родители у неё богатые... Такая уж точно — и мужа хорошего найдёт, и институт закончит. Я не завидую, нет, просто кому даёт Бог красоту, а кому нет. Кому даёт удачу, а кому нет. Кто из города, кто из деревни. А кто — вообще дурак-дураком. Закончив это философское размышление, Маша стала складывать учебники. Две почти одинаковых мысли — Аськина и Машкина — встретились и повисели немного посреди палаты. Потом они задержались у двери на веранду и, прихватив с собой парочку других, отправились в своё вечное странствие — туда, куда невидимо и неслышимо собираются все наши мысли. Туда, где живут они своей, невидимой и неслышимой нам жизнью. Туда, откуда Бог раздаёт всё, кому что нужно на сегодня, а так же готовит нам всё, что будет нужно в будущем. А наша жизнь продолжалась, всё шло дальше — своим заведённым порядком. — Кто мальчишек повезёт сегодня? Что, у нас ходячих нет? — Это Нинка Акишина подаёт глас — безличный глас вопиющего в пустыне. Тишина. Тогда вступает «тяжёлая артиллерия» — Маша: — Наташка, ты на весь девятый одна ходячая. И Стёпа ещё на ногах. Тебе, Наташка, пока не скажешь, так ты не встанешь. Вставай, вон уже десятый возит. Вон уже Стёпка пришёл.— Маша говорит, не повышая голоса, но не услышать её нельзя. Наташка Залесская — ходячая. Наташка довольно высока ростом, правда, пониже Аськи. Светло русые волосы собраны в хвост. Подбородок, который называют «волевым», с небольшой ямочкой посредине. Большие, чистые серые глаза. Лицо её не простое, оно примечательное, как бы «породистое». Только вот губы поджаты, кривятся, уголки их как-то неуловимо опускаются, и впечатление от лица остаётся размытым, нечётким. Наташка встаёт неохотно, говорит неохотно, возит неохотно. Даже, можно сказать, делает это всё как бы свысока, если можно делать что-либо свысока в столь тесном сплетении людей. По меньшей мере, она делает всё неохотно, как-то брезгливо, и это чувствуют окружающие. Особенно это чувствуется во время умывания, когда ходячие ходят с тазом и чайником, от одного лежачего к другому. Надо ходячему набраться терпения, пока все зубы почистят, да поплюют тебе в таз. А все видят, что Наташка брезгует, и нарочно её доводят. Особенно Колька Миронюк — тот её, бедную, доводит больше всех. Нарочно зубы по пятнадцать минут чистит и плюётся вовсю. Да вот и сегодня, то же самое опять было: Наташка приходит после умывания и давай рыдать:
Рыдания Наташки превратились в рычание, она вскочила — и, если бы не медсестра, то она бы вцепилась Нинке в волосы. — Девочки, заканчиваем умывание, скоро обход! Ну-ка, кроватки подтянули! Да, не очень-то Наташка любит все «ходячие» дела. В конце концов она поднимается, когда десятиклассники перевезли уже почти всех своих, и сами начали возить девятый. Странное место у Наташки болит — ключица. Никакую косточку болезнь не щадит. ГЛАВА 7 НАТАША ЗАЛЕССКАЯ-1 ...Никакую косточку болезнь не щадит, никакую. Никакую косточку, никакую девочку. Откуда эта болезнь ко мне привязалась? Хорошо ещё, что очажок маленький. Мама сказала, что в конце лета заберёт меня отсюда. Сказала — поедешь на конец девятого класса, а потом летом отдохнёшь, в Крыму побудешь, и заберём тебя домой, дома долечим. Десятый будешь дома, в своей спецшколе, заканчивать. А в Крыму — море, солнце, грязи. Уж профессорской дочке — будет в этом санатории всё, что надо, всё по полной программе. Путёвка именная, через учёный совет. Это папа достал, он профессор, в Ленинградском университете преподаёт. А мама — в мединституте, на кафедре химии. И дедушка у нас профессором был, дома книжек его — целая полка. Знали бы родители, какая у меня тут «полная программа»! Приходится тут этих Миронюков умывать, кровати эти придурошные, тяжеленные кровати возить. И эти... все девчонки эти... и мальчишки... как бы это сказать... быдло... Да, быдло! Видели бы они нашу квартиру в Ленинграде, нашу библиотеку, рояль! Я маме написала, а она — потерпи, мол, доченька, это самое лучшее место в Союзе, где такие болезни лечат. Пишет мне — изучай жизнь! Хорошо ей издали писать, чтоб я жизнь изучала. А пожила бы с этими многодетными, да с деревенскими. Да с этими лежачими! И не любят меня здесь, не любят. А я их презираю! Я их всех презираю! Они тут в мальчишек своих влюбляются, а я ни на кого смотреть не могу. Разве что Славик... Славик красивый и, по-моему, не хромой. У него нога от танцев заболела, он бальными танцами занимался. Но я всё равно здесь влюбляться ни в кого не буду! Я никого здесь не люблю! Скорее бы школа кончилась, скорее бы лето. Как бы этот месяц май вытерпеть! ГЛАВА 8 — Скорее бы школа кончилась! Как бы этот месяц май вытерпеть! У Нинки Акишиной были свои, достаточно натянутые отношения со школой. Конечно, на второй год здесь не оставляют, но, честно говоря, Нинкино образование давно застряло, застряло где-то в непроходимых дебрях многотрудной Нинкиной жизни. И застряло на уровне класса пятого-шестого. Врождённое чувство гордости не позволяло Нинке признаться в этом никому, даже себе. Поэтому на уроках она пристраивалась всегда поближе к Маше и списывала у неё всё, что могла, и так ловко, как могла. Но Нинка не была дурочкой, поэтому учила устные предметы, делала русский, однако подглядывая — то к Маше, то к Аське. У Наташки списать было невозможно — или не давала, или давала, но «с лицом». И была эта учёба — в тягость свободолюбивой Нинкиной натуре, и неизвестно, кто больше ждал конца месяца мая — Наташка Залесская, или Нинка Акишина. Хорошо учились из девчонок трое: Маша — отличница, у Наташки — только по математике четвёрки, у Аськи — то все пятёрки, то четвёрки с трояками. Дальше были троечники, начиная с Нинки. Рядом с Нинкой стояла кровать Мариэты Оганесян — маленькой восточной красавицы, только совсем не такой красавицы, как Аська. Если бы можно было сравнить Аську и Мариэту с цветами, то Аська была похожа на слегка растрёпанную, прекрасную розу. Мариэта же — похожа была на грустную и нежную белую лилию, несмотря на своё смуглое от природы лицо. Русский давался ей с трудом, но она была старательна, и не просила ни у кого списывать без крайней нужды. Была она «сидячей» — болело у неё колено. И так грациозно она сидела! Так чудесно поворачивалась, так интересно бы ло каждое её движение. Сразу вспоминались сказки Шехе-резады, волшебная лампа Алладина... У Мариэты было прозвище — не прозвище даже, а как бы ласковое название — Мариэта-Статуэта, а бывало — Мариэтка-Статуэтка. Сходство с фарфоровой статуэткой, несомненно, было. Троечницей была и Наденька Лукинина. У Наденька болела спина, у неё были поражены грудные позвонки. Лежала она уже два года, и неизвестно, сколько ей было ещё лежать. По крайней мере, доктор всегда от прямого ответа на вопрос: «сколько?» — на всех обходах уходил. Наш доктор, Ярославцев, Евгений Петрович. То отшутится, то строгим прикинется, мол — не трогайте меня, я важными делами занят. Родители к Наденьке приезжали два раза в год. Оставляли немного денег, покупали сладости. Всегда ходили к главному врачу, разговаривали. Потом к Наденьке придут, поцелуют, и уедут. «Полежи, доченька, доктор сказал, немного ещё осталось, и поставят тебя на ноги!» И опять Наденька лежит — не перележит. Хорошенькая была Наденька! Личико, как у куколки! Вокруг лба — весёлые кудряшки (правда, не без помощи бигудей). Только вот мала была Наденька ростом, и был у неё, был всё-таки, горб ■— в грудном отделе спины. Небольшой горб, который она тщательно всегда прятала. Поэтому старательно лежала Наденька, не позволяя себе даже на бок лишний раз повернуться — знала, что чем больше на спину нагрузка, тем больше горб. Училась же, как могла, чтоб не очень уставать. Могла бы лучше, конечно, но как спина устанет у неё, так она сразу все книги кладёт, ляжет ровно, и лежит — спину расслабляет, как её наша массажистка, Вера Николаевна, учила. Кровать Светки Пылинкиной ставили всегда в сторонке, не в первых рядах. Симпатичное, но какое-то слегка ассиметричное личико Светки, с постоянной улыбочкой, с робким и тихим выражением, глядело на мир урока два-три, потом Светка могла заснуть и до конца уроков проспать. На последнем уроке проснётся, и снова с улыбочкой, как ни в чём ни бывало. Ни учителя, ни мы — никто её не трогал. Сколько лежала Светка, никто не знал. Она тоже не знала. Наверно, лет с пяти, когда нашли её, полумертвую, одну в заброшенной квартире. Мать её, горькая и беспробудная пьяница, ушла в неизвестном направлении, и не объявлялась больше никогда. Сколько пробыла тогда Светка одна в квартире, никто не знает. Может, и месяц. Было у Светки заражение крови, после чего остались очаги в костях — ив бедре, и в колене, и на стопе, и в плечах. Был даже маленький очажок в скуле, который, правда, быстро зажил, оставив в её лице небольшую асси-метрию. Сколько было у неё операций, Светка тоже не помнила. А вот раны, постоянные свищевые раны оставались везде. И правое бедро уже было фиксировано. А всё равно текло. Так Светка и не набралась сил, чтоб выздороветь. Уроки Светка делала, делала старательно. Могла упражнение по русскому переписать, могла какой-нибудь параграф по истории выучить. А чаще — просто напишет в тетрадочке своей: «Упражнение №...», или «Задача №...», а потом, через промежуток небольшой, напишет слово: «Ответ». И всё. Светку все любили, учителя спокойно трояки ставили, медсестры и нянечки — подкармливали, всякие лакомства приносили. При всех этих грустных обстоятельствах, Светка не была умственно отсталой. Наоборот, она была как-то по-особому разумной, при этом — спокойной и всегда добродушно настроенной. За это и любили её, а не просто жалели Ну а про мальчишек из девятого — попозже расскажу. Всё, тихо! Люба уже в звонок позвонила — уроки начались. ГЛАВА 9 СВЕТА ПЫЛИНКИНА Уроки начались. Математика. Можно даже не начинать слушать. Я давно уже знаю все трещинки на этом потолке. Сколько уже смотрю на него... Не помню, сколько... Как хорошо, что я здесь! И сестры, и нянечки хорошие. И девчонки такие хорошие, добрые. В прошлой больнице нянечки какие-то злые были — и постель не перестилали, и судно не давали. А я идти-то не могла, один раз — так и упала, и поползла к туалету. Хорошо, что врач заметил, заставил их меня поднять. Да я про это уже почти не вспоминаю. Что-то происходит со мной в последнее время — как будто всё растворяется вокруг, расплывается, и я как будто ухожу куда-то. Вот, опять начинается! Это сон? Как будто сон — но не сон, а явь. Открывается такое огромное зелёное поле — такое широкое, чистое. Над полем — высокое синее небо — светлое, сияющее. Я вижу, как будто вдалеке появляется мама. Лица её я не вижу, но я знаю, что это — она. И я так хочу ступить на это поле, и хочу пройти по нему... Я хочу коснуться маминой руки... И так мне хорошо, так светло. И я не хочу возвращаться назад... ...Эх, вернулась! Звонок опять, что ли? Как-то стала затекать нога, прямо от бедра! Больно, ноет. Совсем не могу пошевелить пальцами... Сейчас... А, получилось! Если напрячься, то получается. Плохо, правда. Раньше лучше получалось. Сказать завтра Ярославцеву, что ли? Да нет, не стоит. Что Ярославцев сделает? Пусть уж всё идёт, как идёт. Эх, девчонки мои милые, как вы далеко то меня! Я иногда на вас смотрю, как будто с краешка моего поля — вот, сейчас опять так смотрю, как будто с краешка поля — куда вы плывёте, куда? Как будто сверху смотрю — а вы всё уходите, уходите вдаль... ...Звонок! Уже историчка в классе. А я ведь читала историю. Послушаю сейчас. Чего там спрашивают? Ну, Ми-ронюк даёт, как всегда! — А чого? Лэнин у шалаш пишов! Що, нэ пишов? А куды ж вин пишов? |
Добавить документ в свой блог или на сайт
Похожие:
 |
Джоанна вулфолк Я посвящаю эту книгу Уильяму; рожденный с Солнцем в Раке и Луной в Деве, он научил меня любить и работать |
|
О чем эта книга? Немногие верили в эту книгу. Но я решил ее написать. И даже объясню, почему. Но начать объяснения нужно, видимо, с неверующих… |
|
Вступление Дорогой и любимой дочери Инне Атмовне Деминой посвящаю эту книгу с пожеланиями здоровья, счастья, любви, благополучия и успехов в... |
|
Из послесмертия говорят Марлен Дитрих, Николай Гоголь, Владимир Высоцкий, Элвис Пресли… Когда вы подрастете, вы поймете, что ангелы запрятали в эту книгу золотой ключик |
|
Владимир Всеволодович Ульянов Быть услышанным и понятым. Техника и культура речи Автор не может не благодарить каждого, кто раскрыл эту книгу. Спасибо, друзья, за интерес к предмету! |
|
Протоиерей Александр Мень Таинство, слово и образ Эту книгу московского протоиерея о. Александра Меня не нужно комментировать. Она сама выразительно комментирует себя, раскрывает... |
|
Практическое пособие по охоте на мужчин предисловие Наверное, эту книгу следовало писать в возвышенно-романтическом стиле. Потому что именно такой стиль наиболее близок нашей, впитавшей... |
|
Магия высшей практической психологии прайм еврознак «Прочитав эту книгу, вы не только получите удовольствие, но и сэкономите много времени на чтении других изданий из этой области,... |
|
Магия высшей практической психологии прайм еврознак «Прочитав эту книгу, вы не только получите удовольствие, но и сэкономите много времени на чтении других изданий из этой области,... |
|
Перевод А. Иорданского Редактор И. Старых «Паразиты сознания» — лучший и наиболее насыщенный философским содержанием роман К. Уилсона. По форме его можно причислить к шедеврам... |