Марциал




Скачать 0.61 Mb.
Название Марциал
страница 1/5
Дата публикации 26.05.2014
Размер 0.61 Mb.
Тип Документы
literature-edu.ru > Лекции > Документы
  1   2   3   4   5


Глава I

Больной, проснитесь - примите снотворное”





Не приходилось делать больших усилий там,

Где ум заменен был сюжетом.
Марциал


Московские коммуналки пахнут особенно, и этот неповторимый запах квартир и подъездов той, старой Москвы я буду помнить до конца своих дней. Из такой коммунальной квартиры в старом доме неподалеку от знаменитой на всю столицу блатной Марьиной рощи, осенью 1961-го я пошел в школу. В квартире на Сущевском валу была большая кухня, просторная ванная с газовой колонкой и отдельный туалет. Какой это был туалет, читатель! В наше время сантехника шагнула далеко вперед, но все современные “фаянсовые чудеса” с ароматами и подогревами блекнут рядом с унитазами старых Московских клозетов. Пошуршав газетой с нескромным названием “Правда”, человек чинно опускал вниз висящую на цепочке, похожую на нунчаку медную ручку - из бездонного унитазного чрева неслись бурлящие и могучие звуки настоящей симфонии, и теперь я понимаю, откуда великий Шнитке черпал свое вдохновение.

В вороньей слободке у Марьиной рощи, не считая нашего семейства, состоящего из родителей, бабушки, младшего брата и меня любимого, ютились еще две семьи - в комнате напротив жил похожий на крепкий белый гриб румяный и пышноусый старичок - Сергей Сергеевич с женой - опрятной и милой старушкой. На лацкане ношенного ни один десяток лет коричневого бостонового пиджака Сергей Сергеевич носил большой, похожий на орден значок в виде щита и меча. Точно такой же значок, только побольше я видел на постаменте памятника высокому и худому с бородкой клинышком дяденьке в длинной шинели, стоящему напротив любимого магазина советской детворы “Детский мир”. Проезжая или проходя с родителями мимо этого сурового бронзового изваяния, я почему-то всегда начинал икать, словно предчувствуя, что отношения с Советской властью у меня не заладятся, хотя еще в несознательном возрасте, я, по рассказам взрослых, лихо пел услышанные по радио революционные песни, но уже тогда, сидя на горшке, кряхтя и краснея, от понятного читателю напряжения, к неописуемому восторгу моего веселого деда-антисоветчика, орал подсказанные им крамольные слова “Сталин, помогай!”.

В боковушке у входной двери обитала еще одна семья - пожилые сестры - Циля и Ева Давидовны Штемплер. Ева Давидовна осталась в моей памяти как величественная женщина, с грассирующим “р” и львиной гривой серебристых волос, строгая и очень серьезная. Сестра ее - Циля, была попроще, дружила с моими родителями и бабушкой, часто сидела в нашей комнате, а иногда приглашала всех нас на знаменитую “рыбу по-еврейски”. Вкуса рыбы я не распробовал, однако вспоминаю, что родители после этих застолий очень хвалили не то рыбу, не то Цилю Давидовну, что ей (Циле) очень нравилось. Иногда моя бабушка по каким-то непринципиальным вопросам коммунального быта расходилась с соседкой и они, фыркая друг на друга, как дикие кошки, по нескольку дней могли не разговаривать, но классических сцен советских коммуналок - драк примусами или бросания ржавых гаек в суп соседей, к счастью, не наблюдалось. Помню, однажды, гневаясь на одну из своих приятельниц, Циля Давидовна, гремя на кухне кастрюлями, ругала ее жидовкой(!). Озадаченная таким оборотом дела бабушка Пахомова - борец за правду и чистая душа, искренне удивилась и не в силах долго носить в себе распиравшее ее любопытство, попросила соседку разъяснить ей данный парадокс. На что Циля Давидовна, ни мало не смутясь, заявила, что к великому счастью рода людского, в этом прекрасном мире есть евреи, но к его же несчастью есть и жиды...

В школе на Сущевском я проучился недолго, еще стояло теплое “бабье лето”, из приемников, уставленных мраморными слониками на кисее, и почему-то всегда стоящих у окон, неслись модные “Эгегей, Хали Гали” Джорджа Марьяновича, “Девонькамала” Родмилы Караклавич и звенел нежный альт мальчика Робертино. А наша семья, получив в подарок от тоталитарного государства отдельную двухкомнатную квартиру на Таганке, готовилась к переезду. Упаковав коробки и собрав вещи, родители, трогательно распрощались с соседями, уронили слезинку на полную грудь Цили Давидовны и, прихватив под мышку бабушку Пахомову, за которой, впрочем, так и осталась ее комнатушка, навсегда покинули дом на Сущевском.

По переезду на новое место, скучалось мне недолго. Выйдя гулять на незнакомый двор, я тут же познакомился с четырьмя своими одногодками, хором распевавших одну из самых популярных в то время дворовых песен о недавних героях унесенной в открытое море, но чудом спасенной судьбой в образе американского крейсера советской баржи - “Жиганшин буря, Жиганшин рок, Жиганшин жрет второй сапог...” Красивый черноглазый мальчуган Саша, два брата-близнеца с необычной фамилией Шкрум, желтоглазый, с медно рыжими волосами и с лицом как небо звездами усыпанном конопушками Владик Гернет - стали моими новыми друзьями, заполнившими собой целых семь лет моей сознательной жизни.

Заводилой во всех наших играх был рыжий Владик Гернет, не боявшийся прыгать с самых высоких крыш и своим нахальным и неуживчивым характером, окрысивший на себя всю без исключения местную шпану, которой просто кишел район Таганки, Обельмановской заставы и Рогожского вала. Шпана сладострастно мечтала его отловить, но Владик имел быстрые длинные ноги и, отбежав на безопасное расстояние, бесстрашно орал хулигану по кличке “Качан” - “Качан, Качан, свою жопу накачал!”

Драться мы не умели, и выяснение отношений между мальчиками нашего двора сводилось примерно к следующему - противники, выставив перед собой руки с растопыренными пальцами, полу зажмурив глаза и подбадривая себя боевым кличем: “ну ты чо, ну чо ты” толкали друг друга все сильнее, пока, устав и наградив друг друга презрительным эпитетом “рахит” не расходились удовлетворенными. Высшей брутальностью такого поединка считалось, набравшись духа, глубоко вдохнуть воздух и ударить соперника в нос. На этот подвиг решался далеко не каждый, но если такое случалось, обескураженный потерпевший только что бойцовым петухом расхаживающий вокруг противника, недоуменно смотрел на крупные темно-красные капли, падавшие из собственного носа на сатиновые шаровары и китайские кеды, потом глаза его сами собой наполнялись неведомо откуда взявшейся предательской слезой, а затем, отвернувшись от соперника, он начинал громко и истово реветь, своим безысходным горем настолько обескураживая победителя, что тот начинал обнимать и успокаивать недавнего врага, боясь и сам разрыдаться за компанию.

Владик Гернет был очень непокладистым и задиристым мальчуганом. Нахохлившись как воробей, он наскакивал на противника, толкал его руками, но ударить человека в нос, видимо по причине врожденного человеколюбия, все-таки опасался. Этот конопатый “вождь краснокожих” мог до припадка, граничащего с гипертоническим кризом, довести Анну Спиридоновну - нашу первую учительницу, приземистую квадратную женщину с широким красным лицом и уложенной по-деревенски вокруг головы косой. Слово “наглый” в приступе гнева было ее излюбленным определением. Наглый Маликов, наглый Шкрум, и т.д. “Наглый Гернет!” - орала она и лицо ее и так красное становилось кумачовым. Мальчика это, однако, не смущало. Владька стоял, упрямо набычив голову, и зло, с недобрым прищуром, косил сквозь конопушки на учительницу своим желтым глазом дьяволенка. Отец его был капитаном дальнего плавания. Капитан Гернет, прямо как в книжке, которой зачитывались в детстве наши родители, и данный факт, бесспорно, придавал Владьке лишнего авторитета.

А какая у моего друга была коллекция марок! И это тоже восхищало, потому что мои собственные марки, по сравнению с этим немыслимым и поражающим всякое воображение сокровищем, представляли жалкое зрелище. Тридцать с лишним лет спустя признаюсь, что совершил гадкий поступок. Неким волшебным образом, и сам не знаю как, марка из его кляйсера очутилась у меня в кармане. Замечательная марка республики Габон с африканским носорогом. И, да простит меня носорог и Владик, если случайно читает эти строки. Впрочем, две недели спустя, у меня куда-то пропал и мой собственный альбом - справедливая расплата за грех, ибо сказано в заповедях “не воруй”. Страна тем временем стремительно сажала кукурузу, строила заводы, встречала Гагарина, уткнувшись в телевизоры с линзами, смотрела первые КВНы, и, потрясая кубинскими флажками, хором пела: “слышишь чеканный шаг, это идут барбудос!”, хотя кто такие «барбудос» и куда они идут, по-моему, не знал никто. Каждый уважающий себя советский мужчина обзаводился плащом-болонией, а московские красавицы поголовно переходили на белые туфли-лодочки, и делали прическу с какашкой на голове - бабетта. В моду входил энергичный танец твист, а школьники, кинув в угол портфель или ранец, очертя голову, бежали во двор играть в футбол или хоккей, и, по ночам обняв хоккейную клюшку или мяч, засыпали с именами Яшина и Стрельцова, Нетто и Гусарова, Майорова и Старшинова на устах, в страшных снах видя ненавистного водилу Рейнгольда. По улицам, вытесняя вымирающих как вид узко-дудочных стиляг, уже начинали блатной походкой переваливаться прыщавые юнцы в странных пиджаках без воротников с начесанными на лоб челками и в красиво оттеняющих кривизну мужских ног брюках клеш, а второгодник Вова-Косой первый раз принес в школу смазанные и сто раз переснятые с самих себя фотографии четырех странных молодых людей с прическами “под горшок”, которых называли непонятным словом “Битлы”. Что делали эти «Битлы» еще никто не знал, но каким-то шестым чувством мы – мальчишки - понимали, что Битлы - это здорово. Фотография стоила 10 копеек, по тем временам - целых две ватрушки, но не иметь эту замечательную карточку для ученика 2-го “А” класса было просто не солидно.

Классу к третьему, не смотря на тотальный футбол и хоккей, игры в войну - после каждого нового фильма новая война, прыганье с крыш и собирание марок, наша дружная пятерка стала задумываться о будущем. А в том, что жизнь нам уготована долгая и прекрасная, никто, конечно же, не сомневался. Тихий и спокойный Саша Иодчин высказал желание стать инженером, и, вероятнее всего, на беду себе, стал им. Братья Шкрумы решили завоевывать высоты спорта. А я, почему-то, решил стать ... китобоем! Вспоминая этот трогательный случай, до сих пор не могу понять, что плохого мне сделали киты. Но самый смертельный кульбит отмочил, конечно же, Владик Гернет. О, великий ребенок! Он заявил, что будет ... путешественником! Мы даже рты раскрыли, слишком поздно поняв, какую приятную во всех отношениях должность проворонили. Ни ломать голову над технологией производства, ни тренироваться до одурения, ни клацать зубами от холода среди торосов и айсбергов, одурело паля из гарпунной пушки по несчастным китам, ничего этого, а только путешествовать себе в удовольствие. Еще больше убил нас наш приятель, когда, начитавшись Дюма, мы стали примерять на себя камзолы мушкетеров. Владик Гернет тут же забил место гасконца, а так как мушкетеров было всего четыре, а не пять, ясное дело - на всех не хватило. Оказалось, что пока я хлопал ушами, из-под самого моего носа, как жеребцов из стойла, увели и Атоса, и Портоса, и Арамиса. Было мнение сделать меня Планше, но такая беспардонная наглость, до крайности возмутила, и мною было предложено тянуть жребий. Обиделся я жестоко, и в тот момент наша дружба висела на волоске. Справедливость была восстановлена, когда я, к своей радости вытянул бумажку, на которой черным по белому было написано Д’Артаньян. Владик, отреагировал неожиданно равнодушно и, как-то сразу утратив интерес к интригам французского двора, как бы, между прочим, заявил, что идет на свидание с Верой Ростовцевой - первой красавицей начальных классов и, конечно же, всего мира. Оставив за спиной, обалдевших от зависти мушкетеров, Влад с кардинальским достоинством удалился.

Ах, Вера. Ты была девочкой нашей мечты. И если и могли мы дать кому-нибудь в нос, так только защищая тебя, Вера! О, если бы ты знала, как мечтал я взять тебя за руку и проехаться перед тобой на велосипеде “Школьник” в модных штанах “техасах” с блестящими заклепками, все своим мужественным видом напоминая ковбоя, из потрясшего воображения всех советских мальчишек, неизвестно как попавшего на советский экран американского боевика “Великолепная семерка”, который я так и не посмотрел. Если бы ты знала, как мечтал я в своих сексуальных фантазиях спасти тебя от единственного в Москве бандита по кличке «Мосгаз», ты никогда, слышишь, Вера, никогда бы, не предпочла мне этого рыжего и конопатого Владьку, который, если честно, и мизинчика-то твоего не стоил. Но, увы, Вера, увы. Из всех нас ты предпочла именно его.

У любого мальчишки - два дома. Один - родительский, где строгий отец и ласковая наседка мама проверяют уроки, кормят, одевают, учат жизни, одаривают конфетами, велосипедом, хоккейными клюшками или орут и наказывают ремнем, с последующей трехдневной отсидкой - словом, тот самый мир, который хочет сделать из тебя “Человека” с большой буквы, причем “Человека” по своему образу и подобию. Второй - двор. Там можно (и нужно) делать именно то, что запрещается в первом - плеваться, курить, обижать младших, писать на заборах неприличные слова, и на эти же заборы писать, бить из рогатки по голубям и кошкам, и ругаться матом, показывая окружающим, что ты в свои одиннадцать уже видавший виды матерый человечище.

У двора свои законы, свой уголовный и гражданский свод, свой кодекс чести и свой суд, порою скорый, жестокий, но всегда справедливый. Школа и дом - надоевшие классные дамы, улица - суровый, строгий, и очень уважаемый учитель-сенсей, каждое слово которого ловится на лету и запоминается мальчишкой на всю жизнь.

Огороженный с одной стороной автобазой № 4, а с другой Рогожским колхозным рынком, наш двор ничем не отличался от других московских дворов - те же серые, неприветливого вида дома, та же спортивная с ржавой сеткой площадка, тополя, клены, и лавочки с “сучьим комитетом” у подъезда. Чуть оживляла эту стандартную картину желтая кирпичная труба котельной, на которой гордо красовалось, от полноты чувств написанное кем-то краской короткое как меч гладиатора и до боли знакомое нецензурное слово. На этот двор после нудных и неинтересных школьных уроков, и таких же длительных родительских наставлений, бурным, прорвавшим дамбу потоком из тесных московских квартир валила детвора играть в расшибалочку, чижа, войнушку или футбол, кататься на велосипедах, жевать смолу-вар, шлепать по лужам, словом, жить полноценной жизнью советских мальчишек середины 60-х.

По вечерам из открытого окна на третьем этаже дома напротив, из приемника, выставленного динамиками на улицу, чей-то голос, захлебываясь в хрипе, замечательно орал - “Камонзетвистэгейн лайктуби лайксама”, в небе кружили ласточки, а самый отпетый хулиган района по кличке “Шоля”, нахмурив и без того страшную морду, стоял у подворотни соседнего дома, готовясь, как и положено ему по статусу, отнимать у трясущихся от страха мальчишек водяные поливалки, металлические кружочки от праздничного салюта и серебряные гривенники, припасенные на мороженое. Когда «Шоли» не было, во двор выходил гулять всегда безукоризненно одетый в заграничное мальчик в очках, по кличке “Шеф”. Папа «Шефа» был важным советским бонзой, и мы знали - будет пожива, потому что сынок часто угощал нас настоящей американской жевательной резинкой. Резинку эту он вынимал изо рта и, по-братски щедро, отдавал нам, не забывая, с хрустом развернув блестящую обертку, которую мы тут же подбирали, сунуть себе в рот новую пластинку. А мы, мы, делили этот ароматно пахнущий белый комочек на десять, а то и больше человек, и чувство, что у тебя на языке целый миллиграмм настоящей американской жвачки, привносило в жизнь ощущение безусловного счастья. Мальчики-близнецы со смешной фамилией Таратуты, выносили во двор уже дефицитную в то время воблу, и моментально очищенная и расхватанная десятками рук рыба, сверкнув спинкой, ребрышками, икрой и хвостиком, тут же разлагалась на атомы.

Примерно в это же самое время стало известно, что «Битлы» с фотографии Вовы Косого, это гитаристы и ударник, что английские парни из Ливерпуля по имени Джон Леннон, Пол Маккартни, Джордж Харрисон и Ринго Стар, не смотря на то, что и так замечательно смотрятся на фотографии, к тому же еще и поют. Некоторое время спустя, у нас в руках появилась и первая, купленная вскладчину за целый рубль - огромное по тому времени состояние, пластинка с их песней. На неровно обрезанной пленке отчетливо просматривались ключицы, ребра и большое человеческое сердце. Пластинка ставилась на 78 оборотов и шипела как гюрза, но то, что я там услышал навсегда перевернуло мое представление о музыке, которую я почему-то всеми фибрами души с детства ненавидел. Божественными, хриплыми, ни на кого непохожими голосами, Битлы пели:

“Well, she was just 17,

you know what I mean,

And the way she looked,

Was way beyond compare,

Well I couldn’t dance with another

Oh, when I saw her standing there”

when I saw her standing there” - “Когда я увидел ее” - была первая песня Битлз, которую я услышал и которая, не знаю, на счастье или на беду, изменила мою жизнь, а может быть и жизнь всего моего поколения.

У бронзового памятника суровому дяденьке в длинной шинели и бородой клинышком мне икалось недаром. В эти безоблачные годы у ушастого октябренка Вадика, т.е. у меня, начались первые недоразумения с могучей Советской властью. В актовом зале, куда нас водили марширующим строем, кто-то случайно толкнул меня сзади, чтобы не упасть, я вытянул вперед руки и, о ужас, - опрокинул гипсовый бюст Владимира Ильича Ленина, стоявший на кумачовом постаменте рядом со сценой. Трахнувшись лобастой головой об пол с тупым звуком, Вождь развалился на мелкие кусочки. Все произошло так быстро, что на мгновение, и суровая учительница пения, и само время застыли в трансе, а когда мир актового зала вновь обрел реальные очертания, музыкантша, с ужасом взирая на лежащие на полу осколки “простого как правда”, больно сжав мне запястье, потащила к директору, заявив, что дело это политическое. Директор, удивительно - тоже Ильич по батюшке - вызвал родителей. В тот трагический вечер по моей попе долго гулял жесткий отцовский ремень, а на маленькой пятиметровой кухне ласковым голосом Майечки Кристалинской пело дешевенькое радио – «Спасибо, аист. Спасибо, птица, пусть наша песня повторится…».

И действительно, бес-антисоветчик, поселившийся в моей душе с тех пор, уже не давал мне покоя, и провоцировал на новые подвиги. Выполнив миссию Фанни Каплан, я две недели спустя в этом же актовом зале, снова впал в грех. В песне “Орленок, орленок, взлети выше солнца”, вместо фразы “у власти орлиной орлят миллионы” язык как-то сам по себе заменил “орел” на “козел”. От смелого утверждения, что “у власти козлиной козлят миллионы”, учительница пения позеленела как купорос и, с гробовым звуком захлопнув крышку рояля, вновь потащила меня на расправу. Опять вызвали родителей и моя, еще не совсем зажившая со времени предыдущей экзекуции задница, вновь подверглась насилию. Коммунист, орденоносец и фронтовик папа сосредоточенно выписывал по моему седалищу руны победы и, гневно сопя, приговаривал: “Вот тебе - у власти козлиной! Вот тебе, козлят миллионы!”

Я проучился в школе № 455 почти семь лет, когда непоседы-родители решили съехаться с бабушкой Пахомовой, которая все равно обреталась у нас, и поменяли квартиру на Таганке на большую в районе Северного речного порта. На этот раз, расставаясь с друзьями, родным двором, школой и даже с хулиганом «Шолей», мне хотелось расплакаться.
Глава II

Кое-что задаром”





Казни меня, иль большего ты хочешь?

Чего ж ты медлишь? - мне твои слова

Не по душе, и по душе не будут

Тебе ж противны действия мои

Софокл “Антигона”
  1   2   3   4   5

Добавить документ в свой блог или на сайт
Литература


При копировании материала укажите ссылку © 2015
контакты
literature-edu.ru
Поиск на сайте

Главная страница  Литература  Доклады  Рефераты  Курсовая работа  Лекции