Скачать 0.67 Mb.
|
С. Есин ТЕХНИКА РЕЧИ Не один раз, встречаясь со своими читателями, я пропагандировал тезис: в искусстве нафантазированное, придуманное воспринимается подчас более ярко, нежели просто подсмотренное в жизни. Как-то я даже писал в одной из статей, что люблю слово из девятнадцатого века «сочинитель». И это правда, иногда я придумывал, «сочинял», никого непосредственно не имея в виду, а мне потом твердили: «списал с конкретного лица», «взял из жизни». По этому поводу я даже пребывал в самолюбивой умиленности: ай да сочинитель, ай да молодец! Мне самоуверенно казалось, что я смогу изобрести любой сюжет, сплести любую сказку, но все-таки жизнь дала мне по носу. Есть, оказывается, истории, бывальщины, которые и «сочинитель» сам по себе не придумает, здесь должна поворожить жизнь, покрутить свой калейдоскоп. Вот я и собираюсь изложить одну такую, взятую непосредственно взаймы у жизни маленькую историю, но она так обворожительно политизирована в своей естественности, что мне даже неловко: будто писано специально к Рождеству, празднику Первого мая или к годовщине Октября. Романтизм с помесью интернационализма. Но вообще-то это история о любви. В свое время, еще в застой, в ста километрах от Москвы получил я небольшой садовый участок. Получил, посадил, построил и вот теперь, как только возникает в делах переменка, стараюсь «оторваться» за город: все полагают, что еду писать, работать, а я-то знаю: сажать огурцы, редиску и забивать гвозди. Причем, естественно, не очень я могу в эти счастливые минуты забыть, кто я по специальности и каким образом я зарабатываю на жизнь деньги, а потому проявляю по дороге определенное расчетливое сердоболие, подбираю — а я обычно на машине, не в электричке, потому что на крыше, на багажнике, как дачный муравей, везу, что насобирал на улице от нашей тотальной бесхозяйственности: и доски, и куски фанеры, и старые ящики, предназначавшиеся нашей расточительностью в жертву огню, а за городом сгодится все, и вот по дороге, на шоссе, удивляя людей своей ложной бескорыстностью, я подсаживаю к себе в машину пассажиров и... естественно, «потрошу», как могу. Это ведь азы профессии: для того, чтобы в литературе успешно выдумывать, надо кое-что и знать из нашей многотрудной действительности. Сошлюсь при обосновании очевидного тезиса на свидетельство такого выдающегося мастера, как О. Мандельштам. Вот как он писал о другом поэте: «...Иннокентий Анненский уже являл пример того, чем должен быть органический поэт: «весь корабль сколочен из чужих досок, но у него своя стать». Технология «потрошения» здесь несложна: невинный вопрос — простодушный ответ. Ведь каждому хочется поведать о себе, облегчить натруженную душу, а лучшая современная исповедальня, как известно, — на четырех колесах. И лучший духовник — это тот, которого «грешник» никогда больше после исповеди не увидит. Недаром ведь современные горожанки так любят рассказывать «всю свою жизнь» неунывающим таксистам. Грешник этот, правда, не знает, в случае, конечно, не с таксистом, а с писателем, что здесь происходит маленький грабеж. В мчащейся по шоссе со скоростью 90 км/ час передвижной исповедальне происходит присвоение и разборка его биографии. На всякий случай, в качестве строительного материала. В этот раз, нынешней весной, я выхватил своего собеседника на Киевском шоссе, уже за Москвой, на повороте к Внуковскому аэропорту. Здесь обычно представляется довольно широкий выбор типов и сюжетов: тетки со своими бидонами и ведрами, торговавшие цветами или рассадой в городе; забегает сюда какая-нибудь молоденькая девчушка — «плечевая», эта садится только в «дальнобойные» автопоезда, спешащие на юг. Примостится такая красавица к плечу междугородника и катит с ним куда-нибудь до Ужгорода, Львова или в Тбилиси, Баку. Смотрит жизнь, развлекается. Путешествует иногда долго, по нескольку недель, переходит, бывает, вместе с машиной, как особо ценное оборудование, к сменщику шофера, его товарищу. Стоят здесь на утоптанном пятачке у перекрестка женщины, работающие в, аэропорту и опоздавшие на электричку или рейсовые автобусы, голосуют носильщики, механики, которым со смены до дома, до ближайших поселков быстрее иногда добраться на перекладных. Эта категория, «похмелив» водителя каким-нибудь занятным рассказом, еще и норовит всунуть ему рубль — бензин, дескать, нынче дорог. Он стоял упорненький, в своем зеленом форменном лейтенантском плащике, в фуражке с черным околышем, крепенький, как боровичок. Бабки в нейлоновых куртках и телогрейках, гомонили, заглядывая в стекла проходящих машин, норовя встретиться взглядом с шофером: дескать, мы истомились, не возьмешь ли, дескать, нас, касатик? Он же не мельтешил, не выскакивал на шоссе под колеса, руку тоже не тянул. Просто стоял, не без интереса поглядывая на окружающую суету, будто и не заботясь о своей собственной судьбе. Но по нему было сразу видно: на первой же свободной машине уедет именно он. Уверенность вечного везунка? Надежда на народную любовь и сочувствие к служивому человеку? А может быть, юношеская уверенность в справедливости: коли ему срочно надо ехать — то поймут, остановятся, подвезут. Он же ведь не совсем для себя старается, его ждут. Тот солдатик-водитель, который застрял ночью на шоссе со своим передвижным краном под Наро-Фоминском, уже, наверное, зазяб в своей кабине. Но это я уже пересказываю повод путешествия героя. А ведь еще и не назвал его имени, еще и не посадил в машину. Но истинные имена здесь я все равно не приведу, имена у всех персонажей будут изменены или вымышленные, и место действия постараюсь повернее запрятать. Потому что (имя условное) Дима — мальчик-лейтенант, севший ко мне в машину, был удивительно наивным и откровенным человеком. История-то любовная, да и родитель невесты — с Кавказского побережья, значит, человек с несколько преувеличенной щепетильностью по отношению к своей личной жизни и чести, как он ее понимает, семьи. Ни слава, ни известность ему не нужны. ...Тормознув и открыв в машине переднюю правую дверцу, я сказал в немедленно возникшую вокруг толчею: — Возьму офицера. Бабульки сникли. На дороге с водителем ведь не поспоришь. И сразу же ему, пассажиру: — В машине приемник испортился. Будешь у меня вме сто радио. Сказал и правой рукой отодвинул, освобождая место, большую хозяйственную сумку, стоящую на полу возле правого кресла; все заднее сиденье было заставлено ящиками с рассадой.
Здесь существует целая техника расспроса. Имя. Потом спрашиваешь профессию, вежливо оговариваясь, что в самом общем плане и «если не военная тайна». Профессия — это уже ключ к будущему разговору. Сразу получаешь круг вопросов, обязанностей, навыков, психологических стереотипов, которые включает в себя профессия. А уж отсюда — к самому сокровенному, к психологии и жизненной истории, как в алгебре, — от известного к неизвестному. Писатели ведь в своей боевой юности служили газетными репортерами и первые навыки в нескромных расспросах приобрели именно тогда. Но профессия здесь была налицо. На форменной фуражке и в петличках — в машине, когда ты подбрасываешь пассажира, самый удобный момент, чтобы разглядеть его анфас и вообще разглядеть, это когда пассажир влезает в кабину и садится; здесь надо быстро и внимательно считывать подробности и запоминать, а анализ — потом, — итак, в петличках военного порхали голубиные крылышки над условным автомобильным шасси. Значит, огрубляя, — шофер; род войск — связанный с техникой, с автомобилем. На погонах еще две звездочки — следовательно, лейтенант. Несложный подсчет, значит, года 24; скорее всего закончил не академию, имеет не высшее, а среднее военное училище. Среднее — определеннее очерчивается запас знаний, навыков, даже лексика. Теперь лицо. Прежде чем вопросы задавать, надо знать — кому. Личико, признаться, не очень, на первый взгляд, у юноши свежее — так потом оно и оказалось: шастает этот служивый юноша вдоль этого шоссе туда и обратно почти все ночи, — но неунывающее; скуластенький, мягкие, доверчивые губы, светлые волосы из-под фуражки. Типичная русская внешность. Значит, и география его происхождения почти наверняка должна быть серединная, наших центральных земель. Когда говорил о Наро-Фоминске, то привычное ухо выпускника филологического факультета Московского университета автоматически отметило: характерные черты московского койне, ни украинских придыханий, ни белорусского отвердения согласных, ни вологодского яркого оканья, ни северной, несколько распевной расстановки звуков, ни волжского специфического раската — значит, родился и жил где-то поблизости от столицы, но это мы еще выясним.
В этом «бывает» и осторожность военного человека, и вежливое согласие с предположением любезного хозяина транспортного средства относительно его, Диминой, профессии. В голосе и согласие продолжить разговор. Теперь для затравки нужна небольшая встречная откровенность. На малую откровенность можно иногда взять большую искренность. — Я вот машину, например, не люблю. — Начинаю откровенничать, стараясь расположить к себе лейтенан та. — Если бы не садовый участок почти за сто верст от Москвы, ходил бы только пешком. А в городе — только на общественном транспорте. Ведь от сидячей работы, да осо бенно, когда от письменного стола да за руль, от гиподина мии начинаешь толстеть...
пренебрежение к автомашине, которая в Димином возрасте входит в систему значительных иерархических ценностей, — все это сказано не совсем случайно. Димино юное любопытство выглядывает из норки. — А вы кем работаете? Димин вопрос и простоватая его формулировка выдает и среду. Родня у него, видимо, простецкая, бесхитростная, спрашивают и отвечают без затей. Скорее всего не горожане: поселок возле райцентра, водопроводная колонка, а то и колодец, зимой заснеженные крыши, белый дым, осенью копают на огороде собственную картошку, запасаются на год, летом затененные ставнями комнаты, крашеные, прохладные под босой ногой полы. В ответе на вопрос Димы — о писательстве — ни-ни. У простого народа, по крайней мере у Диминой родни, оно ассоциируется с работой газетчика и фельетониста, по крайней мере не располагает к откровенности. Вообще, за последнее время работа пишущего человека в глазах общественного мнения как-то помельчала: писатели друг друга не уважают, журналы «Огонек» и «Наш современник» безуспешно наводят в своей среде порядок под довольное похохатывание: ай да интеллигенция! Журналисты тоже быстро поблекли: вчера одно писали, а сегодня перековались. И все же пробую ответить поближе к правде.
— В высшей школе. Раз преподаю, а не пишу, значит, не очень опасен. С пишущими-то надо держать ухо востро.
Как говорят в театре, Дима здесь кинул выходную реплику.
Технология угощения вот так с бухты-барахты незнакомого человека тоже достаточно деликатна. С одной стороны, традиционная русская стеснительность, с другой, и о тебе могут подумать Бог знает что, особенно в контексте грабежей в машине, происков различных выведывающих военные секреты шпионов, слухах о грабежах, всяких лекарственных отварах, снотворного в кофе или в вине, а может, в сухарях чего-нибудь намешано? Да и отучились мы воспринимать доброту вне взаимовыгодного контекста, просто как доброту, как чистый, без примесей продукт. А ведь что может быть естественнее, подкормить голодного, подкрепить служивого. И именно в этот момент я задумался над тем, что этот парнишечка в военной форме не совсем ведь просто так выплыл на шоссе. По своей ли воле, утром, в рабочее время? Почему такое усталое у него лицо, почему руки с плохо отмытыми, еще нестертыми следами машинной смазки? Не прогулял же он, как кот, всю ночь сам по себе?.. Значит, служба... Я снимаю правую руку с руля, протягиваю ее к зеву хозяйственной сумки, на ощупь сую руку в открытый пакет, беру сухарь, источающий головокружительный ванильный дух, и начинаю жевать... Просто хрумкаю с удовольствием, смачно, как зайчик морковку. А уже потом, когда, словно передернутый затвор, дрогнул от проглоченной слюны у мальчика кадык, с набитым ртом, будто речь идет о щепотке самосада или о горсточке семечек (а чем, собственно, сухарь отличается от этой щепотки или горсточки?), как о совершенно незначительном говорю:
Теперь уже Дима с полным ртом объясняет: — Я ведь, когда вчера из части выехал, думал, что управлюсь за пару часов и даже еще успею за счет службы к своим в Подольск смотаться. Ведь никто не знает, за полночи мы эту машину привели в порядок или за час, правда? Дима исповедуется в своем маленьком, неосуществившемся обмане. Машина, разбрызгивая весеннюю грязь, летит по шоссе, минуя поселочки, салютующие трафаретами названий «Анино», «Соколовка», «Крекшино». Скоро уже и Апрелевка. Дачки стоят с облупившейся за зиму, как пасхальные яички, краской. Обрывки полиэтиленовой пленки на каркасах теплиц, выломанный штакетник. Лес вдоль дороги набух, налился весенней силой. Димин голос, крепнущий на ванильных сухариках, озвучивает пейзаж. Во многом мои додумки оказались справедливыми. Здесь уж, конечно, нет возможностей живописать все в подробностях, но схематически все выглядит следующим образом. Бедолага солдатик-водитель не просто загнал машину в кювет на шоссе, но и крепко ее «подремонтировал». Дальше в сюжете — когда «клиент» начинает рассказ, то главное не спугнуть его излишними расспросами о подробностях, лучше что-то не понять и промолчать, до- фантазировать потом и додумать — в изложении лейтенанта о его ночной вахте были некоторые для меня неясности. Но ведь это не так важно, хотя в одном я не ошибся: Дима всю ночь продышал на этом шоссе на холоде у крана, потом поехал в часть за какой-то необходимой деталью, а вот теперь снова возвращается. Кажется, в эту ночь он разминулся с дежурной машиной. А значит, справедлива первоначальная посылка: усталый, голодный, невыспавшийся, перевозбужденный. Выжав базовую информацию о деле, осторожно перехожу к зондажу главного и наиболее интересного для писателя: характер, внутренний мир. Но как его увидеть, этот внутренний мир? Только через поступки, через отношение к содеянному самим героем. — Слушай, Дима, — вопросы все надо задавать легко, будто бы отталкиваешься от уже известного, будто бы со беседник о чем-то уже поведал, но до конца, как следует это «что-то» не объяснил, — ты вот, Дима, говорил, что не ошибаешься только в технике, а в жизни, дескать, у тебя были ошибочки? Это был первый полувопрос-полусуждение, на который вежливый собеседник должен был обязательно ответить. И тут же, почти без зазора, в стиле легкого словесного порхания было произнесено еще одно довольно игривое суждение: «Дескать, как тебя, Дима, такого молодца, жена отпускает на целую ночь?!» В жизни, в диалоге с кем-либо, желая что-то выяснить, часто придаешься словесной импровизации, интуитивному фехтованию, методу «тыка». Протаскиваешь мысль за мыслью и в свою очередь выуживаешь хоть какие-нибудь, лишь бы не прерывать разговор, ответы на вопрос. В литературе — все мотивировки должны быть очевидны для читателя и расположены самым компактным образом, весь лишний материал, которым перенасыщены наши бытовые разговоры, — убран. Я это говорю к тому, что в этом разговоре в машине между суждением об ошибках и игривым вопросом о ночных беспокойствах Диминой жены были и еще какие-то связующие элементы, какие-то логические подпорочки, но важно, что именно, совместившись, возможно, будучи даже совсем не так понятыми Димой, как предполагал спрашивающий, все эти разговорчики и вопросики вдруг вызвали в нем какие-то свои воспоминания и очень неожиданные признания. Ошибался, ошибался! Совсем молодой Дима, оказывается, был женат второй раз! Разве здесь любой исследователь человеческой души не чует какую-то поживу? Да, конечно, широко известно о наличии в среде молодежи довольно большого числа разводов. Это социальная тенденция. Но тут был, так сказать, индивидуальный пример. Конкретный и живой. Писатель получил возможность посмотреть на проблему непосредственно в собственном автомобиле. Поплавок на сонной поверхности весеннего пруда дернулся и здесь, нужно было только крошечное усилие, чуть-чуть потянуть леску, чтобы приманка в толще воды легла полакомее и поаппетитнее. Здесь надо было шевельнуть удилище, а потом «подсечь», как говорят рыбаки. Ну, а какой аргумент навеки и присно самый действенный на человеческую психику? Самый грубый и самый беспардонный? Лесть. — Дима, ну чего той, твоей бывшей жене, было надо? Ты ведь красивый парень, руки-ноги у тебя есть, неплохо, наверное, зарабатываешь для своего возраста. А воспоминания о его первом браке, видимо, точили Диму... Даже вопроса, как это все произошло, задавать было не надо. Когда собеседник «плывет» и начинает откровенничать, его, главное, не спугнуть. Лучше всего делать вид, что слушаешь ты его хоть и со вниманием, но не очень придаешь его откровениям значение. Только обязательно надо дать понять, что ты сочувствуешь и целиком и полностью на стороне рассказчика... Измена! Измена! Наглая и бессердечная. А может быть, когда дело касается чувств и желаний, все надо именовать по-другому? Как недостаточную нравственную стойкость? Как чувственную ненасытность? В общем, все происходит следующим образом. Молодая женщина, Димина супруга (он так ее и называет — «бывшая супруга»), находится с какими-то своими недомоганиями в больнице где-то в Подмосковье. От военного городка, где она проживает с мужем, не очень близко, но каждое воскресенье — армия-то живет у нас, как, впрочем, и медицина, по рабочей шестидневке, а не пятидневке — и вот, каждое воскресенье молодой муж на электричке приезжает с традиционными апельсинами, цветами, фруктами. Они женаты еще недолго, и чувства молодые, неостывшие. Иногда по воскресеньям ее навещает и родная тетка, которая живет неподалеку. Аккуратно, чтобы не перебить воспоминаний, писатель вклинивается здесь с двумя небольшими вопросами. У него ощущение темы, уже густо бьется сердце, уже включены какие-то внутренние механизмы, которые запоминают историю лейтенанта во всей ее чувственной остроте, но одновременно фиксируют и все собственные встречные движения по строительству этого сюжета, по деталям рассказа, которые возникают в собственном писательском сознании. Слушатель и репортер объединились. Все говорят справедливо и верно: творческие люди, действительно, в быту не самые собранные. Недавно, например, ключи от машины всю ночь провисели в дверце, а ведь перед этим были проделаны все противоугонные мероприятия: сняты «дворники» с ветрового стекла, надета на руль и педаль сцепления «нога» с замком, проверены, чтобы были опущены предохранительные кнопки на дверцах, а вот сами ключи, вся связка, в том числе и от багажника, и от этого самого противоугонного устройства, и от зажигания так, значит, всю ночку и прозвякали на ветру в довольно разбойном дворе. Но это в обычной, повседневной, залапанной бытом жизни. А что касается самых незаметных мелочей работы, крошечных переливов психологических состояний героев, самых мизерных необходимых деталей, которые придуманы и найдены для сочинения, которое в данный момент тачаешь, любой импульс, возникший в собственной душе, но который по аналогии может быть перенесен и подарен персонажу, — это хранится и оберегается с предельной тщательностью, это не может быть потеряно, здесь у писателя хватка скряги, подобравшего на мостовой золотую монету. Монеты падают на мостовую одна за другой, летят, «звеня и подпрыгивая», но скряга отчетливо понимает, что, не уточнив сейчас же несколько необходимых, основополагающих деталей, он может пойти по пустому следу, начать фантазировать, изобретать и сочинять на ложном фундаменте, и поэтому аккуратно, без нажима, впроброс:
Какого, действительно, ей рожна было надо? Дима продолжает. Дачно-лесные и производственно-сельскохозяйственные пейзажи разворачиваются за стеклами машины. Где сейчас, во время своего рассказа, Дима? Какие картины разворачиваются перед его внутренним взором? Какие боли пронзают сердце? А может быть, все уже утихомирилось и современное поколение перемену в судьбе принимает легко? Дима ездит себе и ездит в больницу и пока не знает, что милая молодая женщина, его жена, здесь в больнице плетет небольшой роман. О, если бы объяснить, как и почему эти романы возникают? О, вечное лукавство простодушной Манон! Непреодолимые ли желания плоти бросают людей в объятия друг к другу? Или невозможность получить в привычном браке избыточное или недостающее духовное? Или так: телесное одного и духовное другого? «Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу...» скорее, здесь все же риск недозволенного, стремление лишь побраконьерничать и сразу же хорошо осознаваемое: это только временная шалость, которую приятно продолжить при прочных и привычных тылах. Что-то наподобие самоспровоцированной клептомании. Все это не прерывая семейных отношений, продолжая высказывать любовь к мужу, в чистую, как говорят люди сцены, параллель: это когда на разных площадках труппа одновременно играет разные, без замены актеров и внезапных вводов, спектакли. Через логику, через рациональное эту коллизию освоить сложно. Для женщины с врожденным нравственным чувством и семейным примером родителей это непонятно, как китайский язык для эскимоса, это вне системы ее координат. В общем, Димина жена довольно успешно вела роман с лечащим врачом, но совершенно не собиралась бросать своего мужа. Она уже почувствовала: он по натуре моногамный. Этот надежный бронепоезд всегда стоял на запасном пути. Дело идет к выписке из больницы. Молодой муж проявляет понятное нетерпение. И, как обычно, любовь крушит все сама! Дима нарушает график своих посещений. Внезапно по службе у него освобождается суббота, и вместо того, чтобы самому, как положено мужчине и гвардейцу, нырнуть в приключение, он в военторге набивает сумку апельсинами, ненужными соками и сразу же едет к суженой. Но у суженой был свой расчет, она не могла и предположить, что суббота окажется в войсковой части нерабочим днем, она решает сама внезапно — сюрприз! сюрприз! — приехать домой в субботу под вечер, чтобы предотвратить воскресный визит мужа в больницу. Ей совершенно не нужно, чтобы он там появлялся, ибо сама-то она ушла из больницы еще в прошлый понедельник и всю неделю, после больничного ремонта, полная сил и благодарности, была занята организацией домашнего быта своего холостякующего лечащего врача: убирала его комнату, стирала рубашки, варила щи. Приблизительно такая занятная картина возникла у меня в сознании во время микромонолога Димы. Он все изложил очень просто, целомудренно, буквально в нескольких фразах. Я не взялся бы переносить эти фразы на бумагу, потому что, лишенные «воздуха», интонации, того психологического напряжения, когда во время разговора говорится значительно больше, чем бывает сказано, лишенные всего этого фразы выглядели бы даже пошло и плоско. Стенограммы, как они иногда ни хороши, — не от литературы. А тогда что? Как передать загустевший воздух в кабине машины? Как передать в прозе перемену ритма у собственного сердца? А ту жалость, которая возникла к этому мальчишке, сумевшему перенести такое несчастье? Что же мне задавать вопросы, что именно он почувствовал, когда ему сказали, что его жинка махнула хвостом и отбыла из больничных палат на следующий день после его последнего посещения? Что же обслуживающий персонал больницы давал эти горькие сведения безо всякого выражения на своих милосердных личиках? А такие душевные движения, как стыд, отчаяние, позор? Испытал ли их в этот момент мальчик? А что он сделал с апельсинами? Привез обратно и вывалил в канаву? А с банками болгарских соков? Наверное, есть вопросы, которые задавать не следует. Подробности надо продумывать самому. Пусть поработает фантазия и, перевоплотившись в чужое, побьется собственное сердце. Ведь, чтобы получить ответ, надо задать вопрос. Так какие слова будут присутствовать в вопросительном предложении? «Стыд»? «Позор»? Значит, слова, предопределяющие ответ. Значит, сам автор за героя и вопрошает и отвечает. Это как во время судопроизводства одна тысяча тридцать седьмого года. Но придумывать, рисовать картинку надо, исходя из характера героя. Все должно быть из одной точки, как луч кинопроектора на экран, иначе детали не «состыкуются», швы не соединятся. А как постигнуть этот характер? Создают ли в литературе этот самый характер поступки героя или словесная ткань, мерцающее трепетание слова, которое пеленает эти поступки? И если поступки, тогда Юлиан Семенов выше Томаса Манна? Еженедельно общаясь со своими студентами в Литинституте — да, да, отвечая на самый первый Димин вопрос помимо своей воли, выдавил правду, — я давно уже заметил, что у одних все играючи получается, полно, выразительно, неповторимо и неожиданно, как в жизни, а другие, бедолаги, со своими повестями и рассказами крутят-крутят, сочиняют-сочиняют, и все так умно, так грамотно, с таким знанием текущей и классической литературы и ее вечных и, казалось бы, безошибочных законов, а сердце не отзывается на эту очищенную и дистиллированную прозу, все скучно, холодно, будто со стороны сцены из-за кулис смотришь на нарядные декорации. Где, же обещанные дворцы, мраморные стены и гранитные колонны; разноцветное тряпье да раскрашенная фанера! Значит, значит?.. Кроме сердца, которое должно содрогаться в унисон с другим сердцем, надо еще обладать определенной логикой, чтобы просчитать варианты поведения героя, и надо обладать даром все это зафиксировать на бумаге. Зафиксировать или сочинять? Если бы уметь писать во всей их обжигающей пламенности хотя бы собственные чувства! Какая бы была литература! Увы, мы имеем дело только с осколками метеоритов! Скажу прямо, мне не дано написать раненое сердце Димы, в тот момент захлестнувшую его глаза обиду, молодую кровь, бросившуюся в голову. Так ли непереносимо жгло ему душу, как в юности меня? Впрочем, и сегодня, и в мои пятьдесят, в аналогичном случае, боль была бы так же свежа и остра, как и в двадцать. Душа всегда молода. В этом и трагедия человека, что старое тело чувствует так же, как в юности. Но так ли одинаково молода душа у каждого поколения? Димины поступки в этот разломный для его жизни момент свидетельствуют и о доверчивости, и о рационализме. Видимо, он не совсем потерял голову и не дал медперсоналу в полной мере насладиться его несчастьем. Он лишил его возможности обсудачить нынешнее поколение, одновременно выставив в привлекательном свете свое: дескать, какие мы были верные, чистые и честные! Боюсь, все мазаны одним миром. Дима, наверное, изобразил, что запамятовал день выписки жены, запамятовал, что она ему говорила, будто хочет сразу навестить тетку. Да, да, тетка, живущая поблизости! А может быть, эта мысль о тетке была мыслью спасительной надежды? Ну, конечно, молодая женщина не может так коварно поступить со своим возлюбленным мужем. Но, кажется, я дотолковываю неизвестное и пишу свои гипотетические поступки, окажись я на месте лейтенанта. Пишет ли писатель всегда только себя, свой опыт? А может быть, каждый из нас владеет духовным опытом всего человечества? Неким, подобием театрального, гардеробом? Душа как бы надевает чужой маскарадный костюм и начинает чувствовать себя госпожой, служанкой, крестьянкой, аристократкой. Все это существует неким банком эмбрионов психологических состояний. Это потому, что, наверное, каждый может понять, |
Тема 1, Техника речи Тренировка дыхания в процессе чтения стихотворных текстов: Пушкин А. С. «19 октября», «Пророк», «Зимнее утро», «Осень», «Я памятник... |
Владимир Всеволодович Ульянов Быть услышанным и понятым. Техника и культура речи Автор не может не благодарить каждого, кто раскрыл эту книгу. Спасибо, друзья, за интерес к предмету! |
||
Учебно-практическое пособие. Содержание предисловие 2 голос одно... Педагогическое мастерство складывается из множества компонентов, среди которых весьма существенное место занимают культура и техника... |
1. Диагностика и анализ звукопроизношения, фонематического восприятия... Цель: Своевременное выявление и оказание помощи обучающимся, имеющим нарушения устной и письменной речи |
||
Первая часть Собственно об образовании речи. Первая лекция Собственно об образовании речи Это расчленение будет таковым: я дам пояснения об образовании речи и о драматическом искусство, а фрау Штайнер возьмет на себя ту... |
Обогащение речи младших школьников русской фразеологией Учебно-методическое пособие Особое внимание уделяется развивающим заданиям и творческим упражнениям, повышающим общую культуру речи и мышления учащихся. Цель... |
||
Лев Иванович Тетерников Тантра: йога с партнёром «Тантра: йога с партнёром»: София; Киев; 1996 В настоящей книге описывается выполнение асан и растяжек с партнером, пробуждение энергетического тела, техника выхода в медитацию... |
Урока : Обобщение по теме :“Служебные части речи” Систематизировать знания о самостоятельных и служебных частей речи, исследовать тему и обосновать выводы |
||
3 3 Основное в содержании речи Объективность Целеустремленность Повышение напряжения Повторение Неожиданность Смысловая насыщенность Лаконизм (краткость речи) Юмор, остроты,... |
3 3 Основное в содержании речи Объективность Целеустремленность Повышение напряжения Повторение Неожиданность Смысловая насыщенность Лаконизм (краткость речи) Юмор, остроты,... |
Поиск на сайте Главная страница Литература Доклады Рефераты Курсовая работа Лекции |