|
Сурмава А.В.
МЫШЛЕНИЕ И ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ
МОСКВА 2012 Г.
Сурмава А.В.
Монография. – М., НИУ МИЭТ, 2012 г. – 264 стр.
Жизнь рассматривается не с точки зрения описывающей атомарные частности позитивистской биологии, но просвещенной диалектической философией науки. Психика и мышление - не как магический данный свыше дар, но как деятельная функция материального тела. Наконец, человек, не как пассивный продукт наследственности и «воспитательных воздействий», но как исторически становящаяся свободная самоопределяющаяся личность – вот лишь некоторые из тем, над которыми размышляет автор в настоящей книге.
IISBN © МИЭТ 2012
2
Оглавление 3
Глава I Психофизическая проблема в зеркале логики и истории 4
1.2. Исторические корни дуализма 18
1.3. Некоторые итоги 33
Глава II Принципы рефлексивной теории деятельности 36
2.1. Введение 36
2.2. От Декарта к Спинозе 38
2.3. Мозг или тело? 46
2.4. От «S-R» к предметности 80
2.5. Активность 100
2.6. Рефлексивность 124
Глава III Ильенков и революция в психологии 171
3.1. Немного лишнего 172
3.2. Ильенков и Выготский 174
3.3. Ильенков и Павлов 187
3.4. Ильенков и Бернштейн 200
3.5. Ильенков и Леонтьев 207
3.6. Ильенков и Психология 216
Глава IV Образование - от мифов к реальности 225
4.1. Просвещенческая и утилитарная модели образования 225
4.2. Есть ли пророки в нашем отечестве? 234
4.3. Чему нас учит семья и школа? 238
4.4. И снова, от семьи к Школе или 4 принципа Капицы 247
4.5. Что делать? 258
Список литературы 261
Глава I ПСИХОФИЗИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА
В ЗЕРКАЛЕ ЛОГИКИ И ИСТОРИИ
«Все мистерии, которые уводят теорию в мистицизм, находят свое рациональное разрешение в человеческой практике и в понимании этой практики».
К.Маркс и Ф.Энгельс. Соч.,т.42,стр.266
Представление, согласно которому человек как бы сложен из двух начал - из души и тела, возникло еще в доисторические времена. Уже древнейшие мифологии, как из чего-то самоочевидного, исходили из представления о различии тела и души.
Но это различие отнюдь еще не означало их абстрактной противоположности и вполне допускало возможность истолкования одного из различающихся начал в качестве модуса другого, отличного от него начала. Так, для древнегреческой натурфилософии было характерно представление о душе как о некотором натуральном, чувственно-телесном образовании, хотя и состоящем, в отличие от тела, из особо тонкой материи. Это представление было настолько характерным для своего времени, что зафиксировалось даже в этимологии слов, обозначающих душуI.
Напротив, уже для Платона и позднее для всей средневековой христианской философии таким всеобщим началом выступает уже дух. Тело же, вообще телесность, материальность как таковая, мыслится как нечто производное от духа, не имеющее самостоятельного существования, как «не сущее».
Первым философом, который постулировал не просто различие, но полную, абстрактную противоположность духовного и телесного начал, был Рене Декарт. Согласно Декарту, тело и душа - суть две различные субстанции, а «разумея субстанцию, мы можем разуметь лишь вещь, которая существует так, что не нуждается для своего существования ни в чем, кроме самой себя (Декарт, стр. 448). При этом каждая из субстанций «имеет преимущественный атрибут: для души - мысль, подобно тому, как для тела – протяжение» (Декарт, стр. 449) .
Таким образом, у истоков новоевропейской философии Декарт окончательно расчленил целостное представление о человеке, определив его как некоторое единство двух абстрактно противоположных начал, двух субстанций - непротяженной мыслящей души и протяженного немыслящего тела. Этим он логически завершил то направление в развитии человеческой мысли, которое, начав с синкретической нерасчлененности тела и души в фетишистских представлениях наших далеких предков, двигалось затем через их различение и противопоставление друг другу.
Этим же актом Декарт определил тенденцию развития всей философии и психологии Нового времени, которые либо пытаются восстановить утраченную целостность представлений о человеке, либо, сознательно или бессознательно оставаясь в рамках картезианского дуализма, пытаются сделать то, что не удалюсь самому Декарту - устранить из теории противоречия и парадоксы, с необходимостью из него вытекающие.
Это делает понятным, почему философия Декарта и поныне остается в центре теоретических споров, почему к Декарту вновь и вновь обращаются философы и психологи, физиологи и кибернетики в поисках аргументов в своих сегодняшних дискуссиях о проблеме человека.
Между тем, единодушие в обращении к Декарту находится в явном противоречии с разнообразием зачастую прямо противоположных отношений к его основным философским идеям.
Так, советские физиологи всячески подчеркивали историческую заслугу Декарта, которую они усматривали в том, что он вольно или невольно стал основоположником материалистического, естественнонаучного подхода к изучению «высшей нервной (психической)» деятельности головного мозга (Воронин, стр. 256, 300).
«Декарт выдвинул глубокую, весьма смелую для тех времен и по существу своему материалистическую мысль о том, что мозг является органом ответных реакций организма на воздействие многообразных факторов и событий окружающей среды, т.е. осуществляет отражательную деятельность. Это послужило основанием считать его родоначальником рефлекторной теории деятельности нервной системы» (Асратян, стр. 612), - писал Э.А.Асратян в «Послесловии редактора» к академическому изданию книги И.П. Павлова «Двадцатилетний опыт объективного изучения высшей нервной деятельности (поведения) животных».
Причем, непременным атрибутом цитируемой позиции была обязательная оговорка, что эту «по существу своему материалистическую мысль» Декарта ни в коем случае нельзя смешивать с такими его «мистическими представлениями» как «нематериальность души и ее независимость от тела».
- Чем же объясняется такое парадоксальное соединение в философии Декарта материализма с мистикой?- спрашивали себя сторонники этой концепции. И сами же отвечали – дуализмом!
Между тем, этот ответ провоцировал новый вопрос – а чем, собственно, обусловлен сам картезианский дуализм в понимании природы человека?
В ответе на этот новый вопрос возникали уже некоторые вариации. «Интеллектуальной робостью» - вот, по существу, ответ А.Б.Когана. «Пытаясь объяснить все более сложные ответные действия животных и человека механизмом рефлекса, Декарт... вплотную подошел к тому, чтобы распространить рефлекторный принцип на высшие формы человеческого поведения, составляющие проявление нашей психической жизни. Однако он не решился посягнуть (курсив мой - А. С.) на святость духовного мира человека, ревностно оберегаемого непререкаемым авторитетом церкви» (Коган, стр. 11).
Однако более распространенной была и остается позиция, аргументирующая от неразвитости естественнонаучных представлений в XVII веке. С точки зрения последней Декарт «в силу ограниченности научных знаний того времени» уподоблял живой организм «несложным (курсив мой - А. С.) машинам (часам, кузнечному меху и т.п.)» (Воронин, стр. 7). Далее, как правило, следует снисходительно-ироничное описание «нитей», «клапанов», «животных духов» и пресловутой шишковидной железы, а вслед за этим делался вывод, что поскольку «этим механизмом (курсив мой - А. С.) трудно объяснить поведение человека, поэтому в соответствии со своей дуалистической философией он (Декарт - А. С.) подчинил его высшему разуму, бессмертной душе».
Ну, а чтобы в данном вопросе не оставалось никаких неясностей, приведенное рассуждение резюмировалось так: «Если современный критик рефлекторной теории искренне верит в то, что (сегодняшние - А.С.) представления о рефлекторной дуге такие же, как и во времена Декарта, то ему ничего другого не остается, как следовать знаменитому философу до конца» (Воронин, стр. 7).
Но как ни «страшна» указанная альтернатива, даже среди физиологов находились ученые, которые, не пугаясь ее, действительно следовали за Декартом «до конца». Так, в 1947 году Ч. Шеррингтон недвусмысленно заявил: «То мнение, что наша личность, может быть составляется из двух основных элементов, не заключает, на мой взгляд, больше невероятности, чем допущение, что она зиждется только на одном начале» (Шеррингтон, стр. 28). А поскольку компетентность автора вышепроцитированных строк в «современном» нейрофизиологическом представлении о механизмах деятельности нервной системы сомнений ни у кого не вызывала, то сторонникам своеобразно понимаемого материалистического монизма в ответ на такое заявление не оставалось ничего иного, как сердито и недоуменно развести рукамиI.
Здесь, однако, представляется уместным внести, наконец, некоторую ясность в обсуждаемый предмет. Не вдаваясь в дискуссию об интеллектуальной робости автора принципа «de omnibus dubito», обратимся сразу к аргументам от неразвитости нейрофизиологии в XVII веке.
Авторы указанной позиции, на наш взгляд, явно смешивают две не просто различные, но прямо противоположные вещи - теоретическое, философское понятие Декарта о рефлексе с ограниченными естественнонаучными представлениями его времени, опираясь на которые Декарт пытался представить себе механизм его функционирования.
Последние, разумеется, безнадежно устарели за три с лишним века, которые отделяют нас от Декарта, и представляют сегодня чисто исторический интерес. Но совсем иначе дело обстоит с его теоретическим понятием рефлекса, которое, не будучи по содержанию связано с одной из возможных особенных форм своей реализации более, чем с любой иной, и не могло сколько-нибудь устареть вместе с представлением о мозговых клапанах.
В этой же связи заметим, что якобы страшная для материалистов перспектива «следовать знаменитому философу до конца» при более тщательном рассмотрении оказывается далеко не такой уж пугающей. Ибо, строго следуя логике «знаменитого философа», мы отнюдь не обязаны вместе с Ч. Шеррингтоном останавливаться у того тупика, в который уперлась мысль Декарта, но можем и должны выйти за ее пределы, т. е. перейти к материалистическому монизму Б. СпинозыI с тем, чтобы, опираясь на его принципиальное, а потому в полной мере сохраняющее свою силу и поныне, решение картезианской психофизической проблемы, не топтаться на уровне задач XVII века, а, идя в ногу со своим временем, решать задачу построения подлинно материалистической физиологии и психологииII.
Вернемся, однако, к позиции тех философов, психологов и физиологов, которые не только не обвиняют Декарта в создании тупика дуализма, но, напротив, горячо приветствуют его как основоположника материалистического, естественнонаучного подхода к изучению человека. Вот как подобную позицию формулировал, в частности, П.К.Анохин: «... он (Декарт - А.С.) дал законченную схему отношений между стимулом и ответом, и одного этого было достаточно, чтобы человеческая мысль, бесплодно кружившаяся около проблемы «души», встала на ясный естественнонаучный путь плодотворных исследований» (Анохин, стр. 30).
Как видим, и у П.К.Анохина энтузиазм вызывает не система Декарта, взятая в целом как конкретный теоретический организм, но лишь одна ее часть, произвольно извлеченная из состава целого и противопоставленная всему остальному. Часть эта - учение о рефлексе, в котором Декарт выразил свое представление о животных (согласно его теории они вовсе лишены души) и о теле человека как бездушных рефлекторных машинах.
Все поведение животного, по мнению Декарта, может быть объяснено исключительно на основе чисто механической причинности как функция устроенного соответствующим образом протяженного тела. Так что для каузального понимания поведения животных нет ни малейшей необходимости привлекать какую бы то ни было душу, ни разумную, «ни чего другого, что могло бы служить для него растительной или чувствующей душой» (Декарт, стр. 293). Что же касается человека, то его тело тоже автомат, способный действовать вполне самопроизвольно, но только постольку, поскольку им осуществляется чисто биологические функции, общие человеку с животными и растениями. Напротив, специфически человеческое поведение, по глубокому убеждению Декарта, может быть понято только благодаря деятельности непротяженной души, способной по своей (свободной) воле изменять и направлять движения телесной машины.
Нетрудно усмотреть в вышеприведенных положениях Декарта дуализм, различить в них две тенденции - материалистическую и идеалистическую, соответственно, две «методологии»: объективную, естественнонаучную, и субъективную, интроспекционистскую. Следовательно, будучи материалистами, мы должны отделить в философии Декарта зерна от плевел, «рациональное зерно» от «идеалистической шелухи», вооружиться в психологическом исследовании и животных, и человека естественнонаучной идеей рефлекса, а бестелесной душой предоставить возможность заниматься теологам и историкам философии. Вот ход рассуждений, типичный для всех физиологов и психологов, исходящих из представления о рефлекторном происхождении психических процессов.
Однако эти рассуждения при всей их распространенности, содержат на наш взгляд, принципиальную ошибку уже в самом своем основании. Действительно, у Декарта можно усмотреть тенденции материалистические и идеалистические, как, впрочем, и многие другие. Но чего в философии Декарта нет, так это эклектики, т.е. произвольного сочетания нескольких принципиально разнородных теоретических подходов. А это значит, что все попытки строить монистическую, материалистическую психологию, выхватив из целостной системы Декарта идею рефлекса и противопоставив ее идее бестелесно-непротяженной души, не могут привести к материалистическому идеалу. Открещиваясь от картезианской непротяженной души, как от идеалистического соблазна, к материализму не придешь, ибо, как справедливо заметил Гегель, «убегающий еще не свободен, потому что он в своем бегстве все еще обусловливается тем, от чего он убегает» (Гегель, стр. 233).
Теорию рефлекса извлекают из системы Декарта как нечто устойчивое и самодостаточное, однако вся история психологии и физиологии ярко демонстрирует недостаточность, неполноту этого принципа. Всякий раз попытки построить целостную, внутренне непротиворечивую теорию, основанную исключительно на принципе рефлекторности, терпят неудачу из-за того, что в нее, помимо воли и желания авторов, с какой-то роковой неизбежностью проникает нечто другое, противоположное этому принципу.
Примером этому может послужить история с так называемым «рефлексом цели», который были вынуждены ввести в свою теоретическую конструкцию сначала И.П. Павлов, а за ним и кибернетики, пытающиеся, опираясь на рефлекторную концепцию, моделировать человеческую психику (Амосов). Особенно примечательный конфуз вышел с этим «рефлексом» у самого Ивана Петровича, считавшего, как известно, грех антропоморфизма тягчайшим для физиолога. Введя понятие цели в объяснение деятельности чисто материальных механизмов центральной нервной системы, он, сам того не желая, впустил в храм антиантропоморфизма вражеского лазутчика - телеологизм, т. к. телеология сама по себе есть не что иное, как «несколько более утонченная форма того же самого антропоморфизма» (Васильев & Науменко, стр. 66). И в рефлекторной теории она «оказалась неизбежным дополнением к грубо механистическому воззрению, как бы зеркально перевернутым изображением его несовершенства» (Васильев & Науменко, стр. 66).
Аналогичная же причина в психологии привела к краху классического, т. е. логически последовательного, бихевиоризма. «Сознание», выгнанное в дверь в угоду последовательно проводимому принципу рефлекторности, благополучно влезло в окно, лишь слегка терминологически загримированным.
Суть же всех этих злоключений адептов рефлекторности заключается в том, что представление о протяженном немыслящем теле, включая специфичный ему рефлекторный принцип, и о непротяженной бестелесной душе не просто внешним образом соединены в системе Декарта, но взаимно предполагают и взаимодополняют друг друга, являясь имманентными сторонами органического целого. Вот как подобную логическую ситуацию характеризует Гегель: «Мысль о каком-либо нечто влечет за собой мысль о другом, и мы знаем, что имеется не только нечто, но также еще и другое. Но другое не есть то, что мы лишь находим, так что нечто могло бы мыслиться также и без него, но нечто есть в себе другое самого себя, и в другом для него объективируется его же собственная граница. Если же мы теперь поставим вопрос, в чем состоит различие между нечто и другим, то окажется, что оба они суть одно и то же» (Гегель, стр. 231).
Итак, что же является ближайшей причиной, побудившей Декарта наделить машину человеческого тела бестелесно-непротяженной душой, а вслед за этим и весь мир расколоть на две враждебно противостоящие друг другу субстанции? Чтобы ответить на этот вопрос, обратимся к «Рассуждению о методе» Декарта, где он указывает на принципиальные различия между «самыми тупыми» людьми и самыми совершенными машинами, «которые имели бы сходство с нашими телами и подражали бы нашим действиям настолько, насколько это возможно в моральном отношении» (Декарт, стр. 300).
Первым основанием для различения человека и машины у Декарта является то, что даже самая совершенная машина, какую только можно вообразить или, как выражается Декарт, какая «возможна в моральном отношении», неспособна к осмысленной речи, «... можно хорошо себе представить машину, - рассуждает Декарт, - сделанную так, что она будет произносить слова и даже что она будет произносить некоторые из этих слов по поводу телесных действий, которые будут вызывать некоторые изменения в ее органах; например, если тронуть ее в известном месте, то она спросит, что ей хотят сказать, а если в другом, то она закричит, что ей делают больно и тому подобное...» (Декарт, стр. 301).
Иными словами, согласно Декарту, можно построить такую рефлекторную машину, которая будет внешним образом моделировать человеческую речь, связывая по принципу механической ассоциации определенные вербальные реакции с определенными стимулами. Но такая механическая болтовня не будет иметь ничего общего с человеческой речью, ибо эта машина «не сможет расположить их (отдельные «слова», входящие в состав ее вербальных реакций - А. С.) различно в соответствии со смыслом всего того, что будет говориться в ее присутствии» (Декарт, стр. 301).
Не сможет потому, что порядок и связь слов и отдельных предложений в машинной «речи» будет отражать порядок и связь конечного числа элементов ее конструкции, ее специфическое устройство, ее программу, но вовсе не бесконечно разнообразные порядок и связь вещей вне ее механической (или суперкибернетической) «головы», не предметный смысл некоторой всегда уникально-неповторимой ситуации, развернутой перед этой машиной либо в виде некоторого конкретного сцепления протяженных, чувственных вещей, либо в виде порядка, и связи идей, содержащихся в речи человека-собеседника.
Таким образом, уже в своем XVII веже Декарт прекрасно понимал всю бесперспективность попыток строить теорию человеческой речи, основываясь на принципе механической ассоциации. И не его вина, а тем более не его заслуга, если в веке XX такие попытки привели к созданию рефлекторной теории речи как «второй сигнальной системы».
Более трех столетий после смерти автора «Рассуждений о методе» все еще можно прочитать следующее: «Современная физиология высшей нервной деятельности человека учением о второй сигнальной системе «обосновывает со стороны механизма мозговой деятельности человека… выводы о целостном, системном или структурном характере речи и мышления» (Ананьев, стр. 11). И писалось это не в дни печально известной «Павловской сессии», а в годы оттепели, когда за отказ клясться именем Павлова уже не волокли на Голгофу.
А вот фрагмент из книги с выразительным названием «Моделирование мышления и психики». «Принципиально возможно создать модель, - пишет Н.М.Амосов, - приближается по сложности к мозгу. Все дело в том, как расположить в ней элементы, чтобы при их взаимодействии она более или менее полно повторяла живой организм. Иначе говоря, задача состоит в том, чтобы создать машины, имеющие такие же программы деятельности, как и мозг» (Амосов, стр. 5).
Интересно сопоставить эту мысль Н.М.Амосова со вторым основанием для различения человека и машины, которое Декарт приводит сразу же вслед за первым.
«Второе средство состоит в том, что, хотя бы такие машины выполняли много вещей так же хорошо или, может быть даже лучше, чем кто-либо из нас, они неизбежно не могли бы выполнять ряда других, благодаря чему обнаружилось бы, что они действуют не сознательно, но лишь в силу расположения своих органов. (Своей программы, добавим мы, выражаясь современным языком – А.С.) Ибо, в то время как разум является орудием универсальным, которое может служить при всякого рода обстоятельствах, эти органы нуждаются в некотором особом расположении для выполнения каждого особого действия. Отсюда явствует, что морально невозможно иметь достаточно органов в одной машине, чтобы заставлять ее действовать во всех обстоятельствах жизни таким образом, как нам позволяет действовать наш разум» (Декарт, стр. 301).
Иными словами способность человека действовать (и, в частности, говорить) не сообразно с устройством своей телодвигательной (соответственно – речедвигательной) телесной машины, но, сообразуясь с каждый раз уникально-неповторимой формой и расположением предметных обстоятельств его деятельности, его, человека, универсальность принципиально не могут быть поняты из механического устройства его тела. Бесконечное число телесных механизмов (совершенно безразлично – буквально механических, как в схеме Декарта, или электронных, как у Амосова) заранее предуготовленных для действий в бесконечно разнообразных предметных обстоятельствах, которые могут встретиться, а могут и не встретиться в жизни человека, в его теле просто не уместятся (если б даже им было откуда взяться), а следовательно, причину человеческой универсальности, как раз составляющей специфическое отличие человека от самой совершенной машины, надо искать не в устройстве его протяженного тела, а в непротяженной мыслящей душе. Таков категорический вывод Декарта.
Может ли современное естественнонаучно ориентированное мышление принять этот вывод? Разумеется, нет! Нет, ибо оно в принципе не хочет иметь дело с какими бы то ни было душами и непротяженными субстанциями, справедливо относя их в разряд пережитков средневековой мистики. Поэтому единственным предметом, заслуживающим внимания, естественнонаучное мышление полагает такой предмет, все без исключения свойства которого могут быть поняты как те или иные функции его пространственных, «протяженных» структур, предмет всецело причиносообразный. Иначе говоря, предмет естественных наук – это вещь последовательно обездушенная, деантропоморфизированная.
Это единственная здравая, более того, единственно возможная позиция для того, чтобы от средневековой алхимии перейти к современной химии. Однако, как только указанную логику пытаются приложить к изучению человека, а именно к ней, как к идеалу стремится вся естественнонаучно ориентированная психология, так сразу же эта логика переходит в свою противоположность и начинает массами порождать фантомов, вроде целого мира совершенно непротяженных гомункулусов, которые, обитая где-то там, в мозгу, «осознают информацию», представляемую им органами чувств в «закодированном виде» (Дубровский).
Справедливости ради надо заметить, что этот, несколько неожиданный, возврат в лабораторию алхимика происходит совершенно стихийно, без чьего-либо злокозненного умысла. Поскольку человека пытаются изучать «совершенно объективно», предварительно очистив как предмет естественнонаучного теоретизирования от всего субъективно-человеческого или антропоморфного, от всего целесообразного, то оставшийся после такой идеализации обрубок живого, целостного человека будет, в совершенно точном смысле этого слова, машиноморфен.
И тогда эту бездушную машину, дабы она хоть немного походила на своей жизненный прототип, приходится вновь наделять человекообразными, антропоморфными качествами в виде «рефлексов цели», «рефлексов свободы» и т.п., т.е. нашим архиобъективным исследователям человека приходится, в поисках недостающих элементов научного анализа, вновь отправляться в мир духов.
Так, пытаясь уйти от Декарта с его непротяженной субстанцией, к ней же и возвращаются. От непротяженной субстанции пытаются избавиться, обращаясь к ее абстрактной противоположности – субстанции абстрактно протяженной. От Декарта идут к Декарту же, оставаясь в рамках заложенного им в фундамент науки Нового времени специфического способа полагания объекта, предполагающего описанную выше его деантропоморфизацию. А, значит, вместе с Декартом и расплачиваются за ограниченность своих представлений, будучи вынужденными дополнять их откровенной мистикой; вновь и вновь воспроизводить все тот же замшелый картезианский дуализм.
Позитивный, сохраняющий и поныне свою силу вывод Декарта сам по себе отрицателен. Он гласит: нельзя понять человека как существо свободное и универсальное, т.е. в его всеобщей природе, пытаясь выводить эти качества из устройства его протяженного тела, рассматриваемого в абстракции, в отвлечении от универсального мира его предметности. Это категорическое декартовское «нельзя» совершенно того же рода, что и констатация, что нельзя понять природу горения с помощью теории флогистона, что нельзя создать вечный двигатель и т.п., а потому с ним необходимо считаться всем, кто с позиций сколь угодно «современной» науки подступается к проблеме человека.
Нетрудно заметить, что в категорическом декартовском «нельзя» выражена не вся позиция Декарта. Цельный, логически не отпрепарированный Декарт не ограничивался этим отрицательным выводом, но от него переходил к утверждению о существовании двух субстанций. И хотим мы того, или нет, но Декарт вошел в историю человеческой культуры именно как дуалист. Именно он заложил такой фундамент новоевропейской науки о человеке, на котором невозможно построить устойчивое здание теории. Три столетия такие попытки раз за разом приводили к одному и тому же печальному исходу – здание, расколотое противоречиями, разваливалось на части, в которых не состояло труда узнать все те же две картезианские половинки.
И что особенно удивительно, сразу же вслед за Декартом в том же XVII веке Бенедикт Спиноза предложил гениальный по простоте и, главное, последовательно материалистический выход из лабиринта картезианского дуализма. Почему же, спрашивается, за очень немногими исключениями, к которым правда надо отнести Г.Гегеля и К.Маркса, абсолютное большинство теоретиков и поныне предпочитает следовать не за Спинозой, а за Декартом?
Или, не будь у философии Нового времени этого l`enfant terrible, то, по крайней мере, история психологии сложилась бы более благополучно? И соответственно прав П.Я.Гальперин, упрекая Декарта за то, что он своими диалектическими фокусами расколол человека надвое, предложив классическую формулировку проблемы дуализма души и тела?
«Декарту принадлежит, - пишет П.Я.Гальперин, - (в исторической ретроспективе сомнительная, а в наше время уже 1.бесспорно отрицательная) честь указания четких признаков такого дуализма. … пока сохраняется такое различение (различение тела и души как двух субстанций - А.С.) пропасть между ними представляется абсолютной, непреодолимой» (Гальперин, стр. 42).
Можно подписаться под каждым словом в этой констатации печальных последствий для психологии, которыми чревато некритическое принятие картезианской логики. Однако не будем спешить с упреками Рене Декарту. Попробуем прежде разобраться в действительных, постоянно воспроизводящих себя предпосылках как самого картезианского дуализма, так и исключительной живучести последнего.
|
