|
Скачать 11.1 Mb.
|
Владимир ПУ ОТШЕЛЬНИК Рассказ ...Он не боялся смерти, хотел, чтобы она пришла тихо и незаметно, безо всяких хлопот забрала его с собой. Он долго ждал этого мига, потому что знал, что только смерть может избавить его от всех неприятностей и тягостных дум, которыми он жил всю свою долгую жизнь. Но разве жизнь его была долгой? Ему еще не было семидесяти, но был он до того дряхлым, согбенным, что его считали глубоким старцем... Нигама мучали трудные воспонимания, и это было единственное, что у него осталось и чем он дорожил... Ведь когда-то у Нигама было все. Не всегда он был таким жалким... Были у него и жена и дочь... Дочь родилась на Дальнем Востоке, на Ханке, где они жили тогда. Было у них все. Никто не мог предполагать, что их поднимут глубокой ночью, дадут два часа на сборы. Люди были в недоумении: что же случилось, что хотят от них? Разговаривали шепотом; городок, где они жили, был окружен молчаливыми солдатами, вооруженными карабинами. Кто-то высказал предположение, что началась война: действительно, в последнее время на границе было неспокойно. Но при чем тут дети, старики, женщины? Под угрозой оружия приказали выйти всем из домов, даже женщинам с грудными детьми, старикам. - Ничего страшного, сейчас разберутся, всех отпустят, - высказал кто-то предположение. Слова, сказанные негромко, обнадежили. Ну, на самом деле, что может быть страшного? Жили они тут испокон веков, никому зла не делали, могилы их предков покоятся на погосте, вон там, за рощицей, где открывается вид на озеро... Может быть, ищут кого-то, а может, еще что-либо важное: не будут же зря тревожить людей... Хотелось верить во все хорошее, но уж слишком зловещи были карабины в руках у военных, слишком молчаливыми были солдаты, что невольно закралось сомнение: нет, тут не все просто, недолго и до беды... Нигам успел побросать в узел все необходимое, успел даже взять с собой флягу с водой, небольшой мешочек неочищенного риса: издавна повелось в семье - держать отдельно заветный мешочек, килограммов пять-шесть, для непредвиденных случаев. Жена вышла следом за ним, со спящим ребенком на руках. Уж очень сладко дочь спала, не хотелось ее будить. Всех попросили собраться на небольшой площади, освещенной фонарем. Люди были заспанные, толком не могли понять ничего. Военные на вопросы не отвечали, молча подталкивали людей, чтобы те не задерживали движение. Удивительно, но стояла тишина, не было ни криков, ни стонов, люди шли молча, будто понимая, что в их беде никто не сможет помочь, что нужно молча покориться. Когда стали подъезжать машины, когда им приказали грузиться, лишь тогда у людей появились слезы, и послышался плач: значит, правда, что их увозят отсюда. И даже в эти жестокие минуты люди сдерживали себя. Они не могли знать, что с ними будет завтра, но верили, что вышло какое-то недоразумение, что они смогут вернуться к родным очагам... Нигам потом не раз будет вспоминать родное жилище. Оно будет сниться каждую ночь: домик на взгорье, аккуратный, побеленный, под тростниковой крышей, вид на озеро Ханка, зеленеющие силуэты вечернего леса... Хотя и был открыт борт грузовика, лезть в него было неловко. Нигам встал в нерешительности и хотел что-то спросить у военного. Его толкнули прикладом. Нигам обернулся и увидел злое лицо офицера с двумя ромбиками на петлице. В другое время Нигам сумел бы дать отпор, но сейчас он сдержал себя: не ввязываться же в драку, когда рядом стоит жена со спящей дочерью... Горько, обидно было Нигаму, но молча стерпел он, с трудом вскарабкался в грузовик, потом взял из рук жены маленькую дочь, передал сидящей рядом соседке и помог жене. Эту ночь Нигам помнил ясно, всю жизнь, до самых мелочей. Он помнил, что сам подал руку жене, что сам помог ей забраться. Потом, когда они уселись в грузовике, он взял из рук соседки спящую дочь и крепко прижал ее к себе... Он не знал, что будет дальше, а если бы и знал, что предпринял? Набросился бы на военных, отбил бы у них оружие и ушел в партизаны, как его старшие братья, сражавшиеся в отряде Сергея Лазо и погибшие в двадцать первом? Но против кого ему воевать, против тех, кто остался на этой поруганной земле, или против тех, кого потом привезут сюда? Но и у тех людей, приехавших сюда позднее, было свое горе. В чем повинны их жены, дети, старики, которых тоже выселяли насильно? Нигам, переживая в памяти злополучную ночь, не мог найти решение, что же ему нужно было предпринять? Иногда ему казалось, что только смерть могла стать их спасением. Припоминая последующие годы, трудные, неимоверно трудные, когда не хотелось думать о том, что же будет с ними завтра, потому что день будущий не сулил ничего хорошего, он все же вспоминал их с теплотой. Они сумели выстоять в этих жесточайших условиях. Они не стали выродками. Жена его даже в самые критические минуты не падала духом. Более того, он сам черпал в ней силы. Нигам помнил наказы старших: никогда нельзя опускаться, никогда нельзя терять веры, только тогда человек с честью пройдет через все испытания. Порой он задумывался: а разве человек рожден только для страданий? А разве человек не может прожить счастливо? Он видел, что есть такие люди: беззаботные, сытые, довольные, которые катаются словно сыр в масле. Что скрывать, иногда он завидовал им. Нигаму тоже хотелось попробовать чужой, казавшейся безоблачной, жизни. Но он видел, как черствы сердца и души этих людей, их нельзя называть людьми. ...Нигам, словно произошло это вчера, вспомнил, как тряслись они на грузовике. На поворотах и ухабах люди валились друг на друга, но никто не роптал. На подъеме машины шли медленно, можно было незаметно выпрыгнуть из грузовика, скрыться в ближнем лесу, но никто не пытался бежать. Люди, привыкшие к порядку и к разуму, верили, что все-таки разберутся с ними, и в конце отпустят их с миром... Прошел слушок, что вывозят их по чьему-то злому навету. Даже называли имена негодяев. Люди верили, что Он этого не знает, что надо найти возможность передать Ему. Тогда все станет на свои места: виновных непременно накажут, а справедливость восторжествует. Люди всегда верили в торжество справедливости. Верили, и это помогало им, придавало силы. От военных нельзя было добиться ни слова. Сколько раз Нигам пытался выяснить, в чем же провинилась его семья, но ни у кого он не мог найти ответа. В теплушке было тесно. На станциях никого не выпускали: разве что по одному человеку из каждого вагона, чтобы набрать кипятку. Но и это разрешили не сразу. На многих станциях эшелон не останавливался, люди даже не успевали прочесть названия населенных пунктов. Было ясно, что их везут в глубь страны. Но куда? Может быть, их высадят в Хабаровске? Но даже здесь эшелон сделал небольшую остановку. Станции на их пути были пустынными. Становилось жутко, казалось, что все люди вымерли, но нет, на перегонах, в раскрытые щели они успевали увидеть, как одинокий крестьянин поправлял скирду, как вдалеке ехали на телегах люди. Нет, жизнь не вымерла, но почему же не было никого на станциях? Нигам слышал удивленные голоса: - Три месяца назад мы ездили по этой дороге в Читу, здесь продавали картошку, огурцы, даже ягоды выносили на продажу. Куда же все пропало? Они жили ожиданием: может быть, на следующей станции удастся что-либо купить, благо, деньги у многих были... Но нет, эшелон проходил мимо, казалось, весь мир содрогнется от паровозных гудков: не дай бог, чтобы кто-либо помешал его движению... Вот и Читу проехали, начинались незнакомые места. Никто из них никогда не был здесь. Правда, поговаривали, что в одном из ближайших вагонов едет учитель Ян, побывавший в позапрошлом году в Москве. И невольно пришла нелепая мысль: а, может, поезд их в Москву? Может, там им удастся пробиться к Нему? А, может, их примет Всесоюзный староста? Ведь говорят, что староста никому еще не отказал, может быть, он поймет их? Опять пришла надежда, какое-то успокоение... Нигам, как и многие, кто ехал в эшелоне, верил, что рано или поздно в Москве разберутся, что не дадут их в обиду. Крестьянским своим умом Нигам понимал, что не может быть виноватым весь народ. Конечно, в семье не без урода, может быть, среди них и есть такие, которых необходимо взять под стражу, выселить, наказать, быть может, даже расстрелять. Но ведь н а р о д не может быть виноват. В чем повинна его жена, или маленькая дочь, которая время от времени плакала от беспокойства, и ничто не могло успокоить ее? Нигам поил ее из чашки. Хорошо, что он успел схватить фляжку. Хотя бы для маленькой дочери будет вода. Потом, когда разрешили набирать на станциях кипяток, стало легче. Нигам до сих пор помнил старика, который с самого Имана ехал в их теплушке. Его-то зачем нужно было выселять? Он еле дышал. Старику нашли место в вагоне, уложили его, и он, безучастный, что-то шевелил губами, но никто и не пытался понять его... Утром, когда поезд был где-то между Читой и Улан-Удэ, старик умер. Кто-то обратил внимание, что старик не проявляет никаких признаков жизни; когда попробовали его будить, он уже похолодел... Все, кто находился в теплушке, были потрясены смертью. И Нигам, оказавшись рядом со стариком, впервые почувствовал безысходность своего существования. Когда-нибудь и он, Нигам, уйдет на тот свет, подобно этому седобородому старику. Вся дальнейшая жизнь показалась бессмысленной: к чему переживания, волнения, когда рано или поздно и ты, вот так же, закоченеешь однажды, и люди со страхом будут поглядывать на твой труп. Маленькие дети жались по углам, молодые замолчали, не проронили ни слова. Всех тревожил вопрос: что же будет с покойником? Положение людей, ехавших в теплушке, стало еще более безрадостным. Конечно, по всем законам и обычаям, дошедшим к ним из глубины веков, покойника нужно было предать земле. Самые близкие люди - сыновья, дочери, братья и сестры должны были отнести его на погост... Но где эта земля, которая должна принять бедного старца? Где родственники, что должны были проводить в последнюю дорогу? Похоже, что старик был одинок. Те, кто сел в теплушку в Имане, подтвердили: да, действительно, у старика нет ни родных, ни близких. Он жил один, никуда не хотел ехать, хотел только одного, чтобы похоронили его в родной земле... Тягостно было на душе. Нигам не мог смотреть на восковожелтое лицо покойника. Он слышал не раз, что покойники обычно бывают похожими на спящих. Но тогда, в то хмурое утро, между Читой и Улан-Удэ, он воочию убедился, что все это - враки: покойник похож только на покойника. У старика глаза запали глубоко в глазницы, лицо его было то желтым, то бледным, на нем не было жизни - это сразу же бросалось в глаза. Нигам отчетливо помнил то состояние: нет, он не хотел бы умереть такой смертью... Старика сняли на ближайшей станции. Пришли три человека в белых халатах, унесли на носилках. Третий остался, задержался на минуту, собрал стариковские пожитки, спросил, где документы покойника? Когда их подали, он внимательно перелистал на глазах у молчаливой толпы, а потом бросил в узел и собрался покинуть теплушку. Несколько человек вызвались помочь в похоронах старика. Человек в белом халате сказал тоном, не терпящим возражения: - Не беспокойтесь: на этот счет есть особое указание. И он сделал ударение на слове "указание". И опять люди безмолствовали: там знают, что нужно делать! Хотя в душе у каждого шевелился червь сомнения: что-то не по-людски делается. Но задавленные обстановкой, строгостью людей в белых халатах, никто не смог возразить, никто не смог сказать и слова поперек: все произошло как само собой разумеющееся. Конечно, - думал каждый из них, - были бы у старика родственники, все было бы по-другому, по-человечески. Если бы это случилось не в поезде, тоже было бы по-другому. А что могли сделать они, закрытые в теплушке эшелона, который упорно двигался на запад, туда, где никто из них никогда не был? Когда старика унесли, Нигам подумал: он не хотел бы, чтобы его постигла такая участь... Старик был один, а у него, Нигама, есть жена и дочь. И он понял, что с этой минуты он обязан еще сильнее беречь их, потому что именно они были главной опорой в его жизни... Что же будет с покойником? Наверное, каждый подумал тогда об этом. Теперь-то, десятилетия спустя, о том эпизоде никто и не вспомнит, разве что один-единственный Нигам, уже дряхлый старец, хранящий в памяти воспоминания давних лет... А поезд, словно и остановился лишь для того, чтобы сняли покойника, сразу же двинулся, снова замелькали за окном деревья, крыши домов, луга, поймы больших и малых рек. Люди привыкли к перестуку колес, уже безропотно подчинились судьбе, верили, что не пропадут, будут жить... Нигам, глядя на свою хрупкую жену, державшую на руках маленькую дочь, молил, чтобы ей хватило стойкости и терпения. Она не произнесла за эти дни ни слова. Изредка улыбалась Нигаму, и ему становилось легче. Сенним, Сенним, Сенним! Это имя Нигам повторял все чаще и чаще. Она часто снилась ему, он видел ее юной, когда они только поженились. Была бы она рядом, Нигам нашел бы в себе любые силы, он никогда бы не опустился, не стал бы таким, каким его знают незнакомые люди в заброшенном всеми богами поселке! ...Тайга, которая, казалось, никогда не кончится, постепенно переросла в лесостепь, потом в степь, на удивление по ночам уже не было так прохладно; светило солнце, было тепло, но края были дикие, пугающие воображение даже самых отчаянных фантазеров. Особенно стало тягостно, когда за щелью теплушки они не увидели ничего, кроме бесконечных песков и двигающихся под ветром колючих охапок порыжевшей травы... Странной была земля. Такое впечатление, что здесь когда-то на тысячи километров окрест расстилалось море, потом его будто слизало с лица Земли и осталось только песчаное дно. Нигам не мог избавиться от этого ощущения. Он представлял, как колыхалось море, как било своими волнами берега. По всей видимости оно было неглубоким, песок был ровным, мягким и мелким, так измельчить его могла только морская вода... Их выгрузили на маленькой станции, со странным, двойным названием, которое Нигам не смог сразу запомнить. Да как запомнишь, когда выгружались они поздним вечером, всю окрестность спешно покрывала густая южная ночь. Как можно жить здесь, - неужели тут вообще живут люди? Люди жили - из теплушек они видели одиноких людей, пасущих овец, странных существ с двумя мохнатыми горбами, которых, как сказал всеведущий учитель Ян, называют верблюдами. Все вокруг было внове. На станции их ждали вооруженные солдаты. Люди, истосковавшиеся по земле, - им надоела монотонная, многодневная езда - с удовольствием, хотя не без страха перед неизвестностью выпрыгивали из вагонов. Нигам спрыгнул первым, взял у жены ребенка, нехитрый домашний скарб. Все съестное было уничтожено, лишь во фляжке была кипяченая вода, которой, по подсчетам Нигама, хватило бы еще на полдня, до очередной станции... Было и облегчение: хотя маленькое, но было. Может быть, их привезли на время? Для какой-то важной цели? Может быть, нужно что-то сделать на этой скудной земле, а потом, когда они все сделают, их вернут по домам? Никто уже не стал задавать бесконечных вопросов, потому что люди наверняка знали, что не будет на них никаких ответов. Они воочию убедились в этом за те мучительные дни и ночи, пока ехали в эту глухомань, где и зелени-то нет, где даже трава - рыжего цвета, где человек так же редок, как корень женьшеня в дальневосточной тайге... Всякие были предположения. Неужели так и не прояснится ничего? Вот уж доехали до безвестной станции с двойным названием, но и тут военные ничего не говорят, хранят молчание. Да и нет смысла у них что-то спрашивать, зная наперед, что добра от них ждать нельзя... Но, наверное, так надо - они привыкли верить, что делается во благо, что никто худого им не сделает... Нигам мог вынести все на свете, но жалко было измученную жену и ребенка. Хотя обе они держались хорошо, дочь ни разу не пискнула, Сенним ни разу не пожаловалась, даже в те минуты, когда в вагоне не спали только они вдвоем, когда можно было говорить о чем угодно, и никто не услышал бы их разговора... Военный, с отвислым животом, в заломленной фуражке, с гортанным акцентом крикнул: - Идите за мной! - и пошел по проселочной дороге. Странная была под ногами земля. Поднимались клубы пыли, ноги утопали будто в пудре, пыль садилась на обувь, на одежду, трудно было дышать. Люди сообразили, что надо ступать осторожно, тогда пыли будет меньше. Но военные этого, кажется, не понимали. Кто-то пытался объяснить офицеру, что не стоит гнать людей далеко, надо дать им передохнуть. - Я выполняю приказ: следуйте за мной. Идти осталось немного... И действительно, вскоре показались заросли, росли колючие кусты, а дальше стеной возвышался крепкий камыш, который был похож на диковинные веники, выращенные неизвестно для какой цели. Люди догадались, что пришли они к пойме реки. Рядом - высохшие озерца, отмели, лужи, самой реки еще не видно. Но Нигам почувствовал, что она рядом, ему даже показалось, что он слышит шум воды. И не ошибся. Действительно, они оказались в пойме великой азиатской реки, на берегах которой им нужно было начинать новую жизнь. - Отсюда никуда не уходить! Завтра разберемся, что к чему! Этого офицер мог бы не говорить. Куда уходить-то! Места дикие, незнакомые, селений поблизости - никаких... Издали люди увидели всадника на странной маленькой лошадке, хотели к нему обратиться, но тот испугался незнакомых, и его конек, сверкнув копытами, понесся прочь. А может быть, человек просто-напросто испугался и не поверил, что в их краях может оказаться столько народа? Нигам не знал тогда, что местное население было предупреждено: ни под каким видом не подходить к ссыльным, старожилам стало ясно: ссыльные - нехорошие люди. Разве нормальных будут отрывать от земли и переселять за тысячи верст? Ночь стояла холодная, люди разожгли костер и сели греться у огня. Старались не шуметь, говорили вполголоса. Всех мучил один-единственный вопрос: что будет с ними, как они будут жить? Никто не знал ответа, но все же люди немного воспрянули духом. Верили, что придет утро, что недоразумения прояснятся, и там, возможно, их отправят назад. Нигам, как мог, успокаивал Сенним: - Все будет хорошо, вот увидишь! Он надеялся, верил, что рано или поздно все образуется... Тоска на душе была невыносимая. Как тут живут? Кроме сыпучих песков, да вместо сухой травы ничего здесь нет. Трудно что-либо вырастить на этой выжженной солнцем земле... Нигам с болью вспоминал места близ Ханки - горы, сплошь покрытые тайгой, ласковые озера: благодатная земля. Он почему-то вспомнил, как баловства ради, они выкопали небольшое деревце, и посадили его снова, но уже корнями вверх... На удивление всей округе деревце выжило, стало расти, и выросло такой необычной формы, что люди, проходя мимо, непременно удивлялись, что за порода, каким образом появилось такое чудо? А здесь похоже, ничто не поднимется без воды. И сколько труда понадобится, чтобы вырастить рис на этих землях... Сенним, остудив кипяток, поила дочь... Ночь была на удивление звездная, ни единого облачка на небе. Трещали цикады, с шумом летали ночные жуки, бились о что-то, падали на землю, а потом, тяжелые, уставшие, как ни старались, не могли взлететь в небо. Странно было все это, непривычно... На ночь улеглись так же, как спали в вагоне: прижавшись друг к другу, чтобы было теплее... Спали крепко: измотала всех долгая дорога. Нигам не слышал, как ворочалась маленькая дочь, всхлипывала во сне, как Сенним вставала к ней, успокаивала. Он не слышал, как жена укрывала ребенка и его, Нигама, одеялами... Нигам часто вспоминал мучительно трудную дорогу; вытерпели они нечеловеческие испытания, даже заклятым врагам не пожелал бы пережить такое! А разве легко было в первые дни, когда катила зима, когда надо было спешно строиться, а материалов не было? Нигам вместе с другими мужчинами шел в пойму реки. Они без устали косили затвердевший камыш, связывали его, тащили к месту, где разбились небольшим лагерем... Старик-туркмен, случайно оказавшийся с отарой, показал, как надо замешивать глину. Они строили небольшие мазанки, в которых можно было укрыться от дождя и неожиданного снегопада. Нигам боялся, что зима будет суровой, но природа смилостивилась. Правда, иногда задували сильные ветры, и тогда начинало казаться, что ураган сметет все мазанки, что не миновать гибели. Запасы еды кончились, и Нигам не раз намеревался использовать свою последнюю ценность: четыре килограмма семенного риса, но в самый последний момент удерживался. Нигам наловчился ловить сомов: привязав на шпагат самодельные крюки, наживлял на них лягушек или медведок; изголодавшиеся усачи тут же налетали на наживку. Ловля рыбы доставляла ему удовольствие. На ночь Нигаму удавалось выловить с десяток великолепных рыбин. Что только ни готовила Сенним, но есть рыбу без соли было невмоготу. Нигам обменивал сомов на соль. Зная, что впереди трудные зимние дни, он вялил рыбу. Нужда заставляла его возить рыбу на продажу в город, на вырученные деньги он закупал продукты и необходимый товар и возвращался домой. Они были предоставлены сами себе. Если бы не сметливость, наверное, не выжили бы, сгинули в незнакомом краю... ...Оставшись наедине с собой, Нигам предаваясь воспоминаниям, думал, что лучше бы уж тогда их всех настигла смерть. Но в то же время он понимал: годы, прожитые у реки, были и трудными, и счастливыми... Они наслаждались тихими вечерами, с невыразимой радостью прислушивались к мерному дыханию спящей дочери. На дворе звенели цикады, с шумом вспарывали воздух летучие мыши, где-то вдалеке ухала сова, и все это осталось в памяти, как самое лучшее время в его жизни, и за то, чтобы оно вернулось, Нигам был готов заплатить любую цену... На его удивление река зимой не замерзла. И она была не кофейного цвета. Катила свои почерневшие и холодные воды, подмывала берега, то и дело норовила выпрямить себе путь. Трудно сказать, как бы они кормились, если бы не река. Нигам ловил рыбу, в прибрежных тугаях ставил силки. Бывали удачные дни, когда ему попадалось по пять-шесть зайцев. Они научились вялить мясо, его можно было хранить целый год. Горячие дни начались весной, когда им выделили земли для рисовых посадок. Надо было разравнять участки, разбить их на чеки, чтобы поверхность была ровной и равномерно покрывалась водой...Земля была белой от соли, и до начала посева Нигам дважды промывал свой участок. В заботах дни летели с бешеной скоростью. От сева они перешли к прополке, потом - ко второй прополке, к третьей, до тех пор, пока на чеках не оставалось ни единого сорняка. Нигам знал, чем они чреваты: поздней осенью, когда наступит время страды, сорняки дадут о себе знать, рис непременно перемешается с сором, и убирать его будет труднее, и качества он будет не лучшего. Вот когда Нигам с тайной гордостью достал заветный рис, прихваченный им в самой Ханке! Он словно знал, что рано или поздно упадут в землю эти семена! Он сберег каждое зернышко: вырастил сначала рассаду. Только ему и Сенним было известно, как лелеяли они ростки, как высевали их ряд к ряду, чтобы, не дай Бог, хоть один из них погиб. Самыми памятными были первые три сезона. Нигам получил самые высокие урожаи. Они зажили лучше. На вторую осень Нигам поставил небольшой домишко, с окнами, с хорошей печкой. Потом выложил дувал, и строение уже почти ничем не отличалось от других домов, которые они видели в райцентре и даже в областном городке. Мало-помалу они стали забывать Ханку, родные места, разве что они снились им ночью, но утром все становилось на свои места, уже было не до раздумий, день проходил в заботах, даже вздохнуть было некогда. Четвертая зима выдалась на редкость морозная и снежная. Лужицы промерзали до дна, даже заливы покрывались толстым слоем льда, и ребятишки, устроив там каток, визжали от восторга. Снег валил каждой ночью, забивал пороги, что порой стоило большого труда выбраться наружу... За повседневными хлопотами Нигам забыл о том, что запасы не могут быть вечными. Одно радовало: дома было несколько мешков риса, которого с лихвой хватит до весны, да и на семена останется, были и деньги, и запасы арбузов и дынь... Жена никогда не жаловалась, а тут, наверное, в первый раз за последние годы напомнила ему о том, чего дома не хватает. Нигам посмотрел на жену: за хлопотами и повседневными заботами она стала выше, крепче, лицо ее округлилось, под стать ей была и дочь - резвая, большеглазая. Нигам ответил: - Ничего, в воскресенье съезжу в город и все привезу. – Потом подумал и добавил: - А, может быть, все вместе поедем, нашей дочке тоже будет интересно? Но Сенним проявила благоразумие: - Уж очень снега много на улице, да и холодно, - поезжай лучше один. А мы тут по дому управимся... В сараюшке, который в первые годы был их жилищем, они развели кур, и Сенним боялась оставлять их одних. Звери словно чувствовали, когда в доме хозяев нет, и нагло нападали по ночам. Сколько раз гонял лисиц Нигам, но они снова совершали набеги, и Нигам намеревался купить ружье, чтобы отпугивать их... Он до сих пор помнил слова жены: - Поезжай-ка лучше один... Если бы знать наперед, разве он оставил бы их одних?.. Когда он приехал на свою станцию, окончательно рассвело. Нигам шел снежной равниной, лишь чернели кое-где окна заснеженных домов. Он шел быстро, зная, что его заждались, что встретят радостными возгласами, объятиями: особенно дочь, да и Сенним не скроет чувств, но встретит его сдержанно. Нигаму нравилось, что Сенним всегда сдержанна, обстоятельна. Ей всегда хватало терпения. Порой Нигам взрывался, готов был наломать дров, но Сенним незаметно переламывала его, успокаивала и делала это совершенно незаметно, буднично, и Нигам под ее влиянием затихал, видя, что жена права, что напрасно он тратит энергию на пустые дела; и не было еще ни разу, чтобы она ошиблась: в ней, видимо, была заложена та мудрость, которая делает семью семьей, мужа - терпеливым и основательным... Странное дело, у своего дома Нигам не увидел никаких следов даже у входной двери: это означало, что из дому с утра еще никто не выходил. Он встревожился: еще дочка могла проспать, но не жена... Еще дня не было, чтобы она вставала в столь поздний час... Может быть, они не смогли отпереть дверь? Но и это не похоже на Сенним. Нигам взял из сарайчика лопатку и стал выгребать снег. Низ двери был схвачен льдом. Нигаму пришлось разбивать его. Дверь поддалась с первого же рывка. Он облегченно вздохнул, действительно, ее трудно было открыть изнутри. Может Сенним не нашла сил... Но странное дело, никто в доме не думал встречать его радостными криками. Ничего не мог понять Нигам. Дверь в комнату плотно закрыта, будто никто не слышал, как он расчищал снег, как разбивал лопатой лед, открывал дверь... Черт возьми, подумал Нигам, неужели спят? Он рванул дверь на себя, и подумал, что не ошибся, увидев жену и дочь лежащими в постелях... Нет, они не шелохнулись, и Нигам уцепился за последнюю надежду: может быть, они просто-напросто хотят разыграть его, притворившись спящими? Но он тут же отбросил эту мысль, потому что никогда Сенним не позволяла себе подобного. Что же случилось? Он не произнес ни слова, будто боялся, что его голос может нарушить жуткую тишину, от которой холодела душа... Приблизившись вплотную к постелям, он остановился, увидев лица жены и дочери. Он тотчас подумал о том, что уже видел такое выражение лиц. В них не было жизни... Смерть обычно наступает, когда человек проходит большой жизненный путь, когда медленно угасают все его силы, но разве она имела отношение к его жене и дочери? Он с холодной ясностью понял, что разбудить их ему не удастся, но почему-то теребил их за руки, трогал их лица... Трудно сказать, сколько прошло времени. Час, два, а, может, полдня? Во всяком случае, когда соседка зашла к ним, она не узнала Нигама: он весь был белый, как всю ночь падавший снег. Волосы у него были вздыбленные, глаза - безумные, и соседка, закричав от страха, даже не захлопнув за собой дверь, помчалась прочь. Через несколько минут прибежали переполошенные соседи, они с трудом оттащили Нигама от жены и дочери... Нигам не знал, куда деваться от безысходности. Было одно желание: уйти вместе с женой и дочерью, уйти, чтобы никогда не возвращаться сюда, где вся земля запорошена снегом... Соседи долго гадали, что же могло произойти, отчего же умерли жена и дочь Нигама? Смерть представлялась таинством. Ее разгадал туркмен, недавно поселившийся рядом с их пристанищем. Коверкая русские слова, он произнес: - Угорели они. Посмотрите внимательно печку... Первое время Нигам пытался заглушить свое горе водкой, но это ему не помогало. Его спасала только работа. Это все, что у него оставалось... С раннего утра до поздней ночи он был на рисовом поле. Он знал все чеки, закрепленные за ним, ни одной соринки не оставлял на них, и ряды всходов были у него на редкость ровные, глазомер его никогда не подводил. Рис у него хорошо кустился, наливался колосом, и к осени давал отменные урожаи. Но до того, до ханкийского было далековато. Земля тут беднее, но если за ней ухаживать, она одарит за старание... Беда грянула неожиданно, хотя поначалу ее никто всерьез не принял: ну, разобьем фашистов так же, как и белофиннов... Осенью, когда вовсю шла рисовая страда, Нигаму принесли повестку, но бригадир сумел задобрить начальство, попросил оставить работника еще на неделю, чтобы вовремя сдать государству урожай. От их крохотного селения тоже зависел районный план, и начальство пошло навстречу... На фронт Нигама не взяли, - как потом понял он, ссыльным не доверяли - послали на Магнитогорский металлургический комбинат.Объяснили, что стране нужен металл, нужны пушки и танки, и что Нигам будет в составе трудовой армии. Нигам понятия не имел, как льют металл, и с какой-то горечью думал о том, что стране в такие трудные времена нужен и хлеб... Он мог бы воевать с оружием в руках, как его отец, старшие братья, погибшие в ожесточенных боях под Спасском. Он мог растить хлеб, работать на земле, но, видимо, не ему решать, где быть в такой сложный момент. Правда, работник по литью металла он был никудышный, но что делать, если другие были не лучше. Он старался, как мог. Выносливый от природы, работал неистово, но толку от него было мало... Он работал на Магнитке до начала сорок шестого, а потом его демобилизовали, и он решил вернуться туда, откуда приехал... Деваться некуда, хотелось поближе к родным могилкам. Он вернулся и не узнал села. Здесь жили совсем другие люди: ни одного человека от прежних жителей не осталось. Нигам не мог понять, что же случилось. Настороженные чабаны, поселившиеся в его доме, объясняли, что ссыльных перегнали в другое место осваивать новые земли, куда-то в Голодную степь... Он пошел в сельсовет, но и там развели руками: а что мы-то можем поделать? Так решили... На прощанье он сходил на могилки. Ему не хотелось покидать эти места, но делать нечего, надо подаваться вслед за земляками, которые осваивают новые земли... Он медленно уходил от кладбища, уже заметно разросшегося, решая для себя, что нужно непременно наезжать сюда... Вечером он сел на проходящий пассажирский: забрался на крышу вагона и поехал на юг, искать земляков. Если бы ему сказали тогда, что проживет он еще тридцать с лишним лет, что исколесит всю страну, никогда бы не поверил. Он хотел в жизни одного - поскорее встретиться с женой и дочерью. Те, кто знал его, принимали за чокнутого, но необычайно терпеливого, работящего, искренне радеющ его за урожай. Нигам в работе забывал обо всем на свете; порой ему казалось, что зеленые ростки, колышащиеся над водой, - это своеобразный сигнал, который подают его родные. Ему доставляло необъяснимое удовольствие видеть, как поднимаются и зреют колосья, ему казалось, что именно они - шумящие на ветру - то единственное, что он может воздать за смерть жены и дочери... Как давно стала ходить за ним такая слава, никто уже не мог припомнить: дело в том, что урожай действительно был больше там, где работал Нигам. Знали люди, что труд сторицей окупает себя, но считали, что без магии тут не обходится. Может быть, люди действительно были правы: он мог молча, без лишних слов показать, как надо высаживать рассаду, а не высевать ее, как часто делали те, кто искал легких путей; как заливать чеки водой, пропалывать, спускать воду, промывать поля, как собирать выращенное... Каждой весной, на пасху, Нигам ездил на станцию с двойным названием. На скопленные деньги он заказал памятник с именами жены и дочери, сделал ограду... В последние годы земляки работали в степных краях, но вот Павел Ким сколотил бригаду и решил ехать на юг, стал звать туда и Нигама. Конечно, в его годы рискованно было отправляться так далеко, работать в адской жаре. Но Нигам решился: там видно будет, все станет на свои места... Земля оказалась трудная, солончаковая. Надо было распахивать целину, делать чеки, и Нигам жалел, что нет у него сил, как тридцать с лишним лет назад. Это был, пожалуй, самый тяжелый сезон в жизни Нигама. Тогда, в первый год ссылки, может быть, было труднее, пострашнее; мешали неопределенность, страх, но у него было больше сил, у него была семья; а теперь он векует бобылем; сколько раз он мог жениться, но в последний момент останавливался. Потом пошла о нем слава испорченного. Нигам молча соглашался, как будто от этого ему было лучше... В тот день, когда корейцы уезжали из села, Нигам слег, и никто не заметил, что старика нет. Он остался в старом доме, в таком же ветхом, как и сам... Нигам лежал на своей старенькой постели все так же одиноко, как и день, и месяц, и год назад. Но если год назад у него были какие-то силы, то теперь их нет, и он с ясностью, почти физически ощутил приближение смерти... Что-то еще надо сделать напоследок? Нигам долго приподнимался с постели, нашел ногами мягкую обувь - меси, с которой не расставался в последние годы, накинул на себя фуфайку, и немного постоял в нерешительности, не понимая, какая сила подняла его с постели? Руки сами привычно нащупали лопату, похожую на большую круглую рыбину с двумя плавниками. Стараясь не шуметь, Нигам шагнул на улицу... Удивительную легкость он почувствовал в себе. Как в былые годы спешил к полю. Ночь была звездная, шумел сильный ветер, и он был на руку Нигаму - освежал, придавал силы. Легкость пришла к нему ненадолго, снова скрутило суставы, Нигам еле передвигал ноги, и больше всего боялся, что не сможет дойти до рисовых чеков, что не удастся ему спустить воду... Нигам еле различал дорогу, тьма стояла кромешная, луны не было, шумели кусты, трава, где-то вдалеке слышался вой шакалов, похожий на детский плач. Он подумал, что наконец-то пришел его черед, что, может быть, уже сегодня он встретится с женой и дочерью. Как долго ждал он этого часа, как долго шел к нему, уже сил никаких не было, душа устала, но все же он был рад тому, что миг этот наступал. Только ему надо успеть выпустить воду... Лопата-рыбина с двумя железными плавниками не слушалась его, норовила нырнуть в воду. И Нигаму пришлось приложить немало усилий, чтобы совладать с нею. Ему бы прокопать в одном месте арычок, и вода сама бы вытекала из чеков, но, верный своей многолетней привычке, он прошел через все чеки и, только убедившись, что поля уже промылись, стал копать. Лопата не слушалась его, руки не гнулись, задеревенели, ноги становились холодными, и Нигам торопился, чтобы успеть увидеть, как хлынет вода... Когда дело было сделано, Нигам снова прочистил арык, как делал всегда, и только потом, собрав все последние силы, вонзил лопату-рыбину в землю. Он присел на землю, но сидеть ему было неловко, и Нигам мягко повалился на бок и щекой ощутил холод травы. Вода бурлила, размывала перемычку, и, прислушиваясь к её ворчанию, Нигам представил себя легкой соломинкой, которую подхватил мутный поток и понес невесть куда. Он нашел в себе силы перевернуться на спину. Он точно знал, что вышел на поле звездной ночью. Но как ни вглядывался в ночное небо, так и не сумел увидеть в нем ни одной звездочки... Ашхабад, 1989. |
|
Поиск на сайте Главная страница Литература Доклады Рефераты Курсовая работа Лекции |