|
Скачать 11.1 Mb.
|
| - Сдавай или посадим! - короткий был разговор. Только через 14 лет Адам снова увидел поезд: с комендантом Еро-фоновым - до сих пор помнит фамилию "благодетеля" - можно было говорить только с помощью "пол-литра". Другой мой собеседник Отто Эдуардович Барч - известный в стране спортсмен, неоднократный призер олимпийских игр - из того, послевоенного времени мало что помнит: было ему тогда всего пять лет. Но знает, что до 1943 года жили они в Одессе. Потом их насильно отправили в Германию. После Победы возвратили тем же порядком домой, но привезли их не в Одессу, а в Удмуртию и выгрузили в снег в ста километрах от Ижевска под надзор комендатуры. - В 1957 году впервые выехали из леса, увидели городских людей. До этого мы находились на такой короткой привязи у коменданта, что сразу же, как только было снято ярмо спецучета, мы подались, куда глаза глядят. Попали в Актюбинск, потом в Среднюю Азию, в город Фрунзе. По-разному складывалась судьба советских немцев в годы войны. Одних в 1941 году отправили в сибирскую ссылку, заперли в лагерях. Другие остались в родных местах, попали в оккупацию, были депортированы в Германию, но как ни кружила тех и других по свету судьба, финал оказался одинаков: все попали под власть спецкомендатуры в "местах не столь отдаленных". Зимним холодом, однако не без добрых, сострадательных сердец, встретила Сибирь обобранных до нитки, сломленных духом переселенцев. Знали они - только работа может спасти их от голодной смерти и полной нищеты. Знали и другое: не бывать в военное время в тылу мужчинам, заберут их из обездоленных семей. И к этому новому испытанию женщины были морально готовы. Но никто и предположить не мог, что вслед за мужчинами будут мобилизованы также и женщины. В конце 1942 года наряду с мужскими лагерями на стройках, лесоразработках, в шахтах и рудниках появились поселения трудмобили-зованных немецких женщин, которых принудили оставить в новых, незнакомых местах своих малолетних, беззащитных детей и стариков-родителей. Оставить фактически на произвол судьбы, без еды, одежды, под чужим, временным кровом. Не менее губительными были для них и условия физического существования. Они мало чем отличались от тех, в которых находились мужчины. На женщин тоже смотрели как на "спецконтингент", который "обязан", но "не имеет права". Им говорили: - Вы знаете, кто такие, откуда и для чего сюда присланы? Вот и работайте! В землянках, по воспоминаниям Розы Михайловны Киян, было сыро и холодно даже летом. Хозяйничали в них крысы, которые не давали покоя ни днем, ни ночью. То и дело в темноте раздавались испуганные крики женщин, разбуженных пробегающими по ним животными. Когда в их землянке умерла женщина, крысы отгрызли ей нос. Женщина эта была мобилизована вместе с двумя несовершеннолетними дочерьми, которым она отдавала почти всю свою еду, и умерла от истощения. Начиная с января 1942 года Роза Михайловна работала в тресте Уралсевтяжстрой. Вместе с сотнями других немецких женщин строила она в Березниках магниевый завод и теплоэлектроцентраль. Все строительные профессии перепробовала. И не только она, поскольку кроме женщин, других рабочих на стройке фактически не было. Они были и бетонщиками и арматурщиками, и каменщиками, не говоря уже о штукатурах. Остановилась Роза Михайловна на специальности плотника-опалубщика. Топор, ножовка, молоток были ее постоянными спутниками вплоть до 1948 года, пока не закончилось строительство. - Кормили их по карточкам в столовой. Утром был суп с крапивой и в обед он же, да на "второе" - неизменная затируха из черной муки. В горле застревала, есть невозможно было. Вольнонаемным немного получше было. Они могли отоваривать карточки американским яичным порошком, крупами, иногда тушенкой, добавляя свое, домашнее. И они, и мы с голоду не умирали, но есть хотелось постоянно. Все фактически держались только на 700 г хлеба. - А как насчет режима? - Наш лагерь из землянок-бараков не охранялся. Пробовали оградить нас деревянным забором, но мы его тотчас сжигали в барачных печках, благо топорами работать умели исправно. Проволочное ограждение с вышками и охраной было в мужском лагере в Соликамске. Но они там почти все вымерли. Оставшихся в живых в 1945 году перевели к нам, в Березники. Тоже в лагерь, но посвободнее им стало. Тогда и нам уже давали по карточкам немного побольше продуктов. Мы их немного подкармливали. Тайком, конечно. - Извините, Роза Михайловна, за не совсем деликатный вопрос: несмотря на мужские профессии вы, надеюсь, не забыли о том, что все-таки являетесь женщинами? - По правде говоря, об этом мало кто думал, хотя большинство среди нас было незамужних молодых девушек. И не до того было, и не для кого. А выглядели мы просто ужасно! Тощие, бледные, с огрубевшими от постоянного холода и ветра лицами. Руки грубые и тяжелые, как кувалды. Одеты в мужскую спецовку - бушлат или фуфайку, стеганные или парусиновые брюки. На ногах - безобразные парусиновые ботинки на деревянной негнущейся подошве. И каждый день - двенадцать часов работы. "Вот и все кино!" - как у нас говорили. - Забирали в трудармию женщин от 15 до 50 лет. Были у нас и такие, у которых остались дома дети. У тети Лизы из нашей бригады дома, то есть там, куда их выслали из Крыма, на руках у матери осталось пятеро детей, наименьшему из которых было четыре года. Она и ждала писем и боялась их. И вот ей сообщили, что бабушка умерла, а дети остались совсем-совсем одни, пошли по людям собирать куски. Сколько горьких слез пролила бедная женщина, даже заговариваться стала! Просилась домой, но до самого 1948 года ее так и не отпустили. Не знаю, собрала ли она когда-нибудь своих детей. Не знаю... Но видеть и слышать материнское горе не хватало сил! Вместе с Розой Михайловной в разговоре участвует ее соседка по дому Мария Андреевна Функлер. Она тоже была в трудармии, работала недалеко от Сызрани, на кирпичном заводе. Зимой. А летом, как только по Волге пойдут плоты, они на лесобирже вылавливали лес. Все делалось, конечно, вручную. Дедовским способом. Только не деды, а женщины делали работу, которая и не каждому мужчине под силу. Особенно вытаскивать баграми, канатами, а нередко и вручную бревна из воды и вкатывать их на штабеля. Одно другого тяжелее, водой напитавшиеся, скользкие бревна. А потом еще на машину их грузить надо было. И все время у воды или в воде, а сушиться негде. Одна печка на весь барак. Обвесят ее со всех сторон, вонючие испарения по бараку расходятся. - Да и на кирпичном, - не дай Бог, как тяжело было! Вспомнить страшно: и в карьере, и на посадке, и даже на выгрузке из горячих печей работали наши женщины, - вспоминала Мария Андреевна. – Вот вы спрашивали Розу о питании. Мы тоже должны были, как будто, питаться по карточкам, но их никто не видел. Обворовывали нас безбожно. Не суп, а водичка какая-то была! Да еще и без соли. Сколько нам хлеба полагалось - я даже сегодня не знаю. И все, конечно, молчали. Молодые были, пугливые, по-русски плохо говорили. А у нас даже постелей не было. Валялись на нарах, как скотина... Как выжили - не знаю. Только в 1948 году оттуда вырвались. Панорама женской доли будет полнее, если эти рассказы дополнить повествованием о тяжелой участи матери учителя из Латвии Андрея Андреевича Триппеля. Весной 1943 года его мама Анна Филимоновна по мобилизации была направлена в так называемый Джидсгрой, под самую монгольскую границу на строительство и эксплуатацию вольфрамового рудника. Вся власть в этих гиблых таежных местах на реке Джида принадлежала вездесущему НКВД. Кроме лагерей для политзаключенных и уголовников никого ближе, чем за сто километров, не было. Различие между "мобилизованными" немецкими женщинами и заключенными состояло лишь в одном: вокруг их бараков не было проволочного заграждения. Все же остальное - одежда, еда, жилье, работа и обращение со стороны вольнонаемного персонала - были одинаковыми. Двенадцать часов тяжелейшего, каторжного труда за баланду и 600 г хлеба - были жестокой их повседневностью. Специальность тоже была у всех одна: общие работы - лопата, кирка, лом и тачка. С окончательно подорванным на добыче руды и без того слабым здоровьем Анну Филимоновну через год отправили на лесоразработки, где самой легкой работой была обрубка сучьев. Зимой - снег по колено, летом - всепроникающий гнус, от которого спасал, и то плохо, только туго натянутый на шее душный накомарник, и крепко завязанные рукава и шаровары. Весною 1945 года с сердцем у нее стало настолько плохо, что пришлось ей, сорокалетней, определить первую группу инвалидности и отпустить домой, к сыну, в Красноярский край. глубинный Посеевский район, расположенный в 180 километрах на север от Красноярска. - Не могу забыть об одном случае, о котором, вернувшись с проклятого Богом и людьми Джидстроя, рассказывала мама, - вспоминал Андрей Андреевич. - Одна из "трудмобилизованных" женщин, уезжая из дома, взяла с собою шестнадцатилетнего сына, переодев его в женскую одежду. И там на лесоповале его убило упавшим деревом. Как казнила себя убитая горем женщина: зачем взяла с собою? Может быть, дома жив остался? Вместе с нею все навзрыд плакали... Да разве переживешь такое? Так и жила. Анна Филимоновна, отбиваясь медицинскими справками от обязательного минимума колхозных трудодней и непосильного сельхозналога. А на жизнь начал зарабатывать, став в 17 лет учителем местной начальной школы, Андрей Андреевич, поступивший учиться заочно в педагогическое училище. Мог бы учить малышей и дальше, но проявил принципиальность - не написал донос, который требовали от него в районном НКВД. - Ты об этом еще пожалеешь! - пригрозили там ему. И слово свое сдержали: его уволили с работы, исключили из комсомола как не оправдавшего доверия". А главное - в течение трех лет, вплоть до 1953 года - не давали разрешения на поездку в город Канск на учебу. И только после кончины родного Отца всех советских народов он смог вернуться учителем в школу. Всесильные Органы непослушание не прощали никому, а спецпоселенцу - тем более. Почти десять лет спустя, в 1961 году, после переезда в Латвию, обратилась его мама в собес за пенсией по инвалидности, предъявила справку о том, что работала при Джидском управлении лагерей. - За время заключения пенсию не выплачиваем, - заявили ей там. - Что такое "трудмобилизованная" не знаем. Пришлось Андрею Андреевичу окольными путями выходить на заместителя министра социального обеспечения республики, который "в порядке исключения" разрешил выплачивать матери пенсию в 20 рублей, которой она довольствовалась до конца жизни. И это не единственный случай, когда, увидев справку о трудовом стаже в годы войны со штампом какого-нибудь "лага", нашим немцам отказывали в назначении пенсии. - У нас, в эстонской Валге, - рассказала Фрида Яковлевна Вольтер, - такой же случай был. В 1967 году в горсобес за назначением льготной пенсии обратилась многодетная мать Мария Бретгауер. Вместе с другими документами она подала и справку о работе в трудовой армии. Инспектор бросила эту справку назад и в сердцах сказала: - Что вы суете мне эту бумажку? Справка не считается, потому что вы были наказаны. Мария оторопела от неожиданности, но все-таки нашлась: - За что же мы были наказаны? - спросила она. - Это вам лучше знать, - последовал грубый ответ. Конечно, Мария Бретгауер льготную пенсию получила. Но оскорбительный этот случай разошелся среди немецких жителей обоих Валг (эстонской и латышской), еще одним черным пятном отложившись в толще причиненных обид. Сейчас Бретгауеров в Валге уже нет. Несколько лет назад, как только представилась возможность, многодетная семья выехала в ФРГ. А молва об этом "нетипичном" случае там до сих пор живет. И до меня дошла. Хорошо, если бывшему "трудармейцу" удается документально доказать, "что он не верблюд". Но нередко немецкие мужчины и женщины не знают даже точного названия ведомства и организации, где они работали. А справок, как известно, никаких никому не выдавали, и трудовых книжек у них тоже не было. Все было засекречено в этом гигантском архипелаге ГУЛАГ! Им позволялось знать только номер почтового ящика. И больше ничего. Для многих поэтому трагические годы "трудовой армии" оказались потерянными даже с точки зрения обыкновенного рабочего стажа. Будто их и не было вовсе - этих страшных лет! Фрида Яковлевна и сама была в "трудармии". Ее - пятнадцатилетнюю хрупкую девочку вместе со старшей сестрой Эльзой мобилизовали летом 1943 года и до самого 1947 года она работала на лесоповале в Ивделе Свердловской области. Двухручная пила, топор, летом керосин, чтобы можно было протянуть пилу сквозь смолистый комель сосны или ели. Норма - пять кубов на человека. И лес вокруг - это все, что видели они за четыре года своей девичьей жизни. Только завербовавшись на рудники Макаинзолото удалось им вырвать-ся из ненавистного лесоповала. Но "хрен редьки не слаще" - здесь Фриде Яковлевне пришлось под землю спускаться. Не золото добывать, а средства к собственному существованию: ведь депортация и долгие годы "трудармии" лишили ее, как и всех немцев, буквально всего. Не было ни двора, ни кола, ни одежды, ни семьи. Ничего! И была спецкомендатура, которая пресекала любые попытки учиться, или даже выйти за пределы "спецпоселения". Сколько таких исковерканных женских судеб оставила после себя трудармия", скольких женщин угробила физически, скольких обездолила, остановила в духовном развитии, навсегда одарив трудом физическим, - только женщинам того поколения ведомо! Конечно, чиновник с персональной пенсией в отставке скажет: - Шла война, не до сантиментов было... Это верно, но только отчасти. Почему же "сантиментов" этих были лишены только немецкие женщины и никто другой? И еще один не менее важный вопрос: неужели экономика страны и положение на фронте настолько зависели от труда немецких женщин, что их нельзя было оставить со своими детьми? На эти вопросы нет вразумительного ответа, как и на многие другие. Да и некому его давать: "одних уж нет, а те далече..." Этими словами поэта можно обрисовать сегодняшнюю ситуацию в нашем обществе, открещи-вающемся от преступлений сталинизма. А память меж тем не дает успокоиться, требует выхода десятилетиями копившаяся материнская боль. Боль эта не знает национальных границ. Одинаковая - немецкая, русская или киргизская, она держится на неодолимом инстинкте материнской любви, питающей все живое. Власти не мобилизовывали матерей, имеющих детей до 3 лет. Исполнилось ребенку 3 года - мать забирали, полагая, очевидно, что ее дитя достаточно выросло, чтобы позаботиться о себе. О том, в какие драматические сцены все это выливалось, рассказала Гильда Вильгельмовна Браймайер из города Фрунзе. Ее семья была переселена из Крыма в Карасуйский район Джамбулской области. В начале 1942 года у них, как и повсюду, забрали в "трудармию" мужчин, а через несколько месяцев очередь дошла и до женщин. В числе других, в район вызвали повесткой и ее, имевшую двухмесячного ребенка. Как ни дока-зывала она в сельсовете, что это ошибка, председатель был неумолим: раз вызывают, надо идти! А это 60 километров пешком по пыльной степной дороге. Ребенка несли поочередно. Два дня, пока не добрались до райисполкома. Ее, конечно, отпустили, но обратный путь занял три дня, полных усталости и страха. Вторым заходом забрали женщин, у которых были дети, рассовав их к кому и как попало. Гильде оставили шестерых. От трех до одиннадцати лет. Без еды, раздетых и разутых. - Дорога до самого Карасу, - рассказывала она, - была мокрая от слез. Минуты расставания с детьми невозможно передать. Сердце разрывалось при виде детских ручонок, ухватившихся за матерей. Последние объятия и поцелуи у околицы аула, истерический плач и причитания, долгие прощальные взмахи рук... Расставались навсегда, ведь уходили женщины в полную неизвестность. Куда? На сколько забирают? Никто не знал. Нет, такое забыть невозможно! До сих пор, как живые, стоят они перед моими глазами! Через год забрали всех оставшихся женщин, даже тех, у кого были дети меньше трех лет. Гильду не тронули, младший у нее был грудным, а поскольку она все равно считалась "многодетной матерью", ей добавили еще троих. Теперь их стало девять, кроме своего. Как она жить будет, как их прокормит, никто не думал: горе расставания поглотило все другие мысли и чувства. |
|
Поиск на сайте Главная страница Литература Доклады Рефераты Курсовая работа Лекции |